Но она не имела, не имела права так говорить.
Да, границ у матери не было. Совсем. Она комментировала журчание струи, когда я ходила в туалет («Ссаки смывать не забываем!»). Как бы для разрядки обстановки могла спросить при новом любовнике: «Ленка, чем воняет? Ты письку мыла?»
Мать была паталогически помешанной на чистоте, но почему-то не стеснялась на виду менять прокладки. А как-то раз оставила одну прямо на раковине и не забирала её такое количество времени, что на неё слетелись мухи. Заходя в ванную, я не могла отвести взгляда от этого зрелища. Я чувствовала ужас, отвращение, оцепенение и да странную щемящую нежность.
Её подружки из гинекологии тоже не отличались деликатностью. Как-то раз на тринадцатый день рождения одна из них прямо посреди застолья подошла ко мне сзади и как бы приобняла за грудь. Потом громко спросила: «Ларис, она ж у тебя ещё не кровила?» Я кивнула: месячные были недостижимой наградой; мать без конца разочарованно спрашивала: «Неужели до сих пор нет?» Потом подруга громко успокоительно оповестила: «Ничего, скоро начнётся». Все засмеялись и чокнулись. Месячные начались аж через два года: над этим посмеивались подружки, пугали, мол теперь вообще не начнутся; мать сходила с ума: переживала, что я никогда не стану женщиной.
Мать часто таскала на работу маленькую меня, и я, скучая, хныкала, канючила в ожидании чьего-то внимания. Какая-то тётка из ординаторской, увидев мои страдания, сказала: «Ну, нарисуй что-то. Или придумай стих. Дети должны уметь себя занимать». Но дети не хотят уметь себя занимать. Дети хотят, чтобы с ними играли.
Хоть каким-то развлечением было подслушивать её «взрослые» разговоры с пациентками, на которые она обычно говорила: «Ленка, уши не грей». Я грела и тихонько хихикала над: «А вот и наша ма-а-а-а-аточка, хорошая какая Левый яичник проовулировал, а правый в этот раз отдохнул имеет право! В следующий раз придёшь, как променструируешь».
Все разговоры в доме крутились вокруг двух вещей: женской физиологии и еды. Впоследствии ни с тем ни с другим у меня не сложилось нормальных отношений. Еды было много и почти всегда невкусной. Даже на мой единожды отмеченный с подружками день рождения были поданы зразы-полуфабрикаты и уже призадумавшийся крабовый, на котором мать зачем-то майонезом попыталась написать «С днём рождения». Надпись была уродливой, девочки ковырнули, но не стали есть, а мне хотелось плакать от мысли, что мать потратила на меня столько времени и стараний. А врачей я просто терпеть не могла и безразличных, с холодными руками, из районной поликлиники, и ленивых частников. Никто из них так и не сумел вылечить мой цистит тот самый, которым всю жизнь мучилась носившая в феврале мини-юбки мать. Повзрослев, я только удивлялась: вот как так медсестра ведь. И наперекор ей надевала длинное, колготы, рейтузы. Это не помогало: раз в три месяца кто-то невидимый совал мне в вагину раскалённые ножи.
Мать и вправду верила, что все грехи ей отпустит Бог. Она могла не прийти на важное школьное собрание, но на службу ходила при любой возможности. И всегда таскала меня с собой. В какой-то момент я стала завидовать девочкам, у которых были месячные. Не из-за самого факта начавшейся менструации, а из-за того, что у них, получается, появилось оправдание, чтобы хотя бы раз в месяц не ходить на исповедь.
У меня оправдания не было, поэтому я шла с матерью в храм и задавалась вопросом: почему я должна прямо сейчас, не почистив зубы, рассказывать незнакомому человеку о том, что я ем слишком много сладкого / смотрю порно / мастурбирую / завидую подруге Лере / пью с ней «Ягуар» за гаражами? Почему местные бабки бьют меня по коленке в знак того, что нельзя класть ногу на ногу? Почему отчитывают меня за то, что я пришла в джинсах? Почему среди маминых пациенток есть женщины, делающие двадцать седьмой аборт, а есть те, кто не может забеременеть после четвёртого ЭКО? Почему, если все уповают на веру, туберкулёзного больного на причастии всегда ставят в конец очереди?
Я спрашивала, но не получала ответа.
Выклянчить сидение на лавочке, минуя исповедь и причастие, можно было двумя способами. Первый остаться ночевать у Ба, которая то ли волей советской прошивки, то ли характера не изменяла атеизму. Оттого, передав внучку в руки матери у входа в церковь, любила обстоятельно перечислять, чем кормила меня на завтрак. Мать была вне себя от злости. «Сто раз ведь объяснила, что перед причастием есть нельзя, а ты опять специально это всё мне тут, да?» Ба укоряла её в ответ: мол, ярость грех, и вообще иди вон сама и отмаливай всё, что тебе нужно.
Я любила смотреть на них именно в дуэте. Чтобы удивляться их родству. Мать любила яркое, Ба носила тёмное. Мать и в сорок девять умудрялась быть поджарой, Ба уютно растекалась по оси абсцисс. Мать любила кровавые розы, Ба белые гладиолусы. Мать смотрела телевизор, Ба устроилась на полставки в библиотеку просто чтобы бесплатно читать. Мать любила Успенскую и Ларису Долину, Ба искренне сражалась со сном в консерватории, а после слушала на пластинках Пугачёву. Мать в лёгкую разделывала любовников в «очко», Ба жаловалась на то, что не с кем играть в шахматы и (тщетно) пыталась научить меня. Когда я разглядывала их кардинально разных, столько далёких друг от друга, и даже внешне, в моей груди робко прорастала надежда. Плоть от плоти ты можешь и быть, но идти вам по одной дороге совсем необязательно.
Жаль, наша схема не продержалась долго: мать быстренько смекнула, что отпускать меня к бабушке в ночь с субботы на воскресенье чревато саботажем сакрального мероприятия. Но был и второй способ: попросить у матери купить книжку в церковном ларьке. Книжки были тонкие, состоящие из рассказов, в которых мальчик или девочка сначала совершают плохой поступок, затем получают воздаяние, прозревают и начинают совершать хорошие. Мать, считавшая абстрактное чтение чего угодно признаком большого ума, была не против. Она звала меня «ботанкой», хотя вне церкви читала я в те времена только Дарью Донцову и «Гарри Поттера».
Сейчас я понимаю, что Евлампия Романова[10] и Гермиона Грейнджер были для меня главными ролевыми моделями школьных лет. Тот факт, что Гермиона, будучи полукровкой, а Евлампия некогда безвольной и зависимой от богатого мужа, стали тем типом женщин, которых принято называть self-made, был для меня вдохновением и надеждой, что у меня получится поступить в университет.
Мать всегда говорила: «Поедешь в Москву станешь человеком». В тот момент я не подвергала сомнению эту идею, не спрашивала себя: а может ли конкретный город сделать человека человеком, и верно ли, что сейчас, вне Москвы, я, получается, не человек? Я просто училась остервенело, как проклятая: заглатывала тонны книг, решала тесты, ходила на олимпиады, посещала все возможные бесплатные дополнительные. К концу 11-го класса из серой троечницы я превратилась в отличницу по всем предметам, сдавшую экзамены на рекордные по области 396 баллов. Четыре экзамена, которые выбирают люди без понимания, что делать с жизнью. Русский, литература, математика, английский. Был лишь один нюанс. Из всех запиханных в себя знаний я не понимала и не чувствовала интереса примерно ни к чему. Я поглощала тексты учебников и книг так же, как поглощаю еду во время зажоров: не жуя, не чувствуя вкуса, не понимая, что именно ем сейчас. Важно, чтобы оно просто очутилось во мне.
Ба по поводу Москвы особо не высказывалась. Просила: «Главное делай, как душе угодно». Иногда только бросала: «С кем же я тут останусь, если ты уедешь. Кто же будет поить мои цветы, когда я умру?» Она всегда так говорила «поить цветы», не поливать. Мать в этом процессе не подразумевалась само собой.
* * *
Узнав, что поступила, я чувствовала ликование, хотя до конца и не понимала, почему именно вокруг столицы такой ажиотаж. Я помню, как часто злилась, когда одинокими ночами, в которые мать была на смене, мне хотелось с кем-нибудь поговорить по телефону, но звонить знакомым в такие часы было неправильно, и я набирала номер службы точного времени 49-45-45, чтобы ненастоящий голос в трубке, неправильно расставив ударения, сказал мне: «Московское время: два часа сорок три минуты». Я бросала телефон и раздражалась. Почему это время именно московское? Может быть, оно вполне себе астраханское? Я представляла, что, когда вырасту и стану президентом, в каждом городе, даже в том, часовой пояс которого совпадает с Москвой, время будут называть в соответствии с самим городом, а не со столицей. Примерно те же чувства меня преследовали, когда я чуть повзрослела и стала сидеть в ЖЖ, где Москву звали не иначе как «дефолт-сити». Дефолт, сука, сити. То есть город по умолчанию, единственный город в мире, да? (Забавно, что, когда полгода назад, в очередном приступе отчаяния, возрастной бегунок в фильтрах «Тиндера» сделал несколько шажочков влево, мне пришлось сходить на свидание с двадцатилетним студентом, который понятия не имел, что такое ЖЖ и этот самый дефолт-сити.)
На моём двадцать восьмом году жизни мать наконец удостоверилась в том, что я «стала человеком». Она с гордостью говорила подругам, что дочь «работает на сайте по интернету», уже взяла ипотеку, а замуж не идёт, так как «выбирает получше». «Ну всё, давай, не могу говорить Москва приехала», говорила она, когда я гостила у неё в нашей астраханской квартире.
Перед смертью она часто устраивала истерики, грозила самоубийством короче, любыми способами пыталась заслужить мою любовь. Я ловила себя на мысли, что теперь мы, получается, поменялись местами, но от мысли этой не испытывала ни доли злорадства. Не испытывала ничего.
Иногда она сталкерила[11] меня в соцсетях: как-то раз я три недели пыталась вычислить, что за скрытый аккаунт следит за моими сториз, надеясь, что это какой-нибудь воздыхатель или чья-то бывшая. Аккаунт выдал себя комментарием на фото, где все даже парни! соблюли дресс-код костюмированной вечеринки: пришли в «леопарде» и колготках в сеточку. «Это и есть твои ДРУЗЬЯ??????? Что ж, продолжай и дальше лететь в урну богемной жизни!!!!!!» В тот момент мать, которая, казалось бы, уже вряд ли чем-то могла удивить, действительно поразила меня: своим ловким проникновением в механизмы инстаграма, тем, что не выдавала себя столько времени, и главное изящностью и тонкостью формулировки обвинения. Формулировка эта понравилась мне настолько, что я сделала её строчкой биографии в своём тиндер-профиле. Так и написала: «Лечу в урну богемной жизни». Пожалуй, это было очаровательно.
Мать без конца спрашивала: «Ну что, что можно сделать, чтобы ты меня простила?»
Про себя я отвечала: «Лоботомию». Но вслух говорила, что не держу на неё зла.
В один из своих последних приездов, сидя на идеально выскобленной и всё-таки одичавшей кухне, я смотрела на мать: на измождённые уборкой руки, на кольцо «Спаси и Сохрани», вгрызавшееся в палец, и почему-то с сожалением думала о предавшей её красоте: из женщины-роковухи она превратилась в тот тип сумасшедших тёток, которые пишут отзывы на районный «Перекрёсток» в стихах. Она не изменяла привычке сидеть плотно прижав руки к телу: видимо, по инерции стеснялась пятен под мышкой (страшная потливость была передана ей бабушкой, а затем и мне). А может, так и не научилась расслабляться. Она говорила: «Ну расскажи что-нибудь», и я говорила преимущественно врала понимая, что она уже так больна, что не в силах отличать враньё от правды. Мне было стыдно от облегчения, которое опускалось на плечи, когда я вызывала такси в аэропорт.
Рак сожрал и мать. Только смиловался: всё сделал быстро. Она считала это удачей. В день похорон я зачем-то прихватила с собой её затёртый молитвослов, в котором было всего две закладки «За здравие» и «Лена». Я сделала ей красивый памятник, в который угрохала половину годового бонуса. Чёрный постамент, серое из грубого камня надгробие. Мастер, который занимался могилой, спросил: «А вы эпитафию не хотите? У меня есть оригинальные. Совсем необязательно Помним, любим, скорбим. А например: Одним цветком земля беднее стала, одной звездой богаче небосвод. Или, там, розочек добавим». Я отказалась. Мастер был недоволен. Поцокал и сказал, что я зря жадничаю.
В рабочей суете я не проверила финальный текст на надгробии, и между датами её жизни легло не длинное тире, а дефис. Пробелы тоже пропустили, и теперь дефису нечем дышать. Мне не нравится этот куцый дефис не из-за нарушения пунктуации. Он словно обесценивает, уменьшает все 18 863 дня её жизни несправедливой, измятой нищетой, не знавшей никакого тепла кроме того, что даёт ТЭЦ. Когда я прихожу к ней на кладбище, я не могу смотреть на её фото, я вижу только этот дефис. Мне кажется, что я снова виновата перед матерью, что я снова всё сделала не так. Я приношу её любимую грушу «Ровесница» и пытаюсь найти в себе немного слёз хотя бы всплакнуть (равнодушные приставки и суффикс), которые отчего-то настигают всегда не там в кофейне или вдруг на ресепшене, но на её могиле слёзы не приходят.
Не приходят никогда.
Re: просто так
Привет! Ходила сегодня в библиотеку (на Яблочкова). Взяла 2 хороших современных детектива: норвежский и английский. Норвежский: «Нож» Ю. Несбё. Я его очень хотела прочитать и поэтому обрадовалась, увидев его на полке. Начала читать. Детектив жёсткий. Читать могу только днём. Ночью страшно. Кстати, оба детектива такие. Что у тебя с работой? со здоровьем? с отдыхом и развлечениями? Ничего о тебе я теперь не знаю. Пиши.
Re: просто так
Привет!!
С работой не может быть ничего нового, её просто всегда много. ТБ немного похвалила на той неделе. Наверное, не зря трижды в неделю ночую в офисе.
Люблю
Кроме обновления должности в ленте фейсбука, попытки заработать все деньги мира и стремления завоевать любовь Татьяночки Борисовны, повышение мне нужно ради расширенного ДМС. А расширенное ДМС, в свою очередь, позволит сделать лазерную коррекцию зрения и даст скидку на процедуру заморозки яйцеклеток, которой, судя по так и пустующей 14-й странице паспорта, не избежать. Приемлемый выход для женщин, которые хотят завести ребёнка, не заводя при этом мужчину.
Получается, я живу в заложниках у своего будущего. У недостроенной ипотечной недвижимости, сделавшей недвижимой меня, намертво приклеив к офисному стулу. У неродившегося ребёнка. У мира в обновлённой оптике зрения. Всё время жду наступления завтрашнего дня или горюю о дне вчерашнем, игнорируя реалии сегодня. Я часто думаю о жертве, которую я во имя этого будущего приношу. И мне становится страшно от мыслей, в каком состоянии и виде я в него войду. К счастью, новые уведомления в «Слаке» не дают им развиться в какое-нибудь решение.
Справедливости ради стоит сказать, что не все мои дни состоят из пахоты 24/7. Это, например, не сравнится с трудовыми буднями Ба, которая сочинила про себя шутку, что всю жизнь была уравновешена, потому что слева ребёнок, справа ребёнок, сзади рюкзак с продуктами, а спереди собака. Мои же трудовые будни бывают пустыми. Но это время всё равно не моё. Словно безделье в ожидании правок, задач, комментариев ещё хуже, чем время ими заполненное. В псевдопаузах, псевдопередышках остро ощущается: эти 8 (15?) часов в день они всё равно не твои.
Я не останавливаюсь на достигнутом, потому что, оглядываясь назад, понимаю, что всё-таки проделала огромный путь. Я часто вспоминаю все свои первые работы особенно когда была младшим редактором на радио. Редактировать мне тогда ничего не давали, зато давали отвозить конверт с гонораром нашему автору гороскопов загадочной Алле Б. (она так и подписывалась). Гороскопы, очевидно, не были прибыльным занятием, потому как жил автор в далёких-далёких Мытищах. Две пересадки на метро, потом ещё двадцать пять минут на маршрутке: тогда у меня ещё была совесть и я не тратила ползарплаты на такси. В свою первую к ней поездку я отправилась с ожиданием увидеть погрязшее, затянутое паутиной жилище, карты, покрытый зелёным сукном круглый стол, во́рона в клетке, артритные худые пальцы, все в перстнях с изумрудами. Ну, на худой конец стеклянный шар и страшного чёрного кота в тон платью. В реальности же Алла Б. оказалась простой тёткой пятидесяти лет, с чистенькой светленькой кухней «Кноксхульт» и басистым голосом. Ковыряя мизинцем в недрах вставных зубов, Алла Б. предложила мне чаю, за которым выспрашивала меня, сильно ли подморозило на улице и насколько страшно будет ехать на летней резине, ведь на зимнюю пока денег нет, а она, зараза, стала такой дорогой. Порядком задолбавшись путешествовать в Мытищи, я спросила свою начальницу Машу (нервозную самодуршу, без конца обновляющую колор губной помады), отчего мы не можем переводить гонорар по-человечески, на карточку. Маша тогда нахмурилась идеально причёсанными бровями и серьёзно ответила: «У нашего медиума нет ИП»