Но все же я волновался. Мое тело подрагивало, пока Ливадия нажимала кнопки, пока вибрировал аппарат, я то чесал ухо, то скрещивал руки на груди, то зажмуривался, словно в страхе, что Фе не выйдет, застрянет в аппарате. Да мало ли что могло случиться! Но меня отвлекла как обычно Тори. Она тронула за плечо Ливадию и задала неожиданный вопрос.
Выходит, вы делаете всех красивыми? спросила Тори и тут же поправилась: Хотя мы и до вас были ничего, правда, девочки?
Да, именно в этом и есть задача салона, откликнулась девушка.
Тогда почему же вы некрасивая? продолжила Тори со свойственной ей прямотой. Мне казалось, случится страшное еще бы, сказать такое девушке! но Ливадия изобразила легкую улыбку и ответила буднично, словно этот вопрос звучал здесь, в этих условных стенах, регулярно:
Это иллюзия, сказала она. Поддерживать ее одна из моих первейших задач. Перед началом работы я сама захожу в салон, и после, возвращаясь в свое село, тоже. Я делаю себя такой на тот период, что встречаю здесь вас и других посетителей.
Но зачем? изумилась Евпатория.
Чтобы поддерживать иллюзию, Ливадия развела руками: неужели, мол, непонятно. Некрасивые оказывают услугу красивым.
В этот момент распахнулась дверь, и я с тревогой подошел к облаку пара. Лицо обожгло холодом.
Феодосия, крикнул я, желая скорее увидеть подругу. Она появилась, буквально выпав из аппарата в мои объятья. И, казалось, была без сил.
Становиться красивой это тяжело, прошептала она. Я хотел было ответить какую-то благоглупость, что она, мол, и так всегда была красивой, без всяких салонов, но тут заметил, как она переменилась.
Длинные волосы поменяли цвет: теперь она была черноволосой, с короткой стрижкой волосы едва доходили до шеи и завивались, аккуратный пробор делил прическу на две равные части. В ушах были маленькие неприметные серьги их носили и у нас в городе, но всегда безыскусные, похожие друг на друга: вставил кольцо в ухо вот и все украшение. В ушах Феодосии были изящные маленькие пуговки благородного серебряного цвета. Ее лицо не было раскрашено, а губы совсем не изменились, разве что стали еще чувственнее но, наверное, это от того, что она отогревалась.
На Фе было черное платье до колен, а шею украшала серебряная подвеска на цепочке она изображала парящую птицу с поднятым вверх большим крылом. На руке один браслет, такого же цвета; и черные туфельки с маленьким каблучком на ножках.
Вспоминаю: не упустил ли чего? Нет, вроде. Если бы меня спросили, какой она вышла из аппарата, в голову пришло бы только одно слово неотразимой. Но меня никто не спрашивал все это видели.
Керчь? вопросительно вскинула брови Тори, лишь бы отвлечь внимание от Фе, которая уже, кажется, приходила в себя.
А вы считаете, мне туда нужно? с вызовом ответила Керчь в своих неизменных брюках и теплом бесформенном свитере с огромным горлом.
Нет, мы же в очках, рассмеялся Инкер и показал большой палец. Хотя в очках уже был только он. Сними бабочку с плеча! крикнул он Керчи.
Я усмехнулся, глядя на него: вот кто был точно доволен и беззаботен. Ему бы на Левое море, лечь и лежать, да бросать комплименты редким нашим севастопольским девочкам, решившим отвлечься от домашних и садовых дел. Но Инкерман смог меня удивить. Он встал между мной и Ливадией и твердо сказал:
Я хочу преобразиться!
Инкер, ты чего? с недоверием спросил я. Может, не надо?
Но Ливадия, словно не слыша меня, буднично сказала:
Проходите, пожалуйста, вот сюда.
Посмотри на Тори, я схватился, как за соломинку, за последний аргумент, хотя и понимал, что он звучит нелепо. Хочешь так же?
Да брось ты, рассмеялся Инкерман. Это все предрассудки. Я буду самый красивый, а красота это сила. Он скорчил смешную рожу и напомнил мне Никиту, хранителя вотзефаков. Пусть делает что хочет, решил я; его жизнь его приключение. Тем более что Феодосия уже совсем пришла в себя и захватила все мое сознание.
Так вы здесь работаете? Похоже, ей захотелось донимать девушку.
Работа в Башне? откликнулась Ливадия. Это условно. Как и многое здесь, понимаете? Если не все.
Но вы сами говорили «работать», не унималась Феодосия. К тому же мы слышали это не только от вас.
Это понятно, согласилась девушка. Это что-то объясняет. Но, конечно, не отражает всей сути. В первую очередь мы здесь живем. Ну а во вторую я, например, занимаюсь вот этим, она описала неопределенный жест в воздухе, словно стремясь охватить весь салон.
Но ведь это не работа, возразила Феодосия. Здесь нет товаров, нет услуг, нет денег, тяжкого труда. Да и мы все получаем просто так и ничего не даем взамен. А избранные здесь все. Или не так?
Девушка пожала плечами и изобразила задумчивость, словно не понимала, в чем же проблема, что от нее хотят. Но наконец сказала:
Есть миссия. На обеспечение этой миссии мы и работаем. Простите, я не могу сказать больше. Я не знаю, что могла бы еще сказать.
Она кусала губы, качала головой, зажмуривалась в общем, ощутимо нервничала. Я чуть заметно толкнул Феодосию: прекращай.
Но выходит, что миссия есть не у всех? наседала Фе.
Изначально она есть у всех, ответила девушка. Но в процессе отказов, потерь, выборов иных ситуаций она теряется.
Иных ситуаций? Каких?
Но девушка не стала отвечать. Она с тревогой смотрела на «холодильник»: когда уже дверь откроется и появится наш друг. Разговор ей был явно не по душе.
В результате здесь многие живут без миссий, наконец произнесла она. Но есть севастополист, вам объясняли
Фе кивнула.
Севастополист всегда доходит. Но никто не знает, кто он, где он Как его узнать. Не знает и он сам. Но здесь все работает на него, вся Башня. Все существует из-за него. Но мы не знаем. Может быть, кто-то из вас он. Может быть
В этот момент из аппарата вывалился иначе и не скажешь Инкерман. Он шатался, словно только что выкурил добрую порцию сухого куста, но вовсю улыбался и, кажется, был счастлив.
Что скажете? спросил он заплетающимся языком.
Его кожа потемнела, словно он вышел не из «холодильника», а из жаровни, на ногах была тряпичная идеально чистая обувь с разными непонятными рисунками, полосками, геометрическими фигурами, неизвестными, а скорее всего, и несуществующими буквами. Причем надета эта странная обувь была прямо поверх ноги, без носков. Ноги Инкера были гладкими, словно и никогда не росли на них длинные, торчащие в разные стороны грубые мужские волосы. Безразмерные шорты сползали с пояса, свободно болтаясь на нем, на рубахе с коротким рукавом красовалось море, но не наше Левое, а какое-то дивное, несуществующее море, простиравшееся в бесконечность. Силуэты деревьев, скал, берега, летящие низко птицы все это было на рубахе Инкера, как на сказочном полотне мечтателя-рисователя, что вместо неба вечно смотрел в развернутые белые листы.
На голове Инкермана мы увидели панаму с красным пятиконечником в Севастополе такие носили завсегдатаи Левого пляжа, ленивцы. Но только без пятиконечников, конечно.
Керчь отошла от шока первой.
Руки покажи, сказала она.
Инкер протянул ладонь, и мы увидели идеально гладкие ровные ногти, отточенные, отшлифованные, без заусенцев; длинные чистые пальцы, как будто никогда не знавшие физического труда хотя все мы знали, что Инкерман, как любой севастополец, следил за своим домом, двором, огородом, а не только курил с нами куст.
Вы в своем уме вообще? зло выпалила Керчь. Вы что здесь делаете, друзья? Ау! Сколько это будет продолжаться?
Вы так говорите, потому что еще не побывали там, мягко ответила девушка.
Знаете что Керчь сложила руку в дулю и поднесла к лицу Ливадии, а затем показала всем нам. Видели, да? Бывайте здесь сами, я ухожу.
Керчь зашагала к выходу. Правда, вспоминая, как все было, я не стал бы этого утверждать: ведь выхода из салона не было, а значит, и не к чему было шагать. И при этом выход там был везде. Едва она достигла первой видимой стены, как все вокруг схлопнулось, словно мы находились внутри гигантского мыльного пузыря и вот он внезапно лопнул. Исчезли и стены, а точнее, то, что казалось нам стенами, и сам необъятный «пустырь» зала, и стол с изящными стульями, а главное исчезла тишина. Она лопнула, как старая банка, и все вокруг охватил шум, хаос, крики, снова вокруг взрывались цвета, рябило, пестрило от их нескончаемого многообразия, какие-то люди сталкивались с нами, мы сталкивались с людьми, и все друг другу говорили бесконечно: извините, извините.
Мое тело куда-то шло, и язык говорил что-то, но в памяти все еще звучал тихий взволнованный голосок Ливадии, вместе с «холодильником» тающей в безумии, которое поглощало ее уютный салон, сжирало ее, отчаянную, вместе с ним: «Может быть, кто-то из вас Может быть». Я часто вспоминал ее слова потом, они крутились в моей голове снова и снова. И мне казалось, она была настоящей, когда говорила эти слова. Только когда говорила их, и потому только они были важны, только они имели значение.
Заберите лампы вдогонку кричала она. Не забудьте лампы
Но мы не забыли лампы, мы забыли только ее, мы оставили ее там, и я не встречал ее больше, в том будущем, что ждало меня, и я не узнал, что с ней стало, и не узнаю этого.
А значит, не узнаете и вы.
Это не было небо
Но вот то, что происходило потом, я помню очень смутно. Причин тому много: и усталость от бесконечной смены событий, перемещений, разговоров, наконец, собственных мыслей, которые были как радостными, так и тревожными. Но важнее всего было то, что здесь, в Супермассивном холле, все происходящее словно крутилось вокруг меня, но не проникало в мое сознание, не цепляло. Веселье в Севастополе было совсем другим: мы были едины в нем, мы были вместе, оно было простым, доступным, понятным и не содержало внутри никаких смыслов, которые требовалось разгадывать или которые могли нас разделить. Мы были там избранными но избранными друг другом. А в Супермассивном холле мы прорывались сквозь толпы людей, которые не замечали нас, ничего от нас не хотели и сами занимались непонятно чем. Кем мы были здесь избраны? Ими?
Башня завораживала меня своим масштабом, своей тайной. Но я не понимал, зачем в ней все? Зачем здесь мы? Зачем здесь остальные? И эти бесконечные «зачем» роились в голове, мешая наслаждаться, как делали те же Тори и Инкерман. Но во мне не было и раздражения, которое проснулось, неприятно удивляя меня, в Керчи. Я хотел сохранить в себе здравый смысл, найти ту грань, где он сливался с удовольствием. Но пока что не находил ни того ни другого.
Кто был един в Супермассивном холле? Разве что те, скрытые белым облаком, из которого торчали ноги. Но можно ли жить только этим? Как теми парами, которыми они дышат, напитками, которые льют в себя? Ведь они же избранные, здесь других нет, говорили нам. Когда веселье льется через край и ему самому нет конца и края им уже не успеваешь наслаждаться, оно утомляет, начинаешь искать способ, как спрятаться от него.
«Величие избранных Моя гармония». Так назывался черный зал без освещения, где стояли в несколько рядов высокие мягкие кресла. В нем сидели другие люди, они клали в рот что-то напоминавшее камни и жевали их. Когда вспыхнул экран, на нем вновь появилась Башня съемки снизу, из Севастополя. Меня охватила грусть, я хотел пробежаться по земле, по Широкоморке, хотел бы запрыгнуть в машину и ехать, ехать до самой линии возврата. Но теперь я сидел здесь и смотрел на экране про то, что здесь же и происходило. Вначале все напоминало то, что показывала внизу Ялта, разве что изображение было цветным, контрастным. Но, посмотрев немного, я понял: в этом фильме не говорили о прошедшем, не говорили о стройке, не говорили об избранных. В нем вообще говорили мало. На экране был Супермассивный холл те же световые зоны, те же люди, развлечения, дела. Люди, сидевшие рядом со мной, смотрели на зал, из которого только пришли и в который собирались выйти, досмотрев. Они разглядывали самих себя на экране, и это поражало. Я переглядывался с друзьями, и в глазах каждого из нас читалась та же мысль: как странно здесь живут
Помню, мы не задержались в «Величии». Нашли и «Севмаф», и «Аэроболик», в которые звал маленький человек из «Салюта». Стоит ли вспоминать о них? Не знаю. Это были странные места, и нас там ждали странные удовольствия.
«Аэроболик» был единственной зоной в Супермассивном холле, которую все-таки оградили от посторонних глаз. Посреди шумного веселья и оживленных людских потоков стоял черный куб из металла, напоминавший высотой и прочими габаритами но только ими простой севастопольский дом. На крыше куба красовалась непонятная нам надпись
ТРИИНДАХАУС,
а в ближайшей к нам стороне оказался провал. Он был завешен тканью нежно-голубого цвета, которая и приглянулась Евпатории.
Какая красотища! восхитилась подруга в свойственной ей манере. Так мы и попали в «Аэроболик».
Собственно, что это именно тот зал, мы поняли вовсе не сразу. Вначале, едва ступив за ткань, я ощутил, что под ногами нет пола и я попросту падаю. Цепляться было уже не за что слишком широким и бодрым шагом мы вошли в черный куб, и я полетел в неизвестность. Душа сжалась до размеров маленького камешка и затвердела. Щеки обдавал ледяной воздух, а в голове не осталось совсем никаких мыслей, кроме одной: «Это конец».
Я не думал, как же так случилось, не искал вариантов спасения. Я просто боялся. И, как потом выяснил, так же было со всеми.
Казалось бы, в какую простую и глупую мы угодили ловушку! Вот вам и избранные, может, и севастополист с ними ну а что? Вдруг? Ведь я не успел ничего понять, ничего увидеть, а уже летел в черную пропасть, чтобы забрызгать мозгами и кровью какие-нибудь стены и полы.
В какой-то момент падение прекратилось. Но мы не разбились мы вообще не достигли поверхности, а просто повисли в открытом воздухе со странным ощущением, что нас крепко держат невидимые прочные нити. Я мог шевелить конечностями, поворачиваться, но не мог ни уйти, ни убежать с той точки, на которой оказался закреплен неведомой мне силой. Повисев там немного, подрыгавшись, я понемногу привык. И тогда появилось небо.
Все вокруг стало голубым, и где-то высоко, на недостижимом расстоянии сияло золотое солнце. Над нами и под нами неподвижно, как в Севастополе, висели облака. Я увидел напротив себя Инкермана, а рядом, по правую руку, но на значительном расстоянии Фе. Евпатория висела в небе напротив нее, на таком же расстоянии от Инкермана.
Что это все значит? кричали мы все почти что в унисон. Больше всего не хотелось продолжить падение, мысль о том, что в любой момент оно может возобновиться, не придавала нам уверенности. Но невидимые нити держали крепко, и, пока длилась такая передышка, нужно было выяснить, зачем мы здесь.
Керчь, может, ты знаешь? Я поднял голову вверх. Подруга так же болталась, как и все мы, но вот ее расположение казалось слишком странным: если бы нас четверых соединили диагоналями, Керчь оказалась бы ровно в центре, на их пересечении. Только чуть выше, совсем незначительно.
Ну давай, Керчь, скажи нам, подхватил Инкерман. Ты же наверняка читала.
Твой интеллектуальный уровень не оскорбил этот вопрос? усмехнулась Фе.
Но едва Керчь открыла рот, чтобы воздать нам всем по заслугам, как прямо над ней, в вышине, вспыхнули буквы. И каждая была соткана из облака. Или из облачного материала, если говорить точнее. Бывает такой материал? Вот и я до сих пор не знаю. Но выглядело все это именно так.
Aerobolic, прочитали мы, и надпись тут же растворилась. Раздался громкий и отчетливый мужской голос, который произнес:
Возьмите ваши аэроболы.
Тут же между двумя парами мной и Инкером, Тори и Фе возникли висящие в воздухе красные диски. Издалека они напоминали тарелки, только из какого-то грубого материала. Я не знал, как взять эту тарелку, и лишь беспомощно дергался на невидимых ниточках. Куда умнее поступила Фе: она просто протянула руку, и аэробол сам метнулся к ней.
Я последовал ее примеру.
Игра начинается, известил нас голос. На счет «один» бросайте аэробол. Три, два, один!
Как только он сказал «один», я плавным, но сильным движением руки направил свой диск Инкеру, тот моментально словил и бросил мне. То ли он плохо целился, то ли не рассчитал силы, но аэробол полетел куда-то в сторону, и я изловил его буквально чудом, изогнувшись и прыгнув до самого предела, который только позволяли невидимые нити.