Но Тори была и вправду прекрасна в своем простом и неподдельном счастье.
Давайте же поаплодируем, предложил хранитель ламп и первым ударил в ладоши.
Мне было странно аплодировать и видеть, как натужно это делает Керчь, не понимая, зачем это все, да и Фе не особо старалась, лишь хлопнула пару раз. Но Луч не унимался:
Дорогие мои, бесценные! Выбор лампы это празднество, это событие. Поверьте, вас ждет множество эмоций в нашей Башне, но то, что происходит здесь, вы будете вспоминать всю жизнь. Это и станет вами. Аплодируйте же! Аплодируйте себе и своему выбору! Как вас зовут, девушка?
Евпатория, воскликнула наша счастливица.
Я поздравляю вас, Евпатория! Усатый подался вперед и поцеловал девушке руку. А пока я запакую лампу Евпатории в эту белую ткань, прошу и вас, драгоценные мои, определиться с выбором!
Я был счастлив уединиться пока усатый занялся работой, мы, остальные, разбрелись по аллейкам зала. Как-то само собой получилось, что мы не захотели советоваться, сравнивать лампы в общем, помогать друг другу с выбором. Напротив, едва я остался один, как тут же забыл о друзьях и впал в странный транс, пытаясь выбрать даже не так увидеть свою лампу. Но меня не поражали ни диковинные формы, ни огромные или, напротив, миниатюрные размеры, ни цвета, ни материалы, из которых лампа выполнена, а я встретил здесь и дерево, и пластик, и бумагу, и даже тряпичные лампы; совершенно непонятно, как такие могли зажечься! Но даже не по этому критерию я выбирал. Новая ли? Не сломанная? Отчего-то мне казалось это неважным, а что было важным я не знал.
Здесь было полно просто лампочек самых обычных, как в городе, что я видел в простой жизни, за которыми порой ходил в соседнюю комнату для мамы и папы. Но разве они мне были нужны? Нет, я совсем не сторонился простоты, мне не хотелось глупой вычурности, баловства, иными словами, самоутверждаться через лампу в мои планы вовсе не входило. Но, проходя мимо длинных рядов этих самых обычных домашних лампочек, я понимал, что мой путь вполне мог оказаться дольше, чем они способны выдержать: не сломаться, не потеряться, не треснуть и разбиться, наконец Мне хотелось дойти на вершину с лампой, а иначе зачем я здесь?
Помню, подумал: «Вот бы мне такую, как на маяке. Как у смотрителя». Возле такой лампы можно быть тем, кто не прерываясь смотрит на Мир через линию возврата. И видит его как на ладони, все потаенное, все скрытое, все спрятанное. Кто знает о Мире все, но хранит это знание в тайне и тем самым хранит сам Мир.
И тогда я принялся рыскать глазами вокруг, нет ли здесь чего похожего, но вскоре осадил себя: ну, лампа смотрителя подумаешь, блажь. Такая же романтическая глупость, как стеклянное сердечко Евпатории, припорошенное красной крошкой. Что я знал о смотрителе? Ничего. О его лампе? Был ли свет маяка вообще лампой? Был ли смотритель реальным человеком? Был ли он вообще?
Голос Инкермана помог мне забыть о смотрителе насовсем.
Фиолент? Он позвал меня, возникнув словно из небытия. Я вздрогнул. В руках друга был белый сверток, и он разворачивал его, чтобы показать мне.
Мы все уже выбрали, сказала Керчь со свойственной ей прямотой. Конечно, понимаю, лампа дело личное. Но лично мне здесь надоело.
Я понял, что потерялся: погрузившись в свои мысли, бродил между рядов, но даже не разглядывал лампы. Ничего не удалось подобрать, я просто не знал, что мне нужно.
Ну как? довольно спросил Инкерман.
В его руках была длинная витиеватая лампа густого белого цвета, похожая на застывшую пасту, которую выдавили из тюбика. Или мороженое в рожке. Лишь кверху лампа почему-то изгибалась, делая странный оборот и «вливаясь» в саму себя. Странный выбор Инкермана удивил меня, но не вызвал восторга.
Зато, увидев то, что держала в руке Керчь, я даже поперхнулся от изумления. Ее лампа была тонкая, как ручка или указка, и длинная, размером с половину роста девушки. Но окончательно меня добил цвет: фиолетовый, притом настолько яркий, что казалось, будто лампа уже горит.
И к чему тебе фиолетовая палка? не выдержал я.
Ага, и как ты собираешься таскаться с ней? вставил Инкерман. За что-нибудь зацепишь, и каюк.
Но Керчь не стала объяснять. Она лишь приложила указку-лампу сначала к моей шее, затем к инкерманской. Ну, или инкермановской я никогда не понимал, как правильно.
Вопросы есть? подытожила она.
А у тебя что? поинтересовался я у Фе, но только девушка принялась разворачивать сверток, как передо мной возник Луч. Его лицо расплылось в доброжелательной, но все же слишком приторной улыбке.
Пора и вам определяться, золотой вы наш, пропел хранитель.
Я растерялся: из этого места нельзя было уходить ни с чем, а друзья, да и усатый, не горели желанием ждать. Но больше всего меня пугала мысль, что возьму не ту, ненужную, неправильную лампу. И я громко сказал, обращаясь ко всем:
Вы знаете, я, кажется, понял.
Все смотрели выжидающе, а я взглянул на Фе и увидел ее уверенный теплый взгляд. Мне стало спокойно.
Я понял, что хочу лишь одного: донести лампу. Чтобы мне не хотелось расставаться. Чтобы я не посмел ее потерять или израсходовать на глупость. Чтобы она напоминала мне, зачем я здесь. Да и вообще: зачем я.
Того, что скажет усатый, я ждал, но все же мне стало легче после его слов.
Поаплодируем же нашему как вас зовут?
Фиолент, отчетливо сказал я. Меня зовут Фиолент.
Поаплодируем же Фиоленту! А для того, кто так ответственно подходит к выбору, у нас, помимо безмерного уважения, предусмотрен сюрприз. Пойдемте же со мной! Он протянул мне руку. Ну, пойдемте же! Друзья вас заждались и ваша лампа. А Башня, Башня заждалась.
Смешно он говорит, услышал я слова Инкермана.
Но дельно, добавила Феодосия.
Передо мной оказалось устройство, похожее на металлический контейнер с человеческий рост, с небольшим экраном по центру. На его верхней поверхности красовались лампы но, по всей видимости, игрушечные. Изображения разных ламп украшали и стенки этой конструкции.
Что это? спросил я человека в пиджаке.
Это? Лампомат! торжественно произнес Луч. Устройство, которое помогает совершить выбор тем, кто не делает его самостоятельно.
Я был в замешательстве. Но друзья махали мне руками, кивали: действуй, мол. И я решился.
Просто смотрите в экран, и все, сказал усатый. А я отвернусь, чтоб не смущать вас.
Всматриваясь в экран, я долго видел лишь свое отражение на гладкой поверхности. Но затем все изменилось: экран вдруг приобрел черный цвет, в котором стали прорезаться линии как яркие лучи. Сначала прямые, затем они стали закругляться, петлять, спутываться и наконец приобрели понятные и знакомые очертания: я увидел контур лампы. Самой обычной, простой лампочки, вроде тех, мимо которых прошел. Я старался не делать движений, чтобы не влиять на то, что вижу. Контуры ламп на экране становились все изящнее и я увидел даже нечто похожее на лампу Инкермана, а потом потом произошло что-то невообразимое. На экране возникла картинка, совсем не напоминавшая лампу. Скорее это было похоже на перевернутую куриную ножку, только она была не округлой, а оканчивалась плоской линией, да и сама была испещрена линиями тоньше, которые словно делили эту часть изображения на кирпичики. Сама «косточка» этой условной ножки имела прямую, правильную форму и была чуть длиннее. Но венчалась перевернутая кость совсем странной конструкцией. Она напоминала приоткрытый клапан, из которого вот-вот пойдет то ли огонь, то ли газ. А то и вовсе хлынет вода; кто его знает, чем можно наполнить такой сосуд, существуй он в реальности.
Разглядывая удивительный рисунок, я совсем забыл, зачем здесь находился, а ведь, вообще-то, мне была нужна лампа. И едва я об этом вспомнил, как картинка, будто наваждение, исчезла с экрана, и он тут же поплыл наверх, скрываясь в недрах лампомата и открывая потаенную нишу. Я готовился увидеть в ней всякое, но если б успел хоть чуть-чуть поразмыслить, то догадался бы: там и была моя лампа. В точности такая, как на удивительном рисунке, но только настоящая. Это я понял о ней сразу.
Рисунок не мог передать и толики красоты этой дивной лампы. Она была из обыкновенного, правда, толстого и крепкого стекла, но сверкала и блестела, словно хрустальная.
Тяжелая, оценил я, когда вытащил лампу из ячейки. Потом я часто вспоминал свою простую, совсем непродуманную реакцию, и казалось странным, почему мое первое слово о лампе было таким. Я изучал ее, сживался с ней, видел в ней целый мир новый, загадочный, но почему-то тесно связанный со мной и моей жизнью. И моим городом. Как это могло быть? Я не знал. Быть может, только слабо ощущал не только тяжесть самой лампы, но и тяжесть судьбы, тяжесть странной надежды, тяжесть предстоявшего пути Теперь я чувствовал все это не только душою я чувствовал эту тяжесть в руке. Но все-таки была не только тяжесть. Была надежность то, чего я до тех пор не мог отыскать во всем этом зале, среди тысяч других ламп.
Поздравляю вас с выбором, услышал я голос, звучавший словно не из этого зала, а откуда-то издалека, из неведомого мне края. Но это был все тот же голос Луча, и он нарастал, становился все громче и отчетливей: Поаплодируем же, уважаемые! Не правда ли, такая лампа восхищает? Но вы еще не знаете самого удивительного
Я видел периферийным зрением, как вытянулись лица друзей. Но мне казалось, что само пространство изменило форму, стало плоским, как огромная картинка, готовая свернуться в трубочку. Я привыкал к реальности вокруг, как будто впервые с ней столкнулся, и только лампа оказалась реальнее всего четкая, осязаемая, она была моим якорем в море бытия, которое вдруг заштормило. Помню, самым странным и сложным мне казалось примириться с тем, что это всего лишь лампа. Да и вообще что это лампа, а не какой-то другой предмет. Ни одна из воображаемых мною ламп, а я считал свою фантазию хорошей, не могла иметь такую форму. Эта форма противоестественна для ламп, казалось мне. Да и чему в ней гореть, зажигаться? Голубая крошка на дне, у широкого ее основания такой же порошок, как и у Тори в ее «сердце». Но в «сердце» было накаливание, а у моей лампы нет.
Конечно, у моей лампы было мало общего с куриной косточкой. То, что казалось ею на рисунке, выглядело скорее как благородная колонна, выраставшая, словно мощное дерево, из скалы. Венчала колонну маленькая фигурка неведомой мне птицы, расправившей крылья. Я никогда не видел таких в Севастополе, но понимал, что это не почтовая сорока: птица выглядела красивой и сильной, настолько сильной, что могла удержать в зубах якорь. По крайней мере, такая странная фигура венчала мою лампу. Я осторожно перевернул ее, и голубая крошка посыпалась вниз, наполняя собой орла. И только потом, как шум далекого моря, до меня донеслись слова:
Феодосия, торжественно вещал хранитель ламп, продемонстрируйте свой выбор всем присутствующим.
Я подошел к Феодосии и ахнул, а вместе со мной это сделали все, кто увидел, как упала белая ткань на пол, открывая лампу, которую выбрала девушка. Она была точно такой же, как моя один в один. Но только меньше, может, в половину моей лампы.
Вот так и в отношениях женщин и мужчин, возбужденно продолжал Луч, чуть ли не прыгая вокруг нас. Совет вам да любовь, глубокоуважаемые! Свет вашим лампам, счастье всей нашей Башне!
Мы с Фе стушевались, не зная, как все это понимать, что говорить и надо ли говорить вообще. Но тут вступила Керчь:
По-вашему, женщина лишь уменьшенная копия мужчины, лишенная к тому же наполнения? с вызовом сказала она. Пустой сосуд?
Я взглянул на лампу Феодосии и понял, что Керчь права: стеклянная оболочка у Фе была тоньше, лампа не сверкала, как моя, и в ней совсем не было крошки сосуд и вправду оказался полым изнутри. Усатый улыбался и лишь пожимал плечами в ответ на нападки Керчи:
Я, сколько помню себя, занимаюсь лампами для избранных, для вновь пришедших, даже севастополистов. Традиция предписывает мне так говорить. Хотя, признаюсь вам, прекрасная суровая красавица, такая сцена здесь происходит впервые! Я даже и не сразу вспомнил, что в этом случае в Электроморе говорят.
Она парится, что тоже не нашла такую, предположил Инкерман.
Идите вы, насупилась Керчь. Я рассмеялся, почувствовав прилив прекрасного настроения, и лишь крепче сжал свою лампу. Наверное, кто больше всех парился, так это сам Инкерман. Из-за того, что сам не нашел такого же сердца, как у Тори, только больше и красивей. Да он и не искал.
Мы шли к выходу. Завершив свое дело, Луч умело выпроваживал гостей. Я, например, даже не заметил, как оказался возле черной ткани выхода.
Не забудьте пройти в сопутку, хранитель ламп снова начал говорить загадками. Это несколько углов отсюда.
У вас тут все считают углами? удивилась Евпатория. А если я не люблю углы? В моем сердечке их нет, не зря ведь!
Да и вообще, зачем нам идти туда? Там тоже говорят про полых женщин? все так же хмуро спросила Керчь.
О нет. Усатый делано закатил глаза. Там говорят только по делу. Это у нас здесь празднество, а там обыкновенная житуха.
И Луч смешно изобразил, как смахивает со щеки слезу. Я так и не понял, о чем была его последняя фраза, но не захотел спрашивать. Фе улыбнулась мне, а я ей.
Как вы мне, ребята, нравитесь! воскликнул хранитель, но тут же стал серьезным. Да, и будьте осторожны. Наверняка вы видели возле проходов датчики?
Что? переспросили мы.
Зеленые огоньки, пояснил усатый. Они горят, когда проход к тому залу, куда вы решите зайти, свободен. Но ни в коем случае не пытайтесь перейти мелодорожку, если заметите красный свет.
Я ничего не понял, развел руками Инкерман.
Огонек на датчике может быть красного цвета. Вы разве еще не видели? удивился Луч.
Нет, что вы сказали до этого? Какая-то дорожка конкретизировала Фе.
А, рассмеялся хранитель. Вы видели две полосы с движением в одну и другую стороны?
Ну да, возле зеркальной стены, подтвердил я.
Они очерчены мелом, продолжил усатый. Ну, мел вы все знаете, как в ваших артеках мел! Доска
Конечно, конечно, помним. Я поторопил усатого. Артеки не лучшее воспоминание в жизни, о них тоскуют только пережившие, кто одной ногой в Правом море. Не хотелось погружаться в эти воспоминания. Но почему мел здесь?
Хранитель ламп пожал плечами:
Так обозначена их территория, чтобы они беспрепятственно ехали на своем колесе. Отсюда и название мелодорожки. Они по всему уровню.
Вот так новости, усмехнулся я.
На каждом колесе есть транслятор сигнала. Датчики у входов в залы, вроде нашего Электроморя, принимают их. И когда колесист приближается зажигается красный свет.
Да уж. Мне потребовалось помолчать немного, чтобы переварить информацию. И как же эти колесисты не врезаются друг в друга? Такая скорость
Модели колес, или, как их еще называют, меликов, до которых дошла мысль в Башне, почти что не допускают аварий, ответил Луч, вдруг помрачнев. Но есть и другое. Пользователи мелодорожек они, знаете, такие люди Нет, ничего не скажу плохого, ведь в Башне плохих людей нет. Он снова широко улыбнулся. Они очень уважают друг друга и не позволят столкновения это удар по их репутации в этой среде: могут и отлучить от дорожки. Но вот остальных они, мягко сказать, не замечают.
А меликам когда-нибудь бывает красный свет? возмущенно спросила Тори.
Никогда, улыбнулся хранитель.
Но как? практически синхронно заговорили мы с Феодосией. Ведь они определенно создают проблемы для движения других участников, без как бы это сказать. Бесколесных.
Все дело в том, что мы им все должны.
Должны? Но почему? Почему бы не обустроить дорожки с другой стороны, где корабль декор, как вы говорите. А не там, где проходы людей? Ну! Это же логично.
Так а в чем будет их преимущество? Ведь им преимущество нужно! Они не согласны как все.
Усатый жестом дал понять, что тему пора заканчивать, да и вообще пора уходить. Керчь первая двинулась к проходу, подняла черную ткань и взглянула на датчик. За ней пошел Инкерман. И они уже не слышали, как человек в полосатом медленно заговорил, почему-то решив продолжить: