При виде следующего предмета Беллина охнула. Это была книга. Бесценный труд какого-то безымянного переписчика, усердно скопировавшего от руки каждую букву. Даже не зная о ее содержании, можно было сказать, что книга баснословное сокровище, древняя инкунабула в кожаном переплете, редкость. Сама Беллина так и не выучилась грамоте отец Лизы считал нецелесообразным давать образование служанке, но у нее защемило сердце, когда плотные страницы занялись огнем, а переплет почернел и выгнулся от жара.
Некоторые горожане приносили собственные вещи и расставались с ними весьма неохотно, но в основном Беллина узнавала в лицо парней и мальчишек, которых Стефано отправлял собирать излишества по домам флорентийской знати, и уж они-то не жалели чужое добро. По одному и парами юнцы уже отправили в костер почти все собранные предметы роскоши, и каждый такой предмет, летевший в пламя, толпа провожала радостными воплями.
Беллина подобралась к костру так близко, что у нее щипало щеки от жара, а воздух, который она вдыхала, казался раскаленным.
Лишь теперь она увидела Стефано.
Он стоял у самого костра, наблюдая, как мальчишки швыряют сокровища в огонь, и в глазах его, устремленных на сгорающие богатства, Беллина видела нечто похожее на страсть. Сама же она вдруг почувствовала давно знакомую неприятную смесь влечения и опаски. Тотчас опустив руку в карман, нащупала там драгоценную добычу, украденную у женщины, которую вырастила как родную дочь.
По сравнению с живописными полотнами, дорогой мебелью, шелковыми платьями, шахматными досками, колодами карт, дорогой обувью со всей роскошью, которая, сгорая сама, воспламеняла неистовство толпы, эти безделушки казались мелочью, словно и вовсе ничего не значили. Что с того, если украденные ею побрякушки тоже сгинут во всепожирающем пламени? Она крепко сжала эти вещицы в кулаке. На мгновение ей захотелось развернуться и уйти восвояси. Украденное можно тайком положить в тайник Лизы никто и не догадается. Лиза никогда ее не заподозрит. Но уже в следующий миг она ощутила на себе взгляд Стефано и увидела, как на его лице расцветает улыбка. Затем он кивнул ей из-за языков пламени. Поздно было уходить он заметил ее, узнал о том, что она здесь. Его глаза полыхали огнем, будто костер горел в нем самом. Беллина затаила дыхание.
Она достала кружева и жемчуг из кармана, медленно разжала кулак, как ребенок, которого поймали на воровстве и заставили показать, что он украл. Жемчужины тускло сияли отраженным светом. А дальше ей показалось, будто рука взметнулась по собственной воле похищенные сокровища полетели в огонь. Жемчужины сгинули сразу, но ей на какое-то застывшее во времени мгновение почудилось, что кружевная манжета закружилась в завихрениях пламени, затанцевала, словно языки огня решили с ней поиграть напоследок. Толпа опять разразилась радостными воплями, подведя черту в ее жертвоприношении.
Когда же Беллина устремила взор на Стефано, ожидая его реакции, оказалось, что он на нее уже и не смотрит повернулся к толпе и раздает указания юнцам, требуя отправить в костер еще больше греховных излишеств, пока пламя не взовьется над крышами, угрожая сжечь небеса. А потом толпа, расступившись, поглотила его, и он исчез из виду.
Такова была награда ей за воровство, за жертву, за акт сопротивления.
К горлу Беллины подкатил ком, она ощутила вкус горечи и попыталась сглотнуть, словно хотела избавиться от горькой правды.
Она предала Лизу.
Нет. Предала себя.
Продала душу за улыбку.
Леонардо
Милан, Италия
1498 год
Они сожгли-таки чокнутого попа.
Я снова перечитываю письмо отца, скатываю пергамент и кладу его на скамейку рядом с собой. Дни становятся все теплее. Я смотрю, как Салаи, мой юный ученик, прогуливается вдоль ровных, ухоженных рядов принадлежащего мне виноградника у монастырских стен. Кое-где уже появляются грозди пока что это грозди бутонов будущих цветов, но Бог даст, скоро лозы будут клониться от ягод. Салаи останавливается, качает на ладони деликатный побег с соцветиями. Я с внезапной болью понимаю, что нас обоих здесь, возможно, уже не будет ко времени сбора урожая.
Неудивительно. Салаи смотрит на меня сквозь переплетение виноградных лоз. Флорентийцам давно пора было взяться за ум, вы так не считаете, маэстро?
Я не могу сдержать улыбку, меня смешат простодушная реакция мальчишки на новость, его суждение о людях из моего родного города и отрывистый миланский выговор.
Во Флоренции такого сожрут с потрохами.
Я снова расправляю пергамент и скольжу внимательным взглядом по ровным строчкам, начертанным рукой отца; его почерк отточен годами крючкотворства на посту нотариуса в городе банкиров и купцов.
Отец пишет, на Пьяцца-делла-Синьория поставили виселицу и развели огромный костер.
А не то ли это место, где ваши земляки в прошлом году спалили свое имущество, объявленное греховной роскошью? любопытствует Салаи.
Я обвожу пальцем гладкие края восковой печати на письме отца оттиснута лилия, наша giglio, излюбленный символ Флоренции.
То самое, то самое. А теперь, стало быть, там виселицу построили для безумца, бормочу я себе под нос.
На протяжении многих лет наблюдал я за тем, как Флоренция вершит правосудие. Я видел сожженных людей, привязанных к столбам, видел других, повешенных на брусьях, торчавших из высоких окон тюрьмы Барджелло. Я был в Дуомо[26] в числе тысяч прихожан, когда заговорщики с кинжалами напали на Лоренцо и Джулиано Медичи во время Торжественной мессы.
Вот чего я не понимаю, говорит Салаи, теперь-то, когда брат Савонарола мертв, Медичи вернутся в ваш город или нет?
Э-э
Как растолковать хитросплетения флорентийской политической жизни миланскому юноше, который за свою жизнь нигде не бывал дальше Тосканы? Как объяснить, что дюжины группировок создаются и распадаются у нас в мгновение ока, что люди, которые ужинают за одним столом вечером, могут наутро, за завтраком, перерезать друг другу глотки? Я не был в родном городе так долго, что уже наверняка и сам не разберусь, сколько там сложилось фракций накануне свержения Савонаролы.
Все не так просто, друг мой
Ладно, так или иначе, эту казнь вполне можно было предвидеть. Салаи устремляет на меня взгляд прекрасных зеленых глаз. Вы сами говорили, что во Флоренции люди непостоянны в своих пристрастиях. А люди в любом городе обожают зрелища.
Я смотрю, как солнце клонится к стене за виноградником, но мысленным взором вижу свой город. Большинство флорентийцев некогда провозгласили Савонаролу святым, хотя были и такие, кто с самого начала называл его проходимцем и преступником. А когда этот священник признался, что выдумал все свои апокалиптические видения, как мог поступить его святейшество? Савонаролу лишили сана и отлучили от Церкви. Лишенный покровительства папы римского, он был неизбежно объявлен еретиком. А может, и буйнопомешанным.
Здесь, в Милане, суета и неразбериха Флоренции всегда казались бесконечно далекими. Но сейчас, держа в руках отцовское письмо, я вижу эшафот на Пьяцца-делла-Синьория так, будто он стоит прямо передо мной. Мысленным взором окидываю толпу, которая все прибывает. Слышу крики, песнопения, барабанный бой. И смотрю на три тела приговоренный к смерти священник и двое его сподвижников дергаются, пляшут в петлях, ибо дух человеческий в каждом из них жаждет последнего глотка жизни
А потом вспыхивает пламя. Пламя создает искажения, порождает иллюзии. Оно превращает повешенных людей в мучеников. Не перевелись те, кто почитает Джироламо Савонаролу святым. Ходят слухи, плакальщицы после сожжения стенали по покойнику, а последователи Савонаролы, дескать, разворошили головешки на площади и растащили по домам остатки костей, лоскуты одежды, куски обгоревшей плоти как реликвии.
Смех и грех.
Зачем, спрашивается, мне возвращаться в город, населенный людьми, которых так легко обморочить? Но вернуться домой меня настоятельно просит отец.
Только, наверно, теперь-то там все утряслось? После того как тот тот огонь потух, да? спрашивает Салаи.
Я снова беру в руки письмо и помахиваю им в воздухе.
Отец пишет, что при новом правительстве в городе откроется множество возможностей для таких, как я. Карнавальный хаос войдет в свою колею, на улицах вновь появятся богатые дамы в парчовых накидках и с жемчугами в волосах. Торговцы шерстью и шелками перестанут таиться по домам и начнут бахвалиться своими несметными сокровищами, как никогда прежде. И никто их за это не осудит напротив, их станут принимать повсюду как князей. Отец также напоминает мне, что богачи любят развешивать у себя портреты собственных жен.
Тогда мне уже не терпится увидеть Флоренцию, говорит Салаи, и на сей раз он улыбается.
А я вздыхаю. Готов ли я тоже увидеть все это, вернувшись? Свой город, новых покровителей, новые возможности? Честно говоря, вовсе не нашествие французов меня страшит. Я не боюсь лжепророков, не боюсь, что придется начать все заново, даже неизвестность меня не пугает. Правда в том, что меня охватывает паника при мысли о необходимости взглянуть в глаза отцу.
Обдумали бы вы предложение вашего батюшки, советует Салаи, будто прочитав, что у меня на уме.
Я киваю:
Может статься, ты прав. А сам-то не передумал со мной ехать?
На мгновение лицо Салаи омрачается. Но вряд ли я сейчас услышу правду о том, что он чувствует, представляя, как покинет родину и устремится со мной в неизвестность.
Говорят, Флоренция дивный город, маэстро. Да и потом, где же мне быть, как не подле вас?
Я не могу сдержать смешок.
Тогда мы отправимся вместе, сынок. В огонь. Прямиком в пламень.
БЕЛЛИНА
Флоренция, Италия1498 год
В своей крошечной спальне, оставшись наедине с собой, Беллина достала из кармана пригоршню угольков несколько обуглившихся человеческих косточек и выложила их на колченогий стол. Падая с ладони, они застучали, как игральные кости, на неоструганном дереве. Беллина взяла один уголек и внимательно рассмотрела его в зыбком свете единственной свечи. Возможно, это была фаланга пальца, но Беллина не знала точно.
С самого начала она, оцепенев от ужаса, завороженно смотрела на казнь, не в силах отвести глаза. Она не отвернулась, даже когда всем телом Джироламо Савонарола человек, казавшийся бессмертным, дико задергался, заплясал на веревке, в петле, а потом затих. Она продолжала смотреть, когда помощники палача укладывали вязанки хвороста под ногами повешенного. Пламя занялось быстро, жадно набросилось на прутья и поленья. Костер был в два раза выше, чем тот, что в прошлом году, по приказу Савонаролы, разводили здесь во время карнавала. Огонь не замедлил охватить тела в белых балахонах. Беллина видела, как толстые веревки с треском лопнули, и три тела провалились в огненную бездну.
Как быстро люди вознесли Савонаролу на пьедестал. И как быстро они его низвергли.
Много часов спустя Беллина все еще стояла у дымящихся головешек большого костра, там, где Джироламо Савонарола и его ближайшие сподвижники испустили последний вздох. Она узнала в лицо несколько фратески, разворошивших еще горячие угли, они искали останки священника, чтобы забрать их с собой, словно в его обгоревших костях могла таиться чудодейственная сила. И в тот момент ей показалось вполне естественным броситься к пепелищу и тоже схватить реликвии, унести частицу Савонаролы в тайном кармане, пришитом к юбке. Почему она взяла эти косточки? Быть может, потому, что все еще пребывала под властью иллюзии и верила, что брат Савонарола был пророком?
Теперь Беллина понимала, что сделала глупость. Неужто этому священнику удалось и ее ввести в заблуждение, как и многих других? С того самого дня, как она год назад швырнула в огонь украденные у Лизы крестильные дары ее детей, Беллина то и дело задумывалась, не привела ли ее к фратески собственная наивность. Будут ли они и дальше собираться на складах красильщиков? Чем займутся теперь, когда их гипнотический вождь обратился в пепел и горстку обгорелых костей? Чего на самом деле стоили ее усилия, вера и благочестие? Была ли она искренней последовательницей Савонаролы или всего лишь влюбленной женщиной, жаждавшей внимания Стефано?
Впрочем, это уже не имело значения Стефано исчез, и никто, даже его сестра Дольче, не знал, куда он направился.
Беллина собрала косточки в мешочек и засунула его глубоко под обивку тюфяка на кровати. Внутри, в тюфяке, она вдруг наткнулась пальцами на какой-то маленький твердый предмет и достала его. Это был старый коралловый амулет на шелковой ленте, тот самый, который Беллина присвоила себе в доме отца Лизы много лет назад. Он был подарен новорожденной Лизе и призван ее защищать. Вместо амулета защитницей Лизы стала сама Беллина. Талисман много времени провел у нее в кармане, а потом под обивкой тюфяка. Так много, что она успела позабыть об этой вещице. Теперь же, повертев в руках красную коралловую подвеску, Беллина засунула ее в тюфяк, на прежнее место. Она была рада, что в приступе фанатизма не отправила этот амулет в свое время вслед за другими жертвоприношениями на алтарь Джироламо Савонаролы.
За толстыми стенами дома Лизы и Франческо никто больше не заговаривал о низвергнутом проповеднике. И о надоедливых бандах юнцов, покушавшихся на их сокровища, тоже вспоминать перестали. Вечерами Беллина и Лиза теперь по очереди укачивали маленькую Пьеру, пели ей колыбельные и убирали прядки волос с покрытого испариной детского лба малышка заболела. Много дней она была бледненькой и вялой, а потом ее щечки снова обрели румянец, и все пошло дальше своим чередом.
Мать Франческо без устали посылала Беллину с записками то в богатые дома своих подруг, то в шелкодельные мастерские сына у Понте-Веккьо, где десятки людей работали на хитроумно устроенных, громыхающих, клацающих прядильных станках, изготавливая длинные, в несколько локтей, полотна шелк, дамаст, атлас, парчу. Приказчики и мастера надзирали за работой ткачей, складированием и продажей узорчатых тканей. Бардо, старший брат Стефано и Дольче, тоже вернулся к работе в шелкодельной мастерской Франческо и присматривал теперь за тем, как женщины в цеху укладывают одну ярко окрашенную нить на другую, а на станках растут блестящие, мерцающие, пестрые шелковые полотна. Кузен Лизы, Герардо, из несносного озорного мальчишки превратился в пригожего юношу, у которого на подбородке уже начала пробиваться жесткая щетина. Он учился оценивать стоимость золотых и серебряных нитей, осваивал премудрости упаковки тканей и управления караванами мулов, доставлявших товар в Лион, Антверпен и Лиссабон. Франческо до поздней ночи стучал костяшками деревянных счетов, ибо ткацкое дело и торговля тканями переживали небывалый расцвет, какого не было со времен Медичи.
Всё вроде бы вернулось на круги своя. Так что же изменилось? Медичи давно покинули город, отправился на тот свет Савонарола, во Флоренции установилась новая власть. И как это повлияло на жизнь горожан? Лиза и ее свекровь по-прежнему наряжались в тончайший бархат и расшитую бисером парчу, разве что их наряды стали пышнее. Новые подруги женщины из семейств Таддеи, Дони, Строцци и прочих, обязанных своими состояниями тысячам извивающихся личинок шелкопряда, приняли Лизу в свой круг. Беллина покорно следовала за хозяйками по внутренним дворикам и галереям, среди статуй и апельсиновых деревьев, пока Лиза и ее свекровь восхищались чужими богатствами.