Езжай помедленнее, пожалуйста, попросила Феодосия. Хочу еще немного побыть с тобой.
Будет сон, будет работа, будет снова наша встреча и поездка. Все циклично; так будет, пока не упадем. Так что куда мы друг от друга денемся.
Нет, сказала она твердо. Мне кажется, что все изменится. Что все скоро пойдет по-другому.
Мы затихли, над нами поблескивали троллейбусные провода, и я сказал, лишь бы разорвать молчание:
А ты бы уехала на «восьмерке»?
Ты тоже вспомнил эту легенду? рассмеялась она.
Глупая, правда? Я захохотал, словно слегка двинутый. Мне было так хорошо ехать вдвоем с ней и смеяться над глупостью легенды. Я чувствовал себя счастливым, хотя и знал, что это пройдет.
Восьмой троллейбус был одной из самых распространенных городских легенд нашего Севастополя. Троллейбус-призрак, появляющийся, когда последний житель отправляется ко сну. Он идет пустой, мимо остановок, по безлюдным улицам, сворачивает на перекрестках, пока не доезжает В То Место, Где Кончаются Провода. И тогда он отключается от проводов и убирает рога, прижимает к себе, словно сердитый кот уши. И едет дальше без проводов. И если кому доведется вдруг встретить «восьмерку» на городских улицах, в нее ни в коем случае нельзя садиться сгинешь, пропадешь навсегда вместе с таинственным троллейбусом, завезет он тебя в непонятные дали, и никогда больше не сможешь найти дороги назад.
Глупости, тихо смеялась Феодосия, собирая волосы в дивный хвост, ловко обворачивая вокруг них резинку. Я знал: чтоб не лезли в лицо, когда мы станем целоваться на прощанье Все знают, что в городе только семь маршрутов. Троллейбус без проводов, придумают тоже!
Я отсмеялся и вдруг повернулся к ней. Посмотрел пристально. Видно, мое лицо изменилось Фе посерьезнела тоже, ответила долгим внимательным взглядом.
Слушай, сказал я тогда. А как думаешь, куда он может идти?
Куда, куда, на конечную
Нет, я серьезно. Ведь вариантов не так и много, на самом деле. Куда он денется из города? Ты подумай.
Ну не знаю, всерьез обсуждать это Лишнее, что ли.
Просто представим. Допустим на миг, что он существует. Куда бы он поехал, а?
Наверное, в Башню, твердо сказала Фе.
Именно, кивнул я. У нас в городе очень удобно списывать все на Башню. Все непонятное, все не вписывающееся в привычные рамки, все выделяющееся хотя бы как-то из общей канвы все немедленно приписывается Башне. Отправляется туда. И можно не думать больше об этом! Этого не существует! Можно дальше сидеть на крылечке и нюхать свои цветы да заедать помидорами. Башня она все спишет
А что, если, задумалась Фе и наконец выдала: Что, если он проходит за линию невозврата? Что, если он не возвращается?
Тьфу ты, я сплюнул на дорогу. Нет, ну конечно нет. Я ведь совсем не об этом.
Ты даже в фантазиях не раздвигаешь границы, протянула Фе.
Нет, возразил я. Нет, Фе. Я не хочу, чтоб мой город менял границы. Я не хочу, чтоб с моим городом что-то случилось. Даже в фантазиях. Это тебе ясно?
Да ясно, куда ж яснее Слушай, мы, кажется, должны были свернуть.
Я резко затормозил и дал задний ход, чертыхаясь.
Что с тобой? удивилась Фе. Ты прежде так не водил!
В общем, так, произнес я. Мне кажется, он исчезает. Растворяется в воздухе. Он же невидимка, призрак. Вот что я думаю. А все остальное чушь.
Может, потому севастопольцы все так не любят, если кто-то гуляет, ездит, пока они отсыпаются? Потому что может встретить «восьмерку»?
Троллейбусы тут ни при чем, моя красавица. Я повернул на боковую улочку, одну из самых узких в городе. Где-то там, в ее конце, и жила Фе. Ближе к морю Левому, разумеется. Ну а мне, как вы помните, еще предстояло ехать до мола: я ведь жил у южных границ. Не любят они, потому что работают. А мы не работаем. Или работаем плохо. По крайней мере, мы делаем что-то еще, кроме работы и понятного им отдыха, а значит, меньше работаем. Понимаешь? Только-то и всего.
Работать, задумалась она. Кем? Я хочу приносить пользу. Моя мечта, ты знаешь, была всегда приносить пользу. Но я не знала, чем могу быть здесь полезна. Здесь все без меня есть. Здесь никому не нужна от меня польза.
Не знала? Почему ты говоришь «не знала»? А теперь что, знаешь?
Теперь я знаю, твердо сказала она. Хочу быть полезной тебе.
Она дотронулась губами до моей щеки.
А ты не хотел быть полезным?
Быть может, она хотела от меня другого услышать то же, что она сказала мне, такое же почти что симметричное признание. Но я не видел главным для себя приносить какую-то пользу. У нас были водители, торговцы всяким барахлишком, фонарщики, рассказчики правил жизни и свода законов города, осевшие в артеках, кто еще были метельщики асфальта. Где-то на соседних улочках стояли, утопая в зелени, компактные заводики, где делали бумагу, хлеб, одежду обеспечивали себя и других севастопольцев самым необходимым. Большей же частью горожане занимались своим домом и двором. Встречались еще и врачи самые скучные типы из всех: они помогали свозить бездыханных к Правому морю и крепко держать их за руки и ноги, раскачивая перед броском. Их вечным профессиональным спором было кто закинет дальше Керчь читала в книгах, что ветхие врачи были нужны для чего-то еще, но для чего никто уж сам не помнил. Эта специальность вымирала, как подземные копатели, построившие однажды метро и не знавшие, что делать дальше. Рассказчики историй те самые писатели, сниматели, записыватели и подглядыватели чужих жизней. Этих было жальче всего: они открывали глаза впервые, выходя в мир, и уже выглядели как пережившие, и отправлялись на Правое море, не приходя в сознание, а их околачивания возле чужих заборов и поедание чужих груш никому не приносили особой радости. Так, можно было перекинуться парой слов с ними или о них. Да все там, в Севастополе, было нужно, только чтобы перекинуться парой слов. Кому я мог быть полезен? Чем?
Единственная профессия, которая меня не оставляла равнодушным, это смотритель Точки сборки маяка. Но вряд ли кто-то в городе мог бы сказать, что для него была какая-то польза от смотрителя любого подняли бы на смех, скажи он такое. Увидеть бы смотрителя, поговорить с ним. Но даже нашим подглядывателям чужих жизней и поедателям дармовых груш выйти на смотрителя было не под силу.
Этот не аккредитует, говорили они и качали своими бородатыми головами. У них был какой-то свой язык я ничего в нем не смыслил. А толку-то? Все равно все возвращались к своим огородам и копали вместе с папой и мамой грядки есть ведь что-то надо.
Да, я наконец вырвался из раздумий. В нашем городе все возвращается к своему домику, к своему двору, к фонарю за входной дверью, освещающему коридор Любое начинание. Вот настоящие символы города дом, двор, калитка, а вовсе не Башня.
Мы остановились за пару домов от ее родного. Город спал крепко, но кому-то же ведь надо просыпаться первым. Если это окажутся недалекие Фе, только и останется, что заводить машину и мчаться отсюда на всех парах.
Машина, произнес я. Точно. Я водитель своей машины. Этого мне достаточно. А что? Я никогда не отказывался никого подвезти. Просто так. Ничего не менял на барахлишко. Одежда все, что мне нужно. Машина. Город. Ребята. Бумажки я вообще не собирал. Они называют их «деньги», это слово звенит, слышишь: день-ги, день-день. Что с ними делать?
Ты только красавиц подвозишь, улыбнулась Феодосия.
Каких это красавиц?
Меня, например. Она обвила меня тонкими длинными руками, и я почувствовал прилив сил. Подался к ней, и мы долго не говорили ни слова.
А потом она снова сидела, откинувшись в кресле, и смотрела вдаль.
Я вообще не понимаю, зачем эти бумажки Мои папа с мамой их копят, прячут под подушки. Ритуал какой-то, словно не из этого города, мира вовсе. Что там в умных книжках пишут, надо Керчь спросить. Они в это верят, я нет.
Еще в артеках нам говорили это в крови. Это как есть и пить.
Но я им не верю Фе снова потянулась ко мне, мурлыкая на разные лады: Я им не верю, им не верю я, не верю им я
В этом городе можно не верить всему, прошептал я. Но это ничего не меняет.
Прямо над машиной, над нашими горячими телами нависала, покачивая ветвями, старая яблоня. Налившиеся плоды падали, глухо ударяясь о желтый пластик, скатываясь по гладкой коже сидений, катились прямо под наши ноги. Так и мы катились по этому городу, по ровным его улицам, не зная, где и когда остановимся.
И потом, главное для чего это все? шептала она, цепляясь за мои губы.
Не знаю откликался я. Ты же видишь, у нас никто не задается этим вопросом.
Ну а ты? с надеждой выдыхала она.
Может, Керчь знает? отвечал я, принося логику и смысл странного нашего разговора в жертву страсти, которая уж точно не задает вопросов и не ищет ни следствий, ни причин.
А потом Феодосия долго и тяжело дышала. Я смотрел на нее безотрывно и думал: как прекрасны, величественны ее изгибы в сравнении с моей неуклюжестью и неповоротливостью неотесанного камня. Она заговорила вновь:
Кот скончался и попал в рай для котов
Неожиданное начало!
Слушай! И там его спрашивают: а какой он мир? Что там, откуда ты пришел? А, нет, не так, подожди Там еще три было. Нет, их всего три кота.
И чего они? спросил я расслабленно. Все отмерли?
Да. Они ж в рай попали все, как в ветхости. И вот одного спрашивают, а он говорит: мир это такая комната, где живут два больших и добрых, но очень занятых существа. Они меня кормят мясом и еще наливают молочка, гладят и ухаживают, а потому я постоянно довольный, бодрый и холодноносый. Из окна у меня вид во двор, там летают и ходят птицы, но на окне решетка. Вот такой мир. А другой говорит: мир бесконечные и длинные дороги, а по сторонам постоянно стены, высоченные стены. Ты постоянно хочешь поесть, но постоянно должен бежать либо ты догоняешь, либо догоняют тебя. Иногда стены становятся ниже, и ты перепрыгиваешь через них. Но только для того, чтобы увидеть такие же стены. Итак, спрашивают его: что же такое мир? Мир, говорит он, это бег и стены. Ну и третьего кота спрашивают: что это такое, мир? Мир это когда ты ничего не видишь, потому что не знаешь, как это, только чувствуешь вокруг себя воду, много воды, ты в воде, погружен в воду, и где-то в глубине ее чернеет страшное дно, а по краям деревянные стенки, которых ты не видишь, лишь ударяешься слабым своим телом. Ты делаешь несколько вдохов и захлебываешься водой. Вот что такое мир.
Я не знал, что сказать, поэтому просто нажал кнопку на панели возле руля. Заиграла мелодия, раздались ненавязчивые тихие голоса. Музыка была самым странным, что случалось со мною в жизни. Самой большой загадкой. Я не знал, что она такое, откуда она берется. Мы находили ее на пустыре возле Башни или на берегу Левого моря маленькие коробки с кнопочками, включали и слушали. Искали ее и в тот раз, но не смогли найти, такое случалось и не особо нас расстраивало: ну не нашли будем слушать старое, решали мы.
И хотя в ней часто звучали человеческие голоса, я не ассоциировал музыку с живыми людьми. Она была находкой, артефактом, который приводил севастопольцев в ужас. А мы любили ее.
Вот такой он, мир, продолжала Фе. Разный. Понимаешь? Просто можно по-разному видеть.
Расслабься, бросил я. У нас все одинаково.
И тогда она сказала:
Я люблю тебя.
Не зная, что можно ответить, помню, я крутанул колесо громкости так сильно, что мелодия залила собой всю улицу, все дворы рядом, да что там казалось, весь город залила собой.
А ты любишь группу «Опять 18»? спросил я. Я не понимал этого странного названия, но так было написано на музыке.
Мелодия света домчит нас до рассветаЕще пара куплетов, и мы сделаем это,доносился ровный речитатив.
Все люблю, шептала она как в забытьи, беспамятстве. Я люблю любить. Люблю любовь. Так прекрасно
Я быстро домчал до себя. Запрыгнул в кровать скорее, желая остаться незамеченным. Из окна виднелся мрачный мол, и мерцал на краю города маленьким красным огоньком маяк. Смотритель зорко следил за тем, чтобы не пошатнулось Бытие.
А я задвинул ставни и предался самому сладкому сну, какой только могу теперь вспомнить.
Мама
Иногда мы играли в мяч на дальнем поле. У меня был старый мячишко, выменянный у кого-то из обычных горожан то ли на дивного жука, то ли на полезную подкормку для растений. Какое-никакое развлечение! Я подключил к нему Инкера, и мы оттачивали это мастерство отнимать мяч друг у друга и закидывать между высоких ветвей огромного дерева, в «вилку», мы говорили. Я не видел других мячей в городе и очень дорожил этим обветшалым, потрепанным, приобретшим землистый цвет, как старая половая тряпка. Мяч тоже был мне кем-то или чем-то вроде друга, я боялся его потерять. Чтобы подольше не прощаться с ним навсегда, я стал все реже с ним видеться, и теперь, как у прежнего владельца (чем, кроме мяча, был примечателен тот человек?), мяч валялся в моем сарае.
Надо сказать, Инкермана не воодушевляли игры в мяч. Он всякий раз качал головой в ответ на мое предложение, многозначительно мычал и цокал, но никогда не отказывал. Не хотел меня разочаровывать такой уж он был человек. Не знаю, отчего он был такой. Да и своих идей у него не было.
Я вспомнил о мяче, едва проснувшись. Отчего он стал первой мыслью, и было легко подниматься с нею, потягиваясь, выходить во двор? Мне было радостно и светло от встречи с Фе, чье дыхание я еще чувствовал, чьи поцелуи помнил. Я был крепким и здоровым человеком, мне нравилось ощущать свою силу, свою походку. Я был радостен оттого, что во мне билась жизнь. Жизнь текла по мне, бурлила внутри моего существа каскадами безумных водопадов.
Насвистывая, я дошел до нашего ветхого сарая, дернул щеколду и отворил дверцу. Мяч ждал меня.
Конечно, заговорил я с ним, как с живым. Ну а куда ты денешься? Кому ты еще тут нужен, правда, мяч?
Будь у него щеки, я потрепал бы их. Но мяч и так был почти сдут, не стоило выпускать из него последний воздух. Я захлопнул дверь сарая и только теперь заметил, что недалекие не заняты своими привычными делами не таскают ведра, шланги, не носятся с граблями и тяпками наперевес, не делают всего того, чем привыкли заниматься. Они сидели на лавке и стульях и внимательно смотрели на меня.
Привет всем, сказал я неуверенно.
Странно, а эти что делали здесь? Зачем-то в наш двор пришли соседи, причем даже из дальних живущие за три, за пять, за десять домов от нашего. Они стояли, облокотившись на стены, забор, большие деревья. В моем родном дворе было негде упасть яблоку не то что в моей машине совсем недавно. В нашей с Фе машине.
«Кто-то отмер?» тревожно подумал я и обвел быстрым взглядом собравшихся. Не стоят ли где-нибудь в тени старого ореха неприметные носилки, не слышен ли резкий запах дезинфекции, за который у нас так не любили врачей? Да и вообще, за что было любить их?
Нет, ничего такого не было. Но в воздухе все равно чем-то пахло. Определенно. Я только не мог понять чем.
Вы хотите сыграть? Я решил перевести все в шутку и выбрал соседа примерно моих лет вертлявого, рыжего. Он смотрел на меня как на диковинного зверя, его шея вытянулась, глаза округлились. Я надеру вам ваши задницы. Лови! крикнул я соседу и бросил в его сторону мяч.
Тот отшатнулся и едва не упал, поскользнувшись на мокрой, политой из шланга листве.
Хватит! раздался голос, настолько грозный, что, окажись я в тот момент в другой части города, или в метро, или по уши под водой Левого моря и тогда услышал бы его. Это заставило насторожиться.
Папа? переспросил я. Давно не видел его таким.
Надо поговорить, сказал он. Есть новости.
Да какие это новости! Я был с друзьями. Мы катались к линии возврата, ходили-бродили, гуляли, короче Ты же сам говорил, что это давно не новости.