Мало-помалу расположились. Марк и Дина нашли место среди музыкантов; Княгине с фамильяром полагались отдельные покои. Едва зайдя за полог, Персефона без сил рухнула в манящую мягкость широкого ложа и сонно промямлила:
Не беспокойся, Сьена, я в порядке. Туси, не робей, а я вздремну немного
Улыбнувшись, Сьена укрыла Княгиню пледом, провела лёгкой лапкой по её волосам. Робеть птицедевочка и не думала, но ей было неведомо, как это тусить. Вот если б госпожа приказала сходить на разведку другое дело
***
Мирьям проснулась в ночи от собственного крика гортанного, мучительно долгого. Ночной воздух был теплым, но женщину бил озноб. Лунный свет озарял пещеру, и Мирьям казалось, что она тонет в невесомом прохладном серебре, сама становясь легче ветра, чтобы бесшумно бежать над спящей землёй. Поджарые шерстяные лапы, пробуя свою силу, покогтили каменный выступ у края пещеры Мирьям вздрогнула, осознав их своими, но тут же рассмеялась: ведь это лишь сон, она проснулась во сне, бывает же такое! А если лунная тропа ей только снится, не будет худа от прогулки по ней.
Горы, исхоженные вдоль и поперёк, открылись взору Мирьям а более того, нюху! будто в первый раз. Небеса были усыпаны звёздами, словно шоколадный торт сахаром; под ними смолисто пахли пихты и сосны, можжевельник и лавр, а к терпкому теплу древесных нот то и дело примешивался пушистый душок мелкой живности. Интереса ради Мирьям пошла на зов запаха и вскоре спугнула зайца, дремавшего под кизиловым кустом. Удивительно, чего только не случается во сне!
Тремя петлями горного серпантина ниже светилось одинокое окно. Мирьям смутно вспомнила, что там должен быть аул, в котором когда-то жила странная девушка по имени Мирьям. Лапы сами понесли её вниз, навстречу уюту печных дымков и нежной кислинке скотьего приплода.
В жёлтом квадрате окна маячил одинокий мужчина. Мирьям застыла у забора, пытаясь сообразить, почему он не кажется ей чужим, но собачий лай помешал ей додумать. Лай ширился, срывался на вой, но затихать и не думал. Загорелись соседние окна, совсем рядом раздался грохот, а вслед ему ругательства, меж которыми чуткий слух Мирьям уловил стальное клацанье ружейного затвора. Мирьям сорвалась с места.
***
Утро над руинами крепости святого Михаила было строгим и хмурым. Серые небеса одаряли землю скупым дождём. Хмуро и строго было на площадке, где горел огонь: ритуал начинался.
В серых одеждах, вышитых золотом и серебром, в полынном венке вышла к костру Осенняя княгиня. Двигалась она медленно, с трудом волоча за собой плетёную корзину, полную прошлогодних сухих листьев и мёртвых бабочек. Это если смотреть простым взглядом. Если глянуть по-особому становилось видно, как тяжёл груз несбывшихся надежд и навязчивых страхов, горьких обид и болезненных ссор, туманной тоски и бессильного одиночества. Не самой Княгини, конечно же: листья и бабочки тихо умирали прошедшей осенью в лесах и парках, у заброшенных трамвайных путей и покинутых домов, со снежным ветром и талой водой впитывая в себя веяния человечьих чувств.
Сьена издали глядела, как изящные руки её госпожи, звеня браслетами, откинули крышку корзины и зачерпнули тленную серо-бурую горсть. Поднять груду камней было бы и то проще, но кинуться на помощь было никак нельзя.
Персефона прикрыла глаза и задержала дыхание, сматывая собственную силу в горячий клубок под рёбрами. Ей показалось, что смотанного ничтожно мало для того, чтобы стать ключом к открытию ритуала. Листья налились невыносимой тяжестью, пальцы жгло словно кислотой. Верные формулы никак не шли на ум, более того все прочие слова испарились, оставив Персефону наедине с панической волной.
Сидела бы в травницах, самозванка. Жена, коей у владыки Самайна быть не должно.
Персефона пошатнулась а, может быть, пошатнулись крепость и гора? Но нет, это её всего лишь дважды толкнули изнутри не как обычно во время баловства, а будто бы желая поддержать. Объединить силы. Стать целым, что больше суммы своих частей.
Изумлённый выдох вырвался из Персефоны вместе с чароносным словом:
Что манило и болело, станет пламенем и пеплом
Листья с бабочками отправились в огонь. Стало дымно и горячо. Персефона подбрасывала ещё и ещё, а когда корзина опустела, то скормила костру и её: собственные тревоги и печали также стоило отпустить на волю пламенных трансформаций.
что терзало и звало, станет светом и золой
Сколь проще было бы отменить гнев, запретить злобу и уничтожить ненависть! Срезать шипы, спилить рога, вырвать ядовитые железы. А вслед за тем обречённо наблюдать, как шипов отрастает больше, рога делаются острей, а яд из опасного становится смертельным. Сколь сложнее признать гнев, злобу, ненависть и, не брезгуя их жутким обликом, пригласить на разговор. Имея рога, овладеть искусством побеждать и без них, а яду подобрать дозировку, в которой он станет горьким, но действенным лекарством.
вознесётся в небеса, станет ливень и роса
До Персефоны дошёл истинный масштаб ритуала. Весь фестиваль являлся им. Маленькое, но дружное волшебное сообщество собралось среди старинных стен, меж землёй, водой и небом, чтобы вместе прожить краткий отрезок времени согласно этим алхимическим трансформациям. Вложить в них максимум собственных сил, надежды и веры в ответный резонанс большого мира, что изнемогал под наплывом токсичных и взрывоопасных ментальных отходов. И пусть Бельтайн вовсе не её время, но одарить эту благую и отчаянную инициативу равнодушием Осенняя княгиня не могла.
воспарит звездой в зенит: не разрушить защитить!..
Выкрик Персефоны взлетел над костром, словно мыслимая ею звезда слепяще светясь и шурша снопом искр. Сама Княгиня устремилась в противоположную сторону, мягко осев на гладкие древние камни. Ритуал немедленно был подхвачен Старшей над независимыми волшебниками та избавила Княгиню от полынного венка и, сопроводив его кратким заклинанием, метнула в огонь. Пред костром выстроилась торжественная очередь. К Персефоне метнулась Сьена, подставляя не то плечо, не то крыло, дабы госпожа смогла достойно сойти с магической сцены и вернуться в себя.
Пламя возносилось к светлым небесам, и те отвечали благословенным дождём. Дымная полынная горечь летела над горами и морем, сплетаясь с робким и сладким, невозможно прекрасным ароматом белых цветов.
Время Бельтайна. День второй: вода
Вслед за огненными процедурами по всем канонам должны были случиться водные и действительно: на второй день фестиваля-ритуала состоялся заплыв в море.
Под лучами солнца случайным туристам, добравшимся до крепости, открывался вид не то на хиппятник, не то на киносъёмки творческой богемы но вид этот при всей своей красоте вызывал желание тихонько пройти мимо и не оглядываться. Таковы были защитные чары, сотканные Старшей.
Истинное волшебство творилось ночью.
Восходящая луна была почти полна, и в нежном золоте её света сияли пенные кружева прибоя. В волнах меж берегом и ближним островком мелькали гибкие чешуйчатые хребты, слышался плеск и звенящий смех.
Айда в воду! Глубина здесь смешная, с ласковым озорством призвала Старшая.
Парад купальников и пляжных накидок окончился на полосе мелкой гальки. От Персефоны уже не требовалось выступать застрельщицей, но чутьё подсказало ей, что не все готовы с лёгкостью скинуть защиту своих одежд, даже будучи в приятной компании и в сумраке лунной ночи. Старшая не ставила наготу обязательным условием, но Персефона уже поймала незримую нить ритуала, которая нынче вела в прохладную солёную глубину, к зыбкому и блаженному равновесию мира внешнего и внутреннего.
Осенняя княгиня разделась первой. На гальку с тихим шорохом опала бисерная тесёмка излишних украшательств, следом полетела бесформенная туника выученной стыдливости. Живот Персефоны готов был соперничать с круглобокой луной, и мысль эта вдруг рассмешила её, избавив от остатков неловкости. В три шага Персефона достигла воды и, подняв тучу брызг, отправилась в крейсерское плавание. За её спиной, вопя для храбрости и от восторга, нагие тела сигали в первородную утробу Мирового океана, растворяя в нём всё, что не пожелало сгореть во вчерашнем огне.
Русалок не щекотать! донеслось из воды.
И в мыслях не было, фыркнула Княгиня, взяв курс на островок.
Глубина и впрямь оказалась мала: если встать на ноги, вода едва доходила до шеи. Другое дело, что её температура пока не слишком располагала к долгому купанию. Персефона достигла островка и, дрожа, выбралась на пологий галечный берег. В душистой тени высоких сосен проступала тропинка, ведущая к старинному зданию.
Самостан, прочла Персефона табличку.
Серьга-толмач, уловив незнакомое слово, послала в ответ мыслеобраз: «монастырь». Персефона тихо прыснула: ситуация грозила стать пикантной. Оставалось надеяться, что монахов тут либо нет, либо они спят, либо обрели терпимость к толпам нудистов, коим в этих краях и без того мёдом намазано.
Обогнув здание по широкой дуге, Персефона нацелилась к тому краю острова, что смотрел на открытое море и огни ночного Задара на материке. Ночь была тиха и светла, но при взгляде на монастырский сад Княгиню прохватило внезапной дрожью.
Высокий мужчина стоял меж кустов. Склонённая голова его была увенчана митрой, сложенные в молитве пальцы едва касались жёстко очерченных губ. От недвижной фигуры разило такой мощью напряжённой воли, что Персефона застыла на месте, не в силах ни сбежать, ни сотворить вуаль невидимости. Спустя десяток бешеных ударов пульса до неё дошло, что это памятник. Шумно выдохнув, Княгиня ощутила потребность присесть на каменные ступени и переждать минуту слабости.
Простите, если потревожила, повинуясь неясному порыву, шепнула Персефона в сторону памятника. Я скоро уйду
Шёпот вышел неуверенным: вопреки первому впечатлению и наперекор второму Княгиню будто примагнитило к облику человека, о котором она не знала ровным счётом ничего. Поэтому она почти не испугалась, услышав ответный шёпот:
Можешь доджи, кад год желишь.
«Можешь приходить, когда захочешь», перевела серьга-толмач, лишая Персефону спасительной мысли о слуховых галлюцинациях. Собственная нагота ощутилась постыдной и простительной разом, словно на приёме у врача. Окончательно запутавшись в невыразимых чувствах, Персефона вскочила с камня, обхватила живот покрепче и дала дёру обратно к воде.
***
Мирьям вновь проснулась от зова лунной дороги. Хотелось пить. Подползя к дальней стене, Мирьям сунула язык под ледяную струю и стала лакать. Вода показалась отвратительно безвкусной. Жажда не проходила. Зубы свело от холода и желания впиться в нечто тёплое и живое.
Лесная тропа легко легла под лапы. Старательно принюхиваясь, Мирьям рыскала в зарослях, но заячий дух, как назло, куда-то пропал. Обессиленная, исцарапанная, Мирьям застыла на краю скалы и обидно завыла на луну.
Ау-у-ул, вспомнилось ей слово.
Ягнята. Нежные и беззащитные. Никуда не сбегут. Нужно лишь быть скрытной
Ветер в ночи переменился, и запах Мирьям не долетал до собак. Подвели овцы. Едва не оглохнув от их заполошного блеянья, Мирьям наугад цопнула за холку ближайшую маленькую тушку и рванула прочь. Ягнёнок пытался брыкаться; разозлённая Мирьям сжала челюсти на жалкой шейке и прекратила брыкание. Некстати вспомнилось, как в детстве некая Мирьям баловалась с поливальным шлангом, то наступая на него ногой, то отпуская струю воды на свободу. В пасти у Мирьям стало горячо, аппетитно и восхитительно кроваво. Вкус маленькой жизни, взятой без посредства ножа, плиