Полегче, детка, рассмеялся я. Меня немного напрягли все эти «породнимся», «расплодимся». Не слишком ли торопишь события?
Фи, да очнись ты! воскликнула она. Или ты вечно будешь под кустом? Услышь меня! Я не говорю о своих планах. И вообще, знаешь: мне страшно представить теперь, что у нас с тобой что-то будет. Но это вариант развития событий. Один из возможных здесь. Либо так, либо поодиночке. Либо с кем-то другим, но все то же самое! Мы живем у подножия Башни, копошимся. Как муравьи возле столба на остановке.
Ну и к чему ты клонишь? устало спросил я. Похоже, что куст прекращал свое действие. Мне хотелось, чтобы и этот разговор, к которому я давно потерял интерес, прекратился.
Похоже, веселью конец, Фи, тихо сказала девушка. Мы уже не те, что были прежде, понимаешь? Все это надоело. Ты знаешь, что нас отличает от них? Тех, кто там, по этой трассе, в обе стороны?
Они не курят сухой куст? издевательски спросил я.
Они не ищут себя. Для них все понятно, и им больше ничего не надо. Они не тоскуют по чему-то другому.
Потому что знают, что ничего другого нет, сказал я. Зачем отрицать очевидное? И я их прекрасно понимаю. Они нормальные люди, просто слегка скучноваты.
Пятьсот тысяч человек могли бы организовать свою жизнь иначе, чем жить в двухэтажных домах на одинаковых улицах, растить одинаковые цветы. Ты никогда не думал?
В их жизни не хватает движухи. Я присвистнул. А так они нормальные ребята.
Ну да, разочарованно протянула Феодосия. Ты становишься таким же; осталось немного, Фи. Ты думаешь, что они не любят нас и другие такие компашки только потому, что мы веселимся, а их не зовем? Потому что купаемся, катаемся, праздно гуляем, целуемся, слушаем музыку, так?
Ну почему не любят? Просто не понимают.
Нет, они косятся на нас. Они считают нас подозрительными. Они думают о том, что с нами делать. Как перевоспитать. Ты никогда не слышал их разговоров?
Да что мне слушать их разговоры! взорвался я. И твой разговор не особо
Но Фе вдруг обхватила мое лицо руками и приблизила к себе, не дав договорить.
Каждый из нас ищет себя. Это нас отличает от них, а не веселье, не музыка, не машина. Мы на фоне их сонной жизни слишком заметны: постоянно мельтешим, постоянно громко говорим
Я всегда считал: им просто скучно жить, сказал я. Знаешь что, давай вернемся обратно. Прокатимся до линии, развезем ребят, а потом еще побудем вдвоем. Это обычные загоны, депрессуха. Пройдет.
Фе молчала.
Пойдем, пойдем. Я взял ее за руку и увлек за собой. Я покажу тебе Севастополь! Целый огромный город, представляешь? И только тебе одной! Ты была когда-нибудь в Севастополе?
Девушка наконец рассмеялась. Ее смех был не таким, как мой, да и вообще любой, который я слышал. Звонче, что ли.
Фе и Фи
Без куста и жизнь не та, встретил меня Инкерман, передавая трубку и похлопывая по плечу.
Знаешь, дружище, не буду, ответил я неожиданно для себя самого. Мне еще вести мою красавицу. Я сказал, конечно, о машине, но получилось двусмысленно.
Дороги все наши, город спит! Хоть все скури домчим как миленькие! воскликнул Инкер, открывая дверь и жестом приглашая девушек разместиться на заднем сиденье. Дамы вперед.
Спасибо, я спереди.
Я ловко подхватил Феодосию она смешно вскрикнула и задергала ногами. Бережно перенес ее и посадил на сиденье рядом с водительским. Обошел машину, лихо перепрыгнул дверь, не открывая, и плюхнулся на свое место.
Йех-х-ху! закричал я. Все в сборе?
Пижон, сказала Феодосия.
А где вы так долго пропадали? Что делали? с вызовом спросила Евпатория, как только я тронулся. Фе закатила глаза и поморщилась.
Евпатория, начал я. А почему тебя так зовут? Я понимаю, меня Фиолент, его Инкерман вон. А Евпатория что это за имя?
Вы будто знаете, что означают ваши имена! фыркнула Евпатория.
Наши нет, а вот твое, кажется, знаем, подхватила Фе. Евпатория значит любопытная.
Вот-вот, сует свой евпаторийский длинный нос куда не следует, расхохотался Инкерман.
А куда следует? огрызнулась Евпатория.
Что, тоже куст отпустил? поинтересовался я, увеличивая скорость. Хотелось въехать в линию разрыва на полном ходу, прорвать ее, словно стрела, пущенная из самого сердца города, с маяка. Хотя, зная результат заранее, было бы справедливей сравнить нас с бумерангом, а не со стрелой.
Имена это то, что в крови, раздался тихий и вкрадчивый голос Керчи. Когда еще не было города. Когда не было ничего из того, что мы теперь знаем.
Ну почему она так любила произносить очевидное, преподнося его как тайное, сакральное знание?
И даже Башни? спросил я, чтобы хоть что-то ответить. И даже маяка?
И даже неба, ответила Керчь.
Мне показались странными эти слова, но я промолчал. Хотелось насладиться скоростью и свежим воздухом. Керчь была одинока и, казалось, не проявляла интереса к тому, что так нравилось всем нам, романтике, флирту. Чтобы производить впечатление, она любила напустить таинственности. Но то, что говорила эта девушка, порой было сложно воспринимать всерьез.
А я, может, тоже хотела с вами? не унималась Евпатория, и тут Инкерман, видимо, опьянев от сухого куста и кажущейся нашей свободы, притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. Оторопев от наглости, она сначала поддалась, но затем опомнилась и завизжала, принялась бить его руками.
Ты сумасшедший, кричала она. Больной ублюдок!
А Инкерман хохотал, похлопывая себя по коленям, словно ветхий дьявол, которого, конечно, нет, ведь я спускался в метро это не так уж и долго: какой-то десяток ступенек, и вы на станции. Я видел: нет там никакого ада. Там то же, что и у нас. Только меньше света.
Кажется, проскочили, объявил я.
Мы с дорогой Евпаторией, как всегда, все пропустили, рассмеялся Инкерман. Хотя у нас тут, кажется, было кое-что поинтереснее? Он толкнул ее в бок. Да, Тори?
Останови, крикнула она мне. Я сойду.
Не дури, бросил я. Башня только что была справа, а теперь она стала слева. Видишь? Знаешь, что это значит?
Фи, мы все знаем, что это значит. Говорю, я хочу сойти!
Мы все хотим сойти, но это, детка, Севастополь, Инкерман продолжал глумиться. Конечная станция мира.
Случилось то, что и должно было произойти: Евпатория влепила ему звонкую пощечину.
Инкерман и Евпатория, я изобразил пение, не прекрасная история
Заткнись, сказали мне оба.
Ребята, вы демонстрируете такое единение, рассмеялся я. Вам пора оформлять свои отношения, не думаете?
Заткнись, на этот раз отозвалась только Евпатория.
Объективно, ты сам напросился, дружище, констатировал я, глядя в зеркало на расстроенное и покрасневшее лицо Инкермана в зеркало. Ну а тебе, красавица, скажу только одно: ты на самом северном полюсе города. Если ты здесь выйдешь, до дома не доберешься. Есть-пить нечего, кроме нас, двинутых, сюда редко кто заезжает, а идти тебе даже страшно подумать сколько.
А она курить будет, вставила Фе.
Дура, огрызнулась Евпатория.
Все ненадолго замолчали; сказать было действительно нечего, и в тот момент я, помню, подумал: действительно, Феодосия в чем-то была права наша компания рушилась. Да, мы еще были все вместе, друг с другом, но как-то что ли, сами по себе. Споры, непонимание, разногласия все это пока еще обретало форму шутки, но каждый раз казалось все менее естественным. Что нас объединяло? Лишь то, что мы недавно перестали ходить в артеки и не знали, чем теперь заняться, что нам не нравилось сидеть после монотонной работы на крыльце или жарить мясо в компании скучных, как нам казалось тогда, папы и мамы только-то и всего. Могло ли появиться что-то, что могло бы нас снова спаять, притянуть друг к другу? Я не находил для себя ответа. Единственным приключением, которое нам доступно, оставалась поездка к Башне, к нашим северным границам. Может быть, стоило прислушаться к девушке, которая мне так нравилась, задуматься: если нельзя расширить границы мира, то стоит попробовать расширить собственные.
Мне вдруг захотелось остаться с ней вдвоем. Вдвоем во всем городе, на середине пустой дороги, оставив мигать фары Оставив Инкермана с его шалостями, Евпаторию с капризами и Керчь с сумасшедшими теориями оставив всех их где-то далеко позади. Или впереди в нашем городе, как вы поняли, в направлениях можно было запутаться.
Вдали показались троллейбусные провода, первые дома застывшего во сне Широкоморского шоссе, первые ответвления зеленых севастопольских улочек.
Как город понимает, что приходит пора спать? зевнула Керчь. Вот теперь они все будут вставать, а я только лягу.
Город устает. А ты ничего не делаешь.
Я сказал это без упрека, лишь озвучивая очевидное. Но Керчь обиделась.
Я читаю, сказала она. А вы только варитесь в своих любовных заботах. Так и сваритесь, как раки.
Хлопнула дверью и ушла, не оборачиваясь. Признаться, меня не сильно задели ее слова. Что можно было читать в Севастополе? Городские мифы и легенды, биографии переживших горожан, учебники об устройстве воды и почвы Да унылые фантазии местных жителей, решивших взяться, как говорили они, «за перо» однотипные истории о том, как кто-то кого-то любил, кто-то кого-то убил, да о домашних животных. В реальности такое не встречалось: вместо любви горожане решали жить вместе съехаться, как все говорили, или породниться, как говорила Фе. Убивать кого-то в городе было решительно не за что хватало всем и всего: и земли, и моря, и неба. Но истории читали, как и смотрели кино на все те же темы конечно, не все, даже не каждый второй. Но любители находились. Что я мог узнать из этих книг и фильмов о реальном мире, о реальном городе? Такого, чего бы еще не видел или не знал? Что я мог узнать о себе?
Ничего.
Керчь говорила, что на тысячу страниц всегда находится одно предложение, фраза или даже одно слово но проливающее свет. В книгах есть все, убеждала она, только нужно это увидеть. Но я всегда спрашивал: хорошо, ты увидишь, но как ты сможешь это применить? Как ты сможешь увидеть все целиком?
Однажды она спросила: а ты веришь в полую землю? Я оторопел, не понимая, о чем идет речь.
Нам ведь как объясняют в артеках, начинала она. Есть Севастополь, и есть бесконечная толща земли под ним, которая по мере отдаления от нас становится плотнее и плотнее, пока не превращается в нечто совсем идеально плотное, что и составляет Бесконечность Бытия.
Ну да. Я вспомнил. Под нами плотное бытие, над нами разжиженное. Бытие абсолютный ромб.
Ты никогда не думал, что это может быть и не так?
С чего бы мне об этом задумываться, крошка? удивлялся я. Это не мной придумано, да и не придумано вообще. Кто я такой, чтобы
Прибереги своих «крошек» для этих Она не стала называть, но я прекрасно понял, что имеет в виду Фе с Евпаторией. Так вот, я прочитала в одних мемуарах человек уже давно покоится в Правом море, он прожил долгую заслуженную жизнь и говорит в основном о яблоках да цветах. Он работал в метро и об этом хотя неохотно, но говорит. И утверждает, что в нашем метро есть тайные спуски, «Метро-2», как он это условно называет. Его тоннели идут не параллельно нашим улицам, как основная ветка, а спускаются резко вниз настолько круто, что поезд кое-где идет почти вертикально.
Детка, я осекся. Керчь, прости. Но если есть в мире метро, то кто-то должен придумать секретные ответвления. Это закон жизни.
Нет, подожди. Он дальше говорит, что эта ветка выводит в совсем другой мир. Что наши границы это не линии возврата вовсе, наши границы это то, что под землей. Там есть другие города, и он говорит, что бывал в них. А узнал об этом случайно.
Конечно, кивнул я. Как и я об этом узнал случайно. И уже очень хочу забыть. Большего бреда я в жизни не слышал, Керчь, дорогая!
Я тебе не дорогая. Она стиснула зубы. Тайное знание никто не хочет принимать, потому что в него невозможно поверить. Но что, если этот человек
Что, если этот человек сумасшедший? Что в этих городах? Он говорил? Он написал, как туда попасть? Может, и мы пойдем в них, посмотрим?
Он не написал, сокрушенно сказала она. Я знаю, что ты теперь скажешь: ты поднимешь меня на смех, и все такое. Но биограф, который о нем писал, закончил на этом книгу.
Ну да, на самом интересном. Нормальный ход.
Он пишет, что человек исчез, как только рассказал ему про эти города. Его не относили к морю мертвых. Его просто не нашли. Биограф ходил смотреть на небо, чтобы развеяться и отдохнуть, а затем взяться за работу с новой силой. Но, вернувшись, не обнаружил этого человека. И не видел больше никогда, представляешь?
Керчь, как ты не понимаешь! Тебя цепляют на этот интеллектуальный крючок: типа загадка, тайна. А на самом деле это все фуфло. Такое же, как книжки об убийствах. У кого на что фантазии хватает. А к реальности поверь все это не имеет отношения. Полая земля, блин! Я не на шутку разошелся. Нет, я даже под кустом такого не придумаю. Нет бы написать про Башню кто ее создал, зачем. Ведь туда уезжают, наверняка хоть кто-то вернулся!
Ты же знаешь, Фиолент, из Башни не возвращаются, всерьез сказала она.
Вот это ты не подвергаешь сомнению, крикнул я. А твердость бытия, значит, можно? Смотритель маяка вот кто точно связан с Башней! И его мемуары я бы прочел, да. Но такие мемуары никогда никто не издаст.
Я бы хотела издать, сказала Керчь. Я поняла, что хочу здесь делать. Я хочу писать.
В тот момент, провожая разозленную, хлопнувшую дверью Керчь взглядом, я подумал: хоть у кого-то из нас обнаружилось призвание. Еще двоих куда-то тянет, но совсем не понятно куда это я про нас с Фе. Инкер никак не определится, чего же ему больше хочется: пинать целыми днями балду со мной, обсуждая очередные ничего не стоящие впечатления и догадки, или добиться расположения Тори, к которой он так сильно прикипел. И только самой Евпатории, похоже, было не нужно ровным счетом ничего. И почему обычная жизнь в Севастополе ее не устраивала, казалось загадкой.
Она уснула на заднем сиденье, и я долго уговаривал Инкера не любоваться, сдувая с нее пылинки, и не гладить ее волосы, а разбудить и проводить до дома: жили они неподалеку друг от друга. Казалось, сама судьба их сближала, но вот угораздило же девушку заинтересоваться мной!
Фиолент, прошептала она, пока Инкер гладил ее щеки.
Я больше не могу, вот-вот расплачусь, сказала Феодосия. Давай высаживай ее.
Ребят, вам правда пора, сказал я. И нам отдохнуть надо, а мы довольно далеко, сам знаешь
Я с тобой никуда не пойду, заворчала Тори, пробуждаясь. Я с ним никуда не пойду, слышите?
Это мой друг. Я улыбнулся самой мягкой из всех возможных улыбок, но при этом едва сдерживался: признаться, все они меня изрядно достали. Он не причинит тебе ничего плохого. Просто проводит до дома. Видишь, город вымер?
Тем лучше, я дойду одна. Она хлопнула дверью. Ну почему всем так нравилось это делать? Ведь и моя желтая крошка тоже любила нежность.
Когда-нибудь у них это пройдет, сказал я, когда Феодосия, положив мне голову на плечо, мечтательно вздохнула. Мы наконец-то остались вдвоем. И они будут самой счастливой парой в Севастополе.
Здесь нельзя быть самым, вздохнула Фе. Нельзя быть самым ни в чем.
Я вдруг понял, как она права, осознал ее мысль так глубоко, словно там, внутри этой мысли, будто в полой земле, в которую верила Керчь, открывался новый, огромный мир. И на отшибе, обочине этой мысли мелькнула еще одна не такая уж важная, но занятная. Мне стало ясно, что не устраивало Евпаторию. Она хотела быть са́мой здесь и не только для меня, для всех. Но в городе ей было не на что рассчитывать, там никто никем не восхищался. А вот наша компания Ей нужен был Инкер, но только не сам по себе, а как часть этой «самости». Я же ее подводил.
Да, беру свои слова обратно, сказал я. Не будут они здесь самой счастливой парой.