Димка, сестра замечает меня первой, выпрямляется и взглядом ощупывает, уточняет на всякий случай деловито. Цел?
Цел.
Ибо рассечённая бровь не в счёт.
Ну да, она вздыхает.
Поглядывает на притихшую Ветку и спрашивает обречённо у меня:
Ворчать будешь?
Тебя в холле верный рыцарь ждёт, вопрос я игнорирую.
Выдерживаю буравящий взгляд.
И Данька сдаётся первой, поджимает раздражённо губы, и из кабинета она удаляется демонстративно, хлопает дверью, не скрывая обиду. Оставляет наедине с Север, что молчит, сидит на краю стола и этот самый край ногтем увлечённо ковыряет.
Бросает косой и искрометный взгляд, когда я подхожу.
Встаю напротив.
Извиняться я не стану, она говорит быстро, даже не кривится.
Пусть и говорить ей точно больно.
Не извиняйся, я соглашаюсь легко.
Спокойно.
Почти.
Выдержка всё же даёт слабину, трещит от бешенства, что разливается по артериям и венам, стоит только взглянуть на лицо Север, на синяки, уродующие тонкие запястья, на красную борозду, оплетающую шею словно ожерелье.
И остаться отстранённым и равнодушным не получается.
Там, слушая, что «девочка, чистый секс» сама весь вечер нарывалась, получалось. Было спокойствие, что считалочкой Агаты Кристи удерживалось. От десяти до одного, а от одного, обратно, к десяти помогло.
И кулаки, что чесались сделать из человека кровавое месиво, в ход не пошли.
Даже, когда мой дружелюбный, будучи всё ещё под кайфом, охотно и в подробностях рассказывал, чего с красавицей, только глядя, как она крутит задницей перед всеми, хотелось сделать, и сожалел, что сделать не успели. Посоветовал с нагловатой усмешкой и на прощание уже лично мне следить лучше за своей девкой.
Не моей.
И не девкой.
А настоящей заразой, которая умудряется глазеть одновременно настороженно и вызывающе. И серо-голубые глаза в обманчивом свете зимнего рассвета кажутся зеленоватыми.
Как северное сияние.
Ослепляющее.
Холодное, словно ярость, к которой добавляется страх, ледяной ужас, что Алиса могла не заметить, что минутой позже и мы бы не успели, что мы бы даже не поняли куда делась Север.
Не смогли бы спасти.
Тоже считаешь, что я сама их спровоцировала? она интересуется.
Желчно.
С не меньшей яростью.
И злость на неё иррациональная, тёмная снова вспыхивает, толкает поинтересоваться в тон:
А ты не провоцировала?
Сделать ещё один шаг к ней.
Прижать к столу и руки, не давая отодвинуться, поставить по обе стороны от хрупкого тела, наклониться, высказать всё моей взрослой не сестре:
Ты жизнью наслаждаешься без оглядки на других, ты забиваешь на любое мнение, кроме своего, ты никогда не утруждаешься подумать, к чему может привести твоё вечное очередное веселье. Не думаешь о последствиях, о чувствах близких. Тебе нравится считать себя безбашенный, хотя ты просто безалаберная и безответственная эгоистка.
Стрекоза, да? она запрокидывает голову.
Не отстраняется, пусть между нами и остаётся не больше сантиметра, припоминает Крылова с его баснями и мою давнюю характеристику ей.
И в глазах цвета северного сияния мелькает что-то странное.
Непонятное, но понять я не успеваю, отвечаю:
Да.
И пощёчину звонкую я получаю, а Ветка скользит ужом мне под руку, выбегает из кабинета, сталкиваясь с кем-то в дверях.
Ой, простите, я помешала кто-то лепечет растерянно.
Гремит и звенит чем-то.
И, досчитав до десяти, приходится обернуться.
Наткнуться на большие глаза оттенка горького шоколада. Застыть, рассмотреть лицо сердечком, курносый нос и тёмные волосы, заплетённые в две косы.
Признать с трудом Снегурочку.
Меня Ник послал, она говорит нерешительно, подхватывает выпавший поднос и осколки двух чашек собирает, посмотреть, как вы тут и вот
Кофе.
Чёрный, как чёрт.
Белоснежный сливочник и серебряный поднос, словно в лучшем ресторане.
Я сама варила, Снегурочка улыбается чуть смущенно, и на щеках появляются ямочки, меня, кстати, Алёна зовут.
Дима, я приседаю рядом с ней.
Помогаю.
И сливочник, что не разбился каким-то чудом, на поднос ставлю, а Алёна осторожно протягивает руку, но щеки, что от ладони Севера ещё пылает, коснуться не решается, лишь спрашивает:
Больно?
Нет, я усмехаюсь криво.
Выпрямляюсь и отступаю.
Поспешней, чем следовало бы.
Простите, мне просто показалось Пощёчины это низко Снегурочка по имени Алёна запинается, краснеет мило и головой встряхивает, чтобы закончить тихо, извините, но хорошо, что вам не больно
не больно.
Всё, что можно, отболело.
И вторая по счёту папироса, окончательно задымляя спальню и смешиваясь с ароматом ночи, потухает в моих пальцах, не мешает памяти. И из задумчивости меня выводит трель дверного звонка, что, подобно грому, раскатывается по всему дому.
Будит вновь задремавшего Айта.
Который рычит, тявкает возмущённо, ибо в четвёртом часу утра приличные люди приличных собак не тревожат, не трезвонят в двери и в гости не являются, а неприличные неприличных людей облаять святое дело.
Поэтому лает Айт вдохновенно, звонко.
Со вкусом.
Вьётся около входной двери, до которой, громыхая по лестнице, добирается первым, а посему косится на меня с налетом снисходительности и гордости.
Тявкает раз уже в мой адрес.
Выразительно.
Намекает прозрачно, кто из нас шпекачек пани Гавелковой, которыми нас угостили по-соседски, заслужил больше.
Прекращай, я хмыкаю, извещаю шёпотом, они были с чесноком и тмином. Ты такое не ешь.
Скептический взгляд уверяет меня в обратном.
Но наглую морду я игнорирую, открываю, наконец, дверь. Наблюдаю ещё секунд двадцать, как продолжают терзать кнопку звонка.
Разглядываю ночного визитёра в свете фонаря.
Дреды.
Красную бандану.
Нижнюю губу, прошитую двумя металлическими шариками почти в самом углу рта.
Йиржи Варконьи, ночной гость представляется, лыбится открыто и руку для рукопожатия протягивает бодро, сообщает по секрету, моя Магдичка, что приходится мне тётушкой, а тебе соседкой, сказала о ящиках тёмного доминиканского рома. Есть?
Он щурится, отчего веки, густо подведённые чёрным, соединяются, почти скрывают светло-серые, едва ли не бесцветные, глаза.
Ром? я уточняю.
Отступаю, чувствуя замешательство.
И давно забытое удивление.
Ага, он соглашается, протискивается в холл. Алабай? Уважаю, всем собака собака.
Собаке, которая, кажется, от не меньшего удивления на задницу опускается и голову на бок озадаченно склоняет, Йиржи беззаботно подмигивает, поворачивается ко мне и нос указательным пальцем глубокомысленно скребет.
Понимаешь, у меня оказия жизни: тёмный ром закончился, а светлый остался. Светлый остался, но вот не подают его уважающие себя люди к сигарам. С коктейлями подают, а с сигарами никак. Мои же гости дорогие требуют к сигарам ром. И где, по их хорошему мнению обо мне, я должен достать тёмный ром в середине ночи?
Йиржи печально разводит руками.
А Айт, видимо, проникаясь сочувствием, душевно фыркает, ложится степенно. Признает, что разбудили и пришли по делу важному, а потому визит уместен.
И гость не раздражает.
Не вызывает желания выставить взашей.
У меня.
Поэтому против логики дверь за ним я закрываю и в сторону погреба разворачиваюсь, сообщаю через плечо:
Ron Barcelo Imperial Premium Blend. Сгодится?
А то, Йиржи присвистывает восторженно, миль пардон, моя Магдичка в доме свистеть не разрешает, но подобное сокровище И что, правда, десять ящиков?
Семь, я усмехаюсь.
Включаю свет, который заливает переделанный в винный погреб подвал, освещает каменную кладку стен, ромбы дубовых полок с винами и мои ящики рома, что кажутся здесь, на состаренной плитке пола, чужеродными.
