Ничего страшного, ты мне очень помог, сказала она и посмотрела мне прямо в глаза.
Правда?
Я немного распрямил ноги, и теперь мои шерстяные носки едва не касались ее тонкой талии.
Правда-правда.
Мы помолчали, глядя каждый на свою точку на стене. И я подумал: как странно и красиво, что мы едва знакомы а у нашего разговора уже есть свой ритм. В том числе и у этого молчания. Оно наступило как раз вовремя.
И еще я подумал, что после развода встречался с таким большим количеством людей учеников, друзей, коллег, два раза даже ходил к психологу и ни с кем из них не испытывал этого редкого чувства: сейчас на свете есть только я и этот человек.
И я подумал, что у Мор пухлые щеки и что, может быть, я единственный мужчина на свете, кому такие щеки кажутся сексуальными.
Не знаю, что еще тебе сказать, произнес я спустя четыре такта. На самом деле мне еще почти ни с кем не приходилось обсуждать развод. Так точно нет.
Мор снова подняла на меня глаза. Ее взгляд был теплым, но не до конца понятным. Она не придвинулась ко мне ни на миллиметр и продолжала почесывать ногтями свои лосины такое впечатление, что скорее это был тик, а не настоящий зуд. Да, и еще: хотя она и лежала поперек кровати, но так и не сняла обувь. Она болтала ногами, свесив их с кровати сантиметров на двадцать.
Я подумал, что, если она разуется, это будет знак. Но я не был уверен, что хочу, чтобы она разулась. Существуют фантомные боли их чувствуют солдаты там, где у них ампутировали часть тела, так вот, мне казалось, что после развода у меня фантомная моногамия: я знал, что должен наслаждаться своей новообретенной свободой, но ни разу еще этой свободой не воспользовался. Проведя пятнадцать лет с одной женщиной, я не мог даже вообразить себя в интимных отношениях с другой. Это меня даже напрягало. Я не был уверен, что физиологически у меня все получится.
Наконец весь ее визит продлился не более часа Мор встала с кровати и сказала:
Мне пора возвращаться, Ронен может случайно проснуться.
Погоди-ка. Я вскочил за ней. Ты не расскажешь мне, откуда вдруг взялись все эти вопросы?
Не могу, сказала она.
Так нечестно.
Я надул губы, как обиженный ребенок, а она сказала:
Сорри, и улыбнулась, но тон ее был серьезным. Это для меня равносильно измене.
Окей. Я сложил перед собой руки и поклонился по-японски. Тогда был рад тебе помочь. А когда ее рука коснулась ручки двери, я все же осмелился: Можно сказать тебе еще кое-что?
Да, ответила она.
Пальцем в небо ну, если что, ты просто подумаешь, что я говорю глупости, но путешествие это исключительное обстоятельство. Некоторые люди раскрываются с хорошей стороны, а некоторые
Я знаю, сказала она. И ее глаза увлажнились. В мгновение ока. Обычно глаза наполняются слезами постепенно, но у нее это произошло очень быстро. Она отвернулась к двери, чтобы скрыть от меня слезы, а потом вдруг развернулась, сделала два быстрых шага по направлению ко мне, встала на цыпочки и поцеловала меня.
* * *
На шиве я не сразу ее увидел.
Дом был полон желающих утешить, которые скучковались в две группы: одна собралась в гостиной шесть-семь седовласых гостей вокруг стоявшей женщины, очевидно мамы Ронена, а вторая около кухни: четверо-пятеро молодых людей, один из них поддерживал девушку с прямыми волосами, которая выглядела так, будто вот-вот заплачет.
Между гостиной и кухней стоял рояль, крыло его было поднято, как будто кто-нибудь прямо сейчас сядет за него и сыграет или играл на нем раньше, до моего прихода, а рядом с роялем камин, в котором потрескивал огонь. И все пространство было наполнено таким гулом, какой бывает только на траурных церемониях. Грустные приглушенные голоса, среди которых то и дело прорывался голос погромче, как будто один скрипач начинал играть соло.
Мне подумалось, что гостям надо было раздать такие записки, как на свадьбах, чтобы ты мог найти дорогу к столу, где сидят твои близкие, а если ты ни с кем не знаком, то к столу для одиночек
И тут навстречу мне вышел Ронен Амиров.
Точнее, молодой человек, который вышел мне навстречу, был так похож на Ронена Амирова рост, небольшая сутулость, даже монашеская бородка, что мое сердце на два такта перестало биться.
Он протянул мне руку:
Галь, брат Ронена. Мы очень похожи, я знаю. Нам об этом все время говорят говорили.
Соболезную, ответил я.
Мы до сих пор не можем поверить, сказал Галь. Все в шоке. Откуда вы знаете моего брата?
Из Боливии. Я там познакомился с ним и с Мор.
В Ла-Пасе?
Если честно, да.
Вау, сказал он. Я заметил, что его голос стал вдруг ниже на пол-октавы. Спасибо, что приехали.
Я кивнул.
Он открыл рот видимо, хотел спросить что-то еще, но потом передумал и процедил: «Мор там», как будто в этом было что-то предосудительное, и мотнул головой в сторону угловой комнаты.
* * *
Это был вытянутый узкий кабинет, явно принадлежавший пожилому человеку. Письменный стол. Большая лампа. Вокруг полки с книгами. Поверх стоявших книг лежали стопки других. Вплотную к полкам было приставлено несколько черных пластиковых стульев, а под окном, в дальнем углу комнаты, стояло офисное кресло: на нем сидела Мор.
По-турецки. На ногах у нее были черные шерстяные носки[9].
Она была полнее, чем мне запомнилось. И красивее. В темных джинсах и светлой толстовке с изображением Фриды Кало.
Ее кудри были собраны под заколку, сережки из ушей она вынула, но на шее, на медовой коже, поблескивала тоненькая золотая цепочка[10].
Мне было негде сесть, так что я остался стоять. Мор была погружена в разговор с одной из подруг, которые сидели рядом с ней, и не заметила, что я вошел. Она сказала: сняла с багажной ленты и мой рюкзак, и его. А подружка ответила: ой, наверняка это было страшно. А Мор сказала: там вся его одежда, книжки я еще ничего не разобрала, просто не в состоянии. А подруга ответила: всему свое время. И они помолчали несколько мгновений. Такое молчание возникает, после того как кто-нибудь сказал банальность. А потом Мор подняла на меня глаза. В них читалось изумление.
Я подошел, нагнулся и обнял ее. Легко, не прижимая к себе.
Омри, сказал я, когда отпустил ее, из Ла-Паса.
Знаю, еле слышно ответила она.
И все. Она не сказала мне больше ни слова. И не взглянула на меня. Когда в углу комнаты освободился стул, я сел. Попытался поймать ее взгляд, но это оказалось невозможно: она все время смотрела на кого-то другого. Попытался прислушаться к тому, что она рассказывала подругам, но она говорила очень тихо, до меня долетали отдельные слова, и я не смог связать их в предложения. Я заметил, что почти всех подруг, которые пытались разговорить ее, она очень скоро заставляла говорить о них самих. И это все тоже было едва слышно. Тогда я взял фотоальбом их там лежало несколько и сделал вид, что листаю его, время от времени поднимая взгляд, чтобы посмотреть на нее. Я заметил, что шрамик между бровями теперь глубже, и это состарило ее сразу на несколько лет. Но для меня Мор стала еще привлекательнее. Черты ее лица теперь были немного мягче. Выражение нежнее. Вместо выпускницы религиозной школы из Ла-Паса с ее напускной наивностью и чрезмерным оптимизмом передо мной сидела женщина. Скорбящая, конечно, женщина. Даже у Фриды Кало на ее толстовке был грустный взгляд. Но в этой женщине все еще горела искра. На ее лице отражалось глубокое горе, но тело было слишком подвижным. Беспокойным. Каждые несколько секунд она меняла позу: то садилась по-турецки, то нога на ногу, то снова по-турецки, и через каждые несколько фраз, произнесенных ее собеседницами, она прикусывала золотую цепочку на шее и все время почесывала ноги этот тик мне запомнился еще с нашей встречи в моем номере в хостеле.
Постепенно боковая комната, где мы сидели, почти совсем опустела. Остались только Мор, одна ее подруга и я. И все равно Мор не проявляла ни малейшего желания поговорить со мной. Напротив. Она еле слышно разговаривала с подругой, явно не давая мне присоединиться к беседе.
Я чувствовал себя идиотом: доехал аж до Галилеи, чтобы сказать слова утешения той, которая не видит меня в упор. И тогда я пообещал себе: последний альбом и все.
В последнем-и-все альбоме была серия фотографий с их свадьбы, на каждой кто-то из родственников, и все, видимо, из его семьи. Все с прямыми волосами. Как ей идет платье, подумал я. Подчеркивает талию. Хотя по ее позе чувствуется, что носить платья она не привыкла. По крайней мере, уж точно не такие. Ронен рядом с ней, сияет от счастья. Оказывается, у этого напряженного, угрюмого человека, которого я видел в Ла-Пасе, была открытая улыбка: от нее щурились глаза, нос становился не таким острым, а сам он выглядел симпатичным парнем. Из-за таких улыбок человек начинает тебе нравиться. И тебе становится даже немного грустно, что он умер.
Потом такая фотография: они сидят вдвоем и смотрят на сцену наверное, их поздравляют, и хотя они не касаются друг друга, их лица светятся чувством близости. На следующей странице фотография, на которой они целуются. И еще одна такая. И еще раз, с другого ракурса
Да сколько можно?!
Я встал и направился к выходу.
Она сделала вид, будто не заметила, что я встал, но у входной двери я вдруг почувствовал, как меня трогают за плечо. Легко-легко касаются.
Я обернулся.
Спасибо, что приехал, сказала она и протянула мне руку.
Рукопожатие длилось дольше обычного. Наверняка у нее в руке была записка.
Я кивнул. И зажал записку в кулаке.
* * *
Прочитать ее я решился только в машине.
Поезжай до конца улицы, поверни налево на круговом перекрестке и езжай прямо, до памятника.
Встретимся на парковке. Придется подождать, но я придумаю какую-нибудь отмазку и приду.
* * *
Первым делом я позвонил Орне. Попросил забрать Лиори с продленки. Она сказала: это в твоем духе спорить со мной, кто и когда проводит время с дочерью, потом вдруг уехать в Боливию на две недели, а потом заявить, что не будешь забирать ребенка. Я ответил: не преувеличивай, это в первый раз. И она знает, как Лиори для меня важна. Она сказала, что нельзя так кидать их обеих предупреждать в последний момент. На такие фокусы ребенок плохо реагирует. Лиори и так сейчас очень чувствительная. Я сказал, что у меня нет выбора: я на севере страны и просто не успею добраться. Она спросила, что я делаю на севере. Я ей наврал. Она сказала: ты стал таким трудолюбивым после развода. Я ответил: я всегда таким был. А теперь еще надо платить алименты. Она сказала: ладно, окей, я заберу Лиори, хотя, вообще-то, ты этого не заслужил. Мерзавка, процедил я, отодвинув телефон от губ, а в трубку сказал: спасибо, Орна.
После чего вышел из машины. Встал рядом с памятником и стал читать имена павших за родину справа налево и слева направо. А потом по войнам. Мне пришло в голову, что после развода Лиори все время задает вопросы о смерти. Когда ты умрешь, папа? А мама когда? Куда люди попадают, когда умирают? Можно ли оттуда вернуться? Ты уверен, что нельзя?
Я посмотрел на часы и решил, что, если через пять минут Мор не появится, я уеду. Чтобы успеть сегодня обнять мою девочку.
Но и десять минут спустя я оставался там.
* * *
Наконец Мор приехала. На велосипеде. Я увидел, как она появилась из-за поворота, и у меня сердце сжалось от сострадания.
Может быть, потому, что обычно люди на велосипеде выглядят радостными. Полными сил. А она ехала как-то грустно. Чувствовалось, что ей больно.
Может быть, потому, что дорога была совершенно пуста. И широка. И от этого Мор выглядела одинокой, совсем одинокой всадницей. Или маленькой девочкой. Которая убегает от толпы детей, гонящихся за ней.
Она изо всех сил нажимала на педали. Ветер и скорость растрепали ее волосы, она заправила их за уши. Следующий порыв ветра снова растрепал их, и я вспомнил, как она ехала на велосипеде вслед за мужем по Дороге Смерти. Торопилась. И снова во мне пробудилось то же желание: сделать так, чтобы ей никто никогда не причинил зла.
Она остановилась у памятника, перебросила ногу о, какие у нее длинные ноги через раму, прислонила велосипед к стене павших и подошла ко мне. Ее грудь быстро поднималась и опускалась, как будто она задыхается. То ли из-за того, что она ехала на большой скорости, то ли из-за меня. Ситуация была настолько двусмысленной, что я даже не знал, можно ли обнять ее. Она ведь вдова, черт возьми.
Мор встала на цыпочки и поцеловала меня быстро, в щеку и сказала: я и забыла, что ты такой высокий. И еще: извини, что я так противно себя вела. Тут я как под лупой. Мне кажется, они что-то подозревают. Не знаю. Может быть, это все мне только кажется. Его мама ведет себя со мной нормально. Но братья хм ну, то есть, может быть, что Как хорошо, что ты приехал! Она вдруг замолчала и выдавила из себя улыбку: Ты даже не знаешь, о чем я, да?
Я кивнул.
Она оглянулась по сторонам, как будто боясь, что кто-то может следить за нами, и сказала: пошли.
За памятником начиналась потайная тропинка, которую я не заметил поначалу, и она пошла по этой тропинке, рассчитывая, что я пойду следом.
* * *
Была середина февраля. Семнадцатое февраля, если точнее. Я помню точную дату, потому что двумя днями раньше был день рождения Лиори.
Весна толком не началась, но зима уже ушла. Цикламены между камней уже почти отцвели. Анемоны только распускались. Из-за облаков над нами пробивалось солнце, а дальше, на горизонте, висели тяжелые черные тучи. Мы проходили мимо миндальных деревьев только несколько из них стояли в цвету. Тропинка была грязной от субботнего дождя, из-за которого гостям Лиори пришлось перейти из садика в гостиную. Когда-то эта гостиная была и моей (Лиори увидела, что я стою на пороге и не решаюсь зайти, все поняла и, не говоря ни слова, взяла меня за руку как взрослый, который берет за руку ребенка, перед тем как перейти улицу).
Походка Мор была тяжелее, чем мне помнилось. Там, в Ла-Пасе, когда мы вышли из кафе, она со своими кудрями буквально парила над землей. А теперь в ее походке чувствовалась какая-то сдержанность.
Я молча ступал за ней, пока мы не дошли до огромного плоского камня величиной с двуспальную кровать. Вокруг всюду росли кусты желтого дрока, только с одной стороны открывался роскошный вид: зеленые холмы, пологие склоны которых спускались к западу, до самого моря.
Мор села.
Во впадинах на камне все еще не высохла вода. Я нашел, где посуше чтобы и недалеко от нее, и не очень близко.
Она обхватила свои колени, повернулась ко мне лицом и посмотрела на меня таким странным двухчастным взглядом: сначала прямо, а потом опустив глаза спросила:
Как дела?
Как у меня дела?
Да, как у тебя дела, Омри?
В последнее время у меня частенько спрашивают, как дела, подумал я, но никто не задавал этот вопрос так, как она. С истинным любопытством. Таким, что хочется ответить искренне. Невероятно: всего двумя словами она отделила нас двоих от всего мира.
Ну, по-моему это тебе сейчас очень трудно тебе точно тяжелее, чем мне, сказал я.
Ты целовался еще с кем-нибудь, после того как мы поцеловались в Ла-Пасе?
Нет.
Ты монах, что ли?
Я разборчивый.
А чем ты вообще занимаешься? Я ничего не знаю о тебе.
Я физик-ядерщик.
Вау.
Я музыкант.
Да ладно. Ты тоже скрипач?
А что? Кто-то скрипач?
Ронен играл.
У меня барабаны и другие ударные. Слушай Может, расскажешь, что что происходит?
Расскажу, но мне нужно в общем, в свое время.
Тебе холодно?
А что?
Ты дрожишь. Хочешь мою куртку?
Не поможет. Это с тех пор, как мы были на Дороге Смерти. Мне все время холодно. Неважно, сколько всего на мне надето. Этот холод внутри.
Я снял куртку, накинул ей на плечи и сказал:
Извини, мне больно на тебя смотреть.
Спасибо, ответила она. Рукава остались болтаться, продевать в них руки она не стала. Так музыка тебя правда кормит?
Что это мы все обо мне?
Она кивнула. Дважды. И шрамик между ее бровями стал немного глубже.