Сотрудники же этого заведения, одним своим видом наводившего еще недавно страх на горожан, казалось, не испытывали никаких комплексов, связанных с местом своего обитания. Наоборот, их лица светились сознанием собственной значительности и удовлетворением оттого, что именно им доверено заниматься делами государственной важности.
Шагая по узкому серому коридору, вероятно, по старой традиции освещаемому зарешеченными лампочками, Варфоломей чувствовал, как волнение разрастается в его душе. Конечно же, он должен был это сделать много раньше.
«Нет, не пыль времен скрывает от глаз людских человеческие деяния и духовные свершения, и самопожертвование с некоторым даже пафосом размышлял он, не пыль времен, а наше собственное равнодушие, замешанное на эгоизме и себялюбии. Мы намеренно прячемся от всего, что может растревожить душу»
Дама, работающая в архиве, восприняла появление Варфоломея с явным неудовольствием. Причину ее недовольства он понял несколько позднее: где-то в глубине помещения архивный народ что-то праздновал.
Но работа есть работа, тем более что Цветков, и правда, подсуетился по поводу его визита, сумел внушить кому нужно, что Варфоломей выполняет задание исключительной важности. Так что через некоторое время перед Варфоломеем уже лежала обычная серая папочка-скоросшиватель.
Надеюсь, я вам больше не нужна? спросила она с ударением на слове «надеюсь», явно торопясь присоединиться к веселью сослуживцев. У нас, видите ли, сейчас обед.
Ну что вы! Что вы! с галантностью истинного светского льва ответствовал Варфоломей. Не смею вас задерживать.
Ну вот и ладненько! Работайте, а через часок я подойду, уже любезнее заключила женщина и вмиг испарилась.
В следующее мгновение Варфоломей услышал радостный гул компании, к которой присоединилась дама.
Только эта жизненная суета в архиве отвлекла Варфоломея и помогла сдержать дрожь в руках, когда он открывал невзрачную канцелярскую папку.
С первого листа «Дела Тапкина Григория Петровича» на него смотрел дед, снятый, как полагается, в анфас и в профиль. Эти фотографии был совсем не похожи на ту из семейного альбома на которой Варфоломей впервые увидел своего деда. Сейчас перед ним было лицо безмерно усталого, измученного человека.
Дальше следовали биографические данные, из которых Варфоломей понял, что дедушка погиб практически почти в его возрасте, ему не было еще сорока. Будто колючая, неприятная изморозь пробежала по его пальцам. Так уж выходило, что теперь он невольно примерял судьбу деда на себя самого. Но впереди его ожидало самое тяжелое.
Тетрадный листок в клетку, исписанный крупным старательным почерком, оказался не чем иным, как доносом.
«Я, красноармеец Завьялов Сергей Федорович, считаю своим долгом сообщить следующее, значилось на этом листке, вырванном из школьной тетради. Во время ареста мелкобуржуазного элемента в селе Малые Выселки Всеволожского района гражданин Тапкин, будучи при исполнении служебных обязанностей, проявил малодушие, политическую незрелость и слепоту и, вступив в сговор с врагом народа, отпустил его на все четыре стороны исключительно самовольно, это слово было подчеркнуто красным карандашом. Настоящим довожу до сведения своих товарищей подобное неправильное поведение гражданина Тапкина. Считаю, что подобным людям не место в рядах наших доблестных чекистов, ведущих днем и ночью борьбу с врагами народа».
Далее шли число и подпись все, как полагается.
Несколько минут Варфоломей сидел словно оглушенный человеческой подлостью.
Что побудило этого безвестного Завьялова взяться за карандаш и писать донос или, как говорили в те времена, «сигнализировать»? Что? И не от председателя колхоза, не от председателя сельсовета, как можно было предположить, исходил этот сигнал, а от обычного человека, рядового красноармейца вот что было поразительно!
У Варфоломея было такое ощущение, будто он прикоснулся к какой-то мерзости, будто и сам он теперь вымаран в этой гнусности и ему еще долго будет не отмыться, не избавиться от нее.
С трудом преодолев это чувство, Варфоломей перелистнул еще одну страницу «Дела» и стал читать протокол допроса.
«Вопрос: как давно вы состояли в преступной связи с гражданином Архангельским Тимофеем Ефремовичем?»
«Вероятно, так звали в миру священника», отметил про себя Варфоломей.
Ответ: Ни в какой связи я с ним не состоял.
Вопрос: Кто еще является членами вашей подпольной организации?
Ответ: Я не знаю ни о какой организации.
Вопрос: Какую цель преследовало ваше преступное сообщество?
Ответ: Повторяю: я никогда не входил ни в какое преступное сообщество, я всегда был верным ленинцем.
Вопрос: Какие еще враждебные действия вы собирались предпринять совместно с гражданином Архангельским?
Ответ: Я никогда не совершал и не собирался совершать никаких враждебных действий, ничего такого, что могло бы принести вред моему народу и моей стране.
Вопрос: Почему в таком случае вы отказываетесь назвать своих сообщников. Учтите, только чистосердечное признание может смягчить вашу участь.
Ответ: Я уже сказал, что у меня не было и нет никаких сообщников.
Вопрос: Почему в интересах следствия вы не хотите назвать место, где скрывается ваш сообщник гражданин Архангельский.
Ответ: Мне это неизвестно. Я ничего о нем не знаю.
Следователь: Хорошо, я даю вам время, подумайте. И постарайтесь вспомнить».
И так далее, в таком же духе шли еще пятнадцать страниц исписанные каким-то словно бы слипшимся почерком не слишком грамотного человека, для которого вся эта писанина, вероятно, была почти непосильным трудом.
Чем дальше вникал в эти страницы Варфоломей, тем сильнее его охватывало тяжкое чувство будто он медленно погружался в какое-то вязкое месиво, не дающее ни шевельнуться, ни вздохнуть. Он хорошо знал, что на самом деле скрывалось за этими страницами, за этим, казалось бы, невинным: «Я даю вам время, подумайте». Что ожидало после этого деда? Холодный, сырой карцер, в котором было не лечь и не сесть? Многочасовое беспрерывное стояние на ногах в кабинете следователя? Бессонные ночи, изматывающие допросы? Унижения и издевательства?
Обо всем этом Варфоломею не раз доводилось читать в воспоминаниях тех, кто прошел в те годы через тюрьмы и лагеря. Но тогда, как бы ни сочувствовал он этим людям, как бы ни возмущалась его душа бесчеловечностью и жестокостью тюремщиков, все это происходило словно бы в отдалении и прямо не касалось его лично. И вот теперь впервые он ощущал, как боль, отчаяние, безысходность давят родного ему, близкого человека.
Он перевернул последнюю страницу: постановление тройки высшая мера наказания, расстрел. И запись: приговор приведен в исполнение. Дата.
Будничная, деловая, канцелярская запись.
Именно эта будничность была невыносима.
Конечно, история его деда отличалась от тысяч и тысяч подобных историй. Ведь большинство людей попадало тогда под жернова репрессий по абсолютно вымышленным, абсурдным обвинениям, даже не догадываясь, какое именно преступление им будет вменено. Дед же Варфоломея действительно совершил поступок, за который он не мог не знать этого должна последовать кара. И все-таки он решился, он не мог не сделать этого, не мог пойти против собственной совести. Но объяснять это своим гонителям было напрасно и невозможно. Замкнутый круг. Хоть бейся головой о стену, ничего не докажешь. И постановление тройки: расстрел. Смерть.
Что думал его дед в эти минуты? Что чувствовал?
Неожиданно странное ощущение овладело вдруг Варфоломеем. Будто это ему только что дали прочитать это напечатанное с канцелярской небрежностью на машинке, у которой уже износилась лента и западала буква «е», постановление. И он вчитывается в эти слова и не верит. Он не думал, что это произойдет так быстро и так буднично. И потом ему еще есть что сказать! Но его никто не собирается слушать. Расстрел. Неужели так просто? Неужели так может быть?
Он ощутил, как комната вдруг поплыла в его глазах. И вдруг стало темно.
Гражданин, гражданин, вам плохо? услышал он вдруг настойчивый голос рядом с собой. И ощутил запах водки.
Он открыл глаза и с недоумением огляделся. Он по-прежнему сидел в архивной комнате, а возле него испуганно суетилась давешняя дама, пытаясь протереть ему виски водкой, за неимением другого снадобья.
Что с вами? Скорую, может, вызвать?
Она, и правда, была сильно перепугана: наверно, не имела права оставлять посетителя одного в кабинете. «Так им и надо», с неожиданной мстительностью подумал Варфоломей, окончательно приходя в себя, а вслух сказал:
Ничего, ничего, не беспокойтесь. Я как-нибудь сам.
Он поднялся и нетвердой походкой человека, возвращающегося после мучительного и долгого допроса, пошел прочь
Глава восьмая
«Тронь-дзинь-динь!» настырно заливался трелями старенький телефон Варфоломея, тщетно пытаясь вырвать своего хозяина из сладких объятий Морфея. Открывать глаза сыщику совершенно не хотелось. Там, где он витал во сне, он уже почти нагнал этого пресловутого Завьялова Сергея Федоровича и готов был расправиться с ним за все зло, которое тот совершил. Во сне Варфоломей был бодр и энергичен. А тут его глазам предстало все то же хмурое питерское утро, давно не ремонтированная квартира с окончательно потерявшими свой рисунок обоями, и море вопросов сразу же обрушилось на его бедную голову. И главным из них был и оставался один: как жить дальше? Что делать?
Телефон между тем продолжал захлебываться настойчивым звоном.
«А, черт с ним, философски рассудил Варфоломей, надоест звонить перестанут».
Но только он перевернулся на своем скрипучем диване на другой бок, телефон, словно бы разозленный подобным его безразличием, затрезвонил так пронзительно, так душераздирающе, что терпеть это было уже невыносимо.
«Вот ведь, неживая, казалось бы, штуковина, размышлял Варфоломей, шлепая к телефону, но пусть мне кто-нибудь скажет, что он не способен проявлять характер. Или это только мой аппарат такой особенный, вундеркинд, можно сказать»
Алло, намеренно грубо прорычал он.
«Если это Васька урою», заранее решил он, приготовившись высказать своему другу все, что он думает по поводу его раннего звонка. Но, к его великому удивлению, в трубке зазвучала английская речь.
Кто-то предельно вежливо просил господина Тапкина сообщить свои паспортные данные.
Опешивший от неожиданности Варфоломей все же сообразил спросить, чем вызван подобный интерес к его персоне. В ответ его телефонный собеседник рассыпался бесконечным количеством извинений. «Я понимаю, что мой вопрос должен был показаться странным и бесцеремонным, но я ах, тысячи извинений! вынужден был начать свою беседу именно таким образом еще, еще раз прошу прощения за свою бестактность! чтобы убедиться, с тем ли человеком я имею дело»
После многословного вступления звонивший наконец перешел к сути дела. И поверг Варфоломея в еще большее изумление.
Оказывается, Варфоломей понадобился ему для того, чтобы пригласить его на недолгий курс постижения истинной веры в Академии инплинизма, которая находится в небольшом городке в горах Шотландии.
Где, где? только и сумел вымолвить Варфоломей.
В Шотландии, все с теми же предельно вежливыми интонациями повторила трубка. Казалось, его собеседник просто изнывает от неловкости из-за того, что вынужден тревожить господина Тапкина по столь пустячному поводу.
Так это же далеко! брякнул Варфоломей.
О, о! Пусть вас это не беспокоит! снова вежливо зажурчал голос в трубке. Все расходы мы берем на себя. От вас потребуется только оформление визы в консульстве. Это не составит больших проблем. К вам придет мистер тут трубка выдала что-то уж совсем нечленораздельное, силясь выговорить русскую фамилию посыльного. После третьей попытки одолеть это труднопроизносимое сочетание шипящих, Варфоломей понял, что это, вероятно, что-то среднее между Шишкиным и Шарашкиным. Его невидимый собеседник между тем продолжал:
Наш посыльный поможет вам со всеми формальностями, если вы, конечно, не против
Наступившая пауза в трубке, очевидно, предназначалась для Варфоломея: пришла пора сказать решающее слово. И вконец ошарашенный Варфоломей даже несколько неожиданно для себя лихо произнес:
А, была не была! Чем черт не шутит!
Простите? вежливо переспросили в трубке.
Считайте, что я согласен, сказал Варфоломей и вдруг подумал, что, наверное, это сама судьба подбрасывает ему возможность в стенах этой странной заморской Академии разобраться с самим собой, избавиться от мучивших его сомнений. Да, да, конечно, я еду, заговорил он с торопливой суетливостью, словно бы опасаясь, что человек на том конце провода передумает.
Мы очень рады, господин Тапкин! Дело в том, что на нас на всех неизгладимое впечатление произвела ваша столь искренняя и глубокая увлеченность инплинизмом. Мы уверены, что в вашем лице инплинизм приобретет своего верного последователя А теперь давайте выполним некоторые формальности
Все еще не преодолевший волнения, Варфоломей принялся старательно, по буквам диктовать свои анкетные данные, при этом ни с того, ни сего сообщив, что его морскую свинку зовут Лёля.
Морскую свинку? теперь настала очередь недоумевать его собеседнику.
Да, хи-хи, как-то по-дурацки подхихикнул Варфоломей. Это я пошутил, не обращайте внимания, пошел на попятную, подумав про себя, что если и дальше так пойдет, то к нему вместо посыльного скорее всего пришлют машину с сиреной и красным крестом.
«И что это на меня нашло! ругал он самого себя за неуместные глупые шутки, Совсем, видать, одичал я в одиночестве. Нервы, нервы! А, да и черт с ними. Передумают так передумают. Плакать не буду. Мне и здесь хорошо», утешал себя Варфоломей, забираясь в старую, уже изрядно облупленную ванну.
«И вообще на фиг мне сдалась эта Шотландия? Лучше я ремонт здесь организую. Давно пора», в очередной раз испытывая наплыв благих намерений, он мечтательно уставился в потолок, серое пятно на котором, образовавшееся в результате неоднократных протечек, напоминало карту Европы. При большом желании на ней можно было даже разглядеть эту самую Шотландию.
Но, как и прежде, благим намерениям Варфоломея не суждено было сбыться.
Уже на третий день после знаменательного разговора в квартире Варфоломея появился довольно странного вида субъект, говоривший по-русски, но старательно копирующий при этом английские интонации. Странное впечатление, производимое этим молодым человеком, не исчерпывалось только его нарочитым акцентом. На его довольно тощей фигуре болтались видавшие виды джинсовые брюки и красовался ярко-красный клетчатый пиджак, призванный, видимо, свидетельствовать о причастности его обладателя к Шотландии. Не хватало разве что клетчатой юбки и волынки. Впрочем, на мужественного шотландца посланец явно не тянул: тонкая, жилистая шейка (цыплячья!) с острым кадыком и редкая бороденка выдавали в нем весьма распространенный в России тип разночинца-неудачника, увлеченного очередной нелепой идеей и готового эффектно взойти ради ее осуществления на костер. Такие люди обычно вызывали в душе Варфоломея жалость своей неприкаянностью теперь, в эпоху озверелого капитализма судьба их обычно оказывалась плачевна.
Молодой человек тем временем, либо не замечая сочувственно-скептического взгляда Варфоломея, либо намеренно не обращая на него внимания, бодро прошагал на кухню именно здесь, в наиболее приличном, по его мнению, помещении Варфоломей обычно принимал наиболее важных посетителей.