Гармонируют с тростью.
Здравствуйте, панна Кветослава. Мы с вами не знакомы, он чуть приподнимает шляпу, перехватывает ловко эту самую трость и, удерживая коробку, поклоняется, уточняет степенно. Точнее, я не имел чести быть вам представленным, посему моё имя вряд ли вам что-то скажет.
Кроме того, что так будут звать самого странного джентльмена, отъявленного модника и настоящего денди, который, кажется, пришел из самого девятнадцатого века. Прожил, не найдя источника вечной молодости, весь двадцатый, а потому состарился, одрябло тело, испещрили глубокие морщины всю кожу.
И глаза, тёмно-серые, за кругляшами очков, смотрят с вековой прожитой мудростью.
Проницательностью.
Однако, мне нужно с вами поговорить и желательно, он оглядывается по сторонам, морщится несколько болезненно и говорит правильно, без акцента, но все равно с неуловимой инаковостью, в более удобной обстановке.
За углом кофейня, я отвечаю медленно, испытываю редкую и странную нерешительность, что заставляет засомневаться в правильности слов.
И самого разговора.
Который странен и внезапен.
Вызывает замешательство, и джентльмена позапрошлого века я рассматриваю без стеснения, выговариваю, отмахиваясь от тени беспокойства:
Я как раз собиралась туда.
Полагаю, истинная пражачка никогда не выберет заполненное шумными туристами место, поэтому ведите, панна, он кивает благосклонно.
Подставляет руку калачиком.
Но
По правилам хорошего тона принято представляться, пан я выговариваю с вежливой улыбкой и ударением на последнем слове.
Медлю, и класть пальцы на сгиб локтя я не спешу.
Мой же непредставленный собеседник тонко улыбается:
Давайте опустим эти правила, панна Кветослава. Сделайте одолжение старику. Я же в свою очередь обещаю ответить на все ваши вопросы, но только кофейне.
Хорошо.
И нехорошо.
Но дверь за моей спиной хлопает, выпускает толпу, среди которых мелькают знакомые лица, что кивают, здороваются и косятся с любопытством, оттесняют от дверей и принять решение подталкивают.
Я соглашаюсь, беру загадочного визави под руку, веду к «Айлес».
Где, правда, тихо.
Малолюдно.
Поскольку кофейня, похожая на венскую, смогла затеряться между Вацлавской и Старомнестской площадью, скрыться за кадками с агератумом и ампельными петуниями в каменных вазонах.
Здесь уютно, панна Кветослава, мой спутник признает одобрительно, осматривается с любопытством.
Выбирает самый дальний стол.
И стул, опережая официанта, мне отодвигает.
Знаете, панна Кветослава, просить вас заказать на ваше же усмотрение блюда будет на редкость дурным тоном, однако, знаток этикета улыбается извиняюще, закрывает своё меню, боюсь, нам снова следует отступить от заведённых правил, а мне попросить вас сделать выбор за нас двоих. Как я смог убедиться, вкус у вас есть.
Почту за честь, я чуть склоняю голову.
Отдаю застывшему у стола официанту свою папку.
Улыбаюсь, поскольку происходящее начинает неожиданно смешить, а беспокойство сменяется лихим весельем.
Зденек, сегодня два штруделя и императорский меланж11. Вы положительно относитесь к коньяку в разгар рабочего дня, пан? Да? Зденек, ты слышал. Кофия тоже два.
Командую я задорно, ставлю локти на стол, сцепляю пальцы замком и подбородок на них привычно умещаю.
Разглядываю незнакомца, и оповещаю я его любезно:
А вы знаете, пан, что тесто для настоящего штруделя раскатывают так тонко, что сквозь него видно буквы на книжной странице, подложенной снизу? Кстати, яблочный штрудель ни в коем случае нельзя подавать с эспрессо. Не сочетается. Вкус перебивается. Может вы уже представитесь? Вы обещали, пан.
Обещал, однако он молчит.
Разглядывает в ответ.
И свою картонную коробку водружает на стол совсем уж не по этикету.
Вы похожи на неё, он говорит тихо, почти шелестит и, собирая складки на скатерти, двигает коробку ко мне. И я бы хотел сделать вам подарок, панна Кветослава. Позвольте подарить вам куклу.
Куклу? я переспрашиваю.
Моргаю удивлённо.
Теряю враз всю весёлость и лихость.
А пан смотрит серьёзно, не объявляет, что происходящее шутка или розыгрыш Аги, которая подобные представления как раз любит и устраивает.
Он ждёт.
И под его взглядом, что гипнотизирует, к коробке я послушно тянусь, развязываю не глядя шелковые ленты и крышку снимаю. Отрываю с трудом взгляд от тёмно-серых глаз, в которых плещется странное нетерпение, и голову я опускаю.
Смотрю.
Кукла.
Лежит в белоснежной пене ткани, в хрустальном гробе, как Белоснежка в сказке братьев Гримм, глядит бутылочными глазами.
Стеклянными, но живыми.
И взгляд, не по-кукольному глубокий, проникает в самую душу, пленяет и поглощает. И трещины на некогда белоснежном, а теперь желтоватом лице с высоким лбом перестают казаться уродливыми.
Не замечается почти стёртая с алых губ краска.
Отходит на второй план богатый и тяжёлый наряд дамы далёкого века, навевающий воспоминания о портретах Елизаветы Тюдор из учебника истории. Не притягивает взгляд сложная причёска из светлых волос под сеткой, замысловатое кружево высокого воротника и потускневший золотой узор платья.
Живые глаза затмевают всё.
Ворожат.
И в ушах звенит хрусталь, когда какофония голосов разбивает кукольную магию.
Крайнова!
Кветослава!
Алехандро, я вам клянусь, что здесь подают лучшие десерты во всей Чехии
Марек, вы мне так и не ответили на счёт сегодняшнего вечера Кветка!..
Знакомые голоса вырывают.
Возвращают.
А даритель куклы резко встаёт, разносится протяжный скрежет его стула по полу. И руки от куклы я поспешно отдёргиваю, отшатываюсь, а крышка стеклянной шкатулки не гроба, Квета! скрывая старую куклу, ударяется звонко.
Панна Кветослава, боюсь вам придётся простить меня ещё раз, пан говорит торопливо.
Взволнованно.
Смотрит не на меня.
И я провожаю его взгляд, натыкаюсь на Любоша, Марека, Агу и Алехандро, что направляются к нам, огибают деревянные столики и из бежевых лент-тюлей, летающих от заглянувшего в кофейню ветра, выпутываются.
Мне нужно идти, свой стул мой визави задвигает небрежно, опирается на его спинку руками, чтоб наклониться, перегнуться через весь стол и прошептать. Я найду вас сам. И, прошу, не верьте никому, панна Кветослава!
Что? я хмурюсь.
Пытаюсь встать.
Остановить.
Но придвинутый к столу стул задерживает, мешает выбраться быстро. Тормозят взлетающие ленты декора, вызывают впервые глухое раздражение и вопрос о том, как официанты с блюдами лавирует между ними.
Ибо я путаюсь.
Теряю из вида загадочного пана.
Наталкиваюсь на удивлённого Любоша, который замолкает на полуслове, удерживает меня за плечи, и из его рук приходится выкручиваться. И вопросы, летящие в спину, я не слушаю, выбегаю всё же на улицу, что пуста.
Безлюдна.
Лишь за углом, где кипит жизнь, раздаётся перезвон трамвая.
Кветка? Ага появляется бесшумно. Ты чего?
Не знаю, я говорю потерянно.
Огибаю её, оглядываюсь по сторонам и к ближайшему перекрёстку, срываясь на уже бессмысленный бег, несусь, но яркого пиджака среди редких прохожих не вижу, и синяя шляпа нигде не мелькает.
Мой загадочный незнакомец исчез столь же незаметно, как и появился.
Улетел, но обещал вернуться.
Старик, я сообщаю раздельно и медленно, проверяю слова на прочность и к спешащей следом Аге поворачиваюсь. Старик сидел со мной за столом. Странный. Шляпа, трость. Видела?
Видела, Ага соглашается, щурится, вглядывается обеспокоенно в моё лицо. Любош обозвал его франтом. А Марек сказал, что
Ты видела, куда он делся? я её перебиваю.
А Ага, так и не рассказав про Марека, закрывает рот, хмурится, задумывается и головой в этот раз качает отрицательно. Хмурится ещё больше и глазами воинственно сверкает от предположения, которое она озвучивает грозно:
Он что-то тебе сделал, да?
Да, я соглашаюсь неуверенно, потому что происходящее продолжает казаться абсурдным, странным и тревожным.
Слишком быстрым.
И мысли за действиями не поспевают.
Да, я перестаю вглядываться в прохожих, перевожу взгляд на Агу. Он подарил мне куклу.
Чего?
Лицо Аги искажается от изумления, и смотрит она недоверчиво, мелькает в зелёных глазах ещё большая тревога и сомнения в моей вменяемости.
Кукла. На столе осталась. Картонная коробка, в ней хрустальная шкатулка, а в шкатулке старая кукла, я разжевываю бесцветно.
Обхватываю себя руками от порыва ветра и холодного страха, который приходит вместе с этим ветром, пронизывает до костей, а Ага заканчивает на меня смотреть, делает неутешительный и безжалостный вывод:
На тебе лица нет. Хронический недосып ведёт к отупению.
Угу, я соглашаюсь машинально.
Провожу ладошками по этому самому лицу, тру щёки и обратно к кофейне даю себя увести. Не сопротивляюсь, когда Ага отсылает всполошённого Любоша к столу и десертам, а сама дёргает меня в сторону уборной.
На дверь которой она невозмутимо весит табличку уборки, щёлкает на всякий случай замком и на длинную мраморную столешницу с раковинами запрыгивает.
Умойся, она предлагает язвительно, включает, грациозно потягиваясь, воду, а то, пожаловавший по твою душу, ювелирный принц сбежит раньше положенного времени и предложения своих органов.
Какой принц? я, подтверждая слова про недосып, уточняю тупо.
Рассматриваю равнодушно синяки под глазами и меловую бледность в зеркале. И совету следую, чтобы от обжигающей ледяной воды сразу зашипеть, прийти хоть немного в себя и необъяснимый липкий страх смыть.
Ювелирный, Ага повторяет с удовольствием, поясняет со скучающей насмешкой, Алехандро де Сорха-и-Веласко. Как там у твоих русских классиков? «Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног!», да? Ну вот, я, вся такая красивая, приезжаю в вашу богом забытую редакцию в несусветную рань, в половину двенадцатого. И что я вижу? А вижу я этого самого наследного принца, который маячит у твоего кабинета с обалденным букетом роз!
Зачем тебя понесло в редакцию? от воды я отфыркиваюсь.
Поднимаю голову и руками в холодный мрамор упираюсь, окидываю своё отражение придирчивым взглядом.
И катящиеся по лицу капли стирать не спешу.
Спасала Марека от вашего тирана Йозефа, Ага извещает гордо, поясняет небрежно и с показной скромностью. Я уломала Любоша выдать военные тайны и рассказать всё о моём милом мальчике.
Уже твоём?
Ещё нет, но скоро будет, Ага не смущается, улыбается предвкушающе.
И Мареку остаётся только посочувствовать.
Как и Любошу, которого Ага явно терроризировала всё утро. Или даже ночь, поскольку, видя цель, о препятствиях Ага забывает и об окружающих с их планами-желаниями не задумывается.
Ворвавшись посреди занудной перепалки, я, подобно девушке, снимавшей платок на поле брани, остановила эту баталию, Ага восторгается сама собой, роется деловито в сумочке и ярко-красную помаду выуживает. Позвала обедать и потребовала тебя.
Зачем? теперь хмурюсь я.
Поскольку при коварном соблазнении Марека я Аге точно не понадобилась бы.
Профессор Вайнрих, она отвечает серьёзно, вытаскивает жестом фокусника визитку, поднимает руку, зажимая драгоценный кусок картона между двумя пальцами. Он завтра возвращается в Германию. Чего мне это стоило можешь не спрашивать.
Не буду, я соглашаюсь быстро.
Забываю враз о куклах и странных панах, тянусь за визиткой нейрохирурга с мировым именем, но Ага руку отводит, спрашивает требовательно:
Уверена, что Дим того стоит?
Да.
Точно?
Ага!
И эта влюблённая идиотка моя подруга, она закатывает глаза к потолку.
Отдаёт визитку.
А я расплываюсь в широкой улыбке:
Спасибо, мой верный циник.
Не за что, Ага вздыхает и смотрит, пожалуй, сочувственно, я достала только его рабочий номер, а вот дозваниваться и договариваться с ним придётся тебе.
И это будет гораздо сложнее
Глава 7
Март, 31
Кутна-Гора, Чехия
Дим
Очередной день начинается под вечер. И начинается он с настойчивого телефонного звонка, что оглушительным звоном обрушивается на голову, раскалывает череп по швам и мозг просверливает.
Вызывает тошноту.
И разноцветный фейерверк перед глазами, когда эти самые глаза я пытаюсь открыть, приподняться и новый телефон на просторах огромной кровати левой рукой отыскать.
На ощупь.
Ибо глаза, открытыми, держаться отказываются.
Да? я вопрошаю хрипло.
Отпихиваю Айта, что осознаёт острую нехватку внимания его хвостатой персоне, а посему сей недостаток пытается восполнить.
Лезет под руку.
Дышит приветливо в лицо, обслюнявливает радостно.
Айт, фу!
И тебе привет, по ту сторону телефона раздаётся женский голос.
И невидимый гонг, который громыхает в голове, от этого голоса затихает, убаюкивается вместе с раздражением, и на постели, потирая засыпанные фантомным песком глаза, я сажусь.
Мама, родной голос признаётся даже в тяжёлом похмелье.
Мама, она подтверждает любезно, а вот ты блудный сын, что уже неделю не подаёт признаки жизни и не находит даже минуты на звонок домой. Сообщение. Или что, в Чехии случился апокалипсис и сейчас работает только голубиная почта? Голубь ещё не долетел?
Мама интересуется бойко и ядовито.
Обеспокоенно.
И от этой тени беспокойства на самой грани слышимости становится мучительно стыдно, куда более тошно, чем от ополовиненного ящика рома.
Прости.
У отца послезавтра день рождения, после длинной и ёмкой паузы мама заговаривает тихо, напоминает.
Не спрашивает, но я отвечаю:
Я не смогу прилететь.
Знаю, она отзывается спокойно, слишком спокойно, ровным голосом, в котором боль спряталась давно и хорошо, затерялась вместе с постоянным волнением, но поздравить не забудь.
Не забуду, я обещаю, тянусь к тумбочке за пачкой папирос.
Вот только едкий дым не спасает.
Не притупляет чувство вины.
Как вы? и мой вопрос получается неловким.
И зажигалкой я щёлкаю тоже неловко.
Подводят руки.
Хорошо. Работаем. Данька по три раза в день клянётся бросить институт, а Кирилл уверяет, что если сил хватает на клятвы, то и на конспекты найдутся. Кажется, они разойдутся.
Не разойдутся.
Да, мама соглашается легко и беззаботно. Кирилл собирается на ней жениться. Отчаянный человек.
Отчаянный, я повторяю эхом.
И наш разговор скатывается в тупик, упирается в чёрную стену тягостного молчания, в табу, которых мы не касаемся, сохраняем звенящее нервами равновесие.
Видимость нормальности.
Она не спрашивает, я не отвечаю.
Не заговариваю обычно, вот только сегодня не обычно. И промолчать, дабы не расстраивать ещё больше не получается. Слова, что разъедают не хуже плавиковой кислоты, вырываются, слетают с обожжённого языка:
Мам, сегодня у Алёны день рождения, я сообщаю, хотя она это тоже знает.
Звонит именно поэтому.
И сейчас молча ждёт продолжение, не отвечает, потому что слишком хорошо знает меня, не перебивает, давая пережить.
Сделать вдох.
И ещё один выдох.
Ей исполнилось бы двадцать четыре, я выговариваю и выговариваюсь севшим голосом, смотрю на бежевые стены.
Вижу летний июльский вечер перед глазами.
Серую ленту дороги.
Закатное солнце над полосой бронзового поля ржи, кромку тёмного елового леса, на который указывает Алёнка, рассказывает о ёлках и Новом годе в далёком детстве, когда Фёдор Алексеевич доставал живую ель и дом пропитывался запахом смолы и еловых веток.
И в этом запахе было что-то немного от чуда.
«Мы ель всегда сжигаем, Алёнка улыбается грустно, папка говорит, что выкидывать на мусорку ужасно. Это это как предательство».
Я же бросаю быстрый взгляд на неё, чтобы печаль, от которой сжимается сердце, в шоколадных глазах заметить.