Мощно, Йиржи одобрительно прищёлкивает языком, оглядывает богатство дома жадно и чуть ревниво, не хуже, чем в моём «Аду».
Где?
«Ад», он повторяет с удовольствием, обходит помещение по периметру, разглядывает, бар на улице Либушина. Моя гордость и позор моей Магдички. С открытием моего детища, она уверилась окончательно, что я заблудшая и пропащая душа. Впрочем, это не мешает моей Магдичке меня любить и откармливать пирогами. Ужасная женщина.
Ужасается он наигранно, возвращается ко мне и, приседая, верхний ящик, где осталось не больше трех бутылок, рассматривает.
Стучит по одной из них ногтем.
Осведомляется:
Один пьешь?
Две бутылки хватит?
Поня-я-ятно, владелец «Ада» выпрямляется, кивает, чуть подумав, согласно. Хватит. Сколько?
Нисколько, я отрезаю.
И возражать он не спешит, закрывает рот, прячет бумажник. И в бесцветных глазах мелькает удивление, что беззаботную улыбку с лица стирает, меняет тон на серьёзный:
Йиржи Варконьи помощь никогда не забывает, а ты мне помог, он ударяет не больно кулаком мне в грудь, значит ты мой друг и желанный гость в «Аду». Приходи.
Приду, я соглашаюсь.
Провожаю обратно до дверей.
А новый друг Йиржи останавливается на самом пороге и, перекатываясь с носков на пятки, вопрос задаёт:
Ты, правда, спустил на ром все деньги со свадебного путешествия или тоже слухи?
Правда.
Ага. А
А невеста умерла.
Глава 6
Март, 29
Прага, Чехия
Квета
Рассвет подкрадывается незаметно, плещет, подобно художнику-ташисту, на чёрное полотно неба яркие краски, смешивает, перемножая палевый цвет со всеми оттенками розового и голубого.
И солнце золотым диском поднимается величаво над горизонтом, прокалывает многослойные облака палящими лучами. Они же, лучи, устремляются вниз, пробираются на кухню, скользя по тёмному паркету к столу, и в лицо заглядывают.
Будят.
Вместе с мелодичным звяканьем фарфора, ароматом кофе и недовольным голосом Фанчи над головой:
Спать ты опять не ложилась.
М-м-м
Я подтверждаю невразумительно, отрываю голову от вытянутой на полстола руки и чашку кофе, появившуюся рядом с открытым и давно уснувшим ноутбуком, разглядываю.
Моргаю.
Сонно.
Ибо царство Морфея всё равно своё взяло, утащило меня и время отняло.
Сколько сейчас?
Половина седьмого, Фанчи информирует моментально.
Гремит чугунной сковородкой.
И тесто для саксонских творожников споро замешивает. Добавляет лимонную цедру и, конечно, корицу.
Ты вернулась в третьем часу ночи, а в пять утра ещё клацала клавиатура. Правда, считаешь свой образ жизни нормальным?
Варианты ответа или хотя бы время на подумать есть?
Нет, ты всё равно не исправима, приговор мне выносят с тяжёлым вздохом.
А я согласно и важно киваю, разминаю незаметно затёкшую шею, информирую попутно и печально:
Любош уже уехал.
А он тебе был нужен? Фанчи фыркает, и к её слишком явному недовольству примешивается привычная насмешка.
Ворчать долго она не умеет.
Да, начинать утро с его дифирамб в мою честь гораздо приятней, чем с твоих поучительных речей, я потягиваюсь.
Встаю, чтобы к распахнутому окну подойти, взглянуть на ещё тихую и пустынную улицу, багряную черепицу крыш и виднеющиеся сквозь утренний туман шпили Тынского храма. Застыть и, грея руки о чашку, настроиться на длинный день.
Похвалу.
И ругань.
Корректор будет хвалить, метранпаж9 ругаться
Ты успела написать интервью?
Успела, я подтверждаю, прислоняюсь к раме и смешанный с утренней сырой прохладой аромат кофе вдыхаю, написала, прочитала и перечитала. Материал готов. Можно показывать, утверждать и сдавать на выпуск.
Поскольку интервью с доном Диего заявлено в апрельский номер, который пятого числа по сложившейся традиции и устоявшемуся правилу должен оказаться на всех прилавках и витринах книжных.
До пятого же осталось меньше недели.
И главный метранпаж журнала Йозеф уже рвёт на себе и без того редкие седые волосы, требует его уволить и, вспоминая Карела Чапека, драматично интересуется «о чём, собственно, думают господа редакторы»10, проворачивая подобные авантюры.
Или не думают.
Ибо не на коленке и не за полчаса верстается номер и текст не утверждается не глядя. Тексты вообще следует в первую очередь показывать Йозефу, а не корректору, выпускающему редактору и Любошу.
Ведь Йозефу, а не кому-либо другому из господ хороших, умещать в полосы всё, что с излишком посылает редакция, воображая будто он, Йозеф, по меньшей мере кудесник, а не скромный метранпаж, и чудеса творить умеет.
Впрочем, умеет.
Творит чудеса.
И весь материал в полосы укладывает виртуозно, компонует его с фотографиями, кои тоже все присылают исключительно в последний момент, и превосходный оригинал-макет Любошу гордо ежемесячно являет.
Отправишь или поедешь? Фанчи интересуется.
Выдёргивает из сонной апатии напополам с задумчивостью.
И головой, дабы очнуться от ленивых мыслей, приходится встряхнуть, отойти от окна и чашку вымыть.
Поеду, я решаю быстро, кричу уже из коридора и в ванную, разбегаясь, качусь по глянцу пола и размахивая для равновесия руками, хотя бы проснусь окончательно и поругаюсь с Йозефом!
Что по обыкновению попробует урезать половину текста, а я по всё тому же обыкновению буду сражаться за каждое слово.
Спорить.
До крика и хрипоты.
Доказывать, убеждать, объяснять свою точку зрения, забывая о Любоше, который, как всегда, займет роль стороннего наблюдателя и зрителя и на гнетуще мрачные предвещания Йозефа о крахе и безмозглости некоторых юных госпож будет лишь таинственно улыбаться.
Ожидать, когда в споре родится истина.
Или хотя бы окончательный вариант интервью.
Что да, рождается.
Летит на стол Любоша в одиннадцатом часу утра, а мы с Йозефом расходимся, перестаем нависать, почти бодаясь лбами, над столом и в кресла устало плюхаемся.
Переглядываемся неприязненно.
Можно отправлять Кармен на согласование. Думаю, дон Диего останется доволен нашей работой, Любош, отнимая руку от щеки, замечает учтиво и певуче.
Будет, Йозеф пренебрежительно фыркает, только где, позвольте спросить, господин хороший наш главный редактор, носит господина Марека? Почему фотографии, что должны были лежать на моём столе ещё пару недель назад, до сих пор я не увидел?!
Потому что презентация была только вчера вечером, Любош отбривает хладнокровно и чёрную папку по глади стола прицельно запускает к Йозефу, смотрите, дорогой мой Йозеф. Марек принес их, пока вы дискуссировали.
Принёс и сбежал, главный метранпаж надувается возмущением.
Рассматривает хмуро первые снимки, что даже с моего места и в перевёрнутом виде кажутся хорошими, но Йозеф это Йозеф и первоклассный выпуск, по его убеждению, без скандала, трагизма и вымотанных нервов получиться не может, поэтому Любош, как человек опытный, звонит Мареку без просьб, а я кидаю сочувственный взгляд и удираю.
К кофе.
И тишине.
А ещё к самому вкусному яблочному штруделю во всей Праге, который подают на огромной белоснежной тарелке с пломбиром и мятой, посыпают корицей, сахарной пудрой и и продолжить предвкушать встречу с прекрасным не получается.
Меня окликают, останавливают на улице, у самых дверей редакции, что с тихим стуком захлопываются за моей спиной.
Панна! Кветослава Крайнова! голос, резкий и требовательный, раскатывается по всей узкой улице, ударяется о брусчатку вместе с моим рюкзаком, который соскальзывает с плеча от неожиданности.
А полное моё имя режет мне же по ушам.
Звучит непривычно.
Удивляет, как и сам человек, что спешит ко мне с противоположной стороны улицы, лавирует среди припаркованных машин, машет призывно тростью и большую коробку с золотым бантом деловито прижимает к боку.
И пиджаку винного цвета.
Из нагрудного кармана которого кокетливо выглядывает синий, как шляпа и галстук-бабочка, платок. Брюки же на пару тонов темнее, а ботинки из светлой кожи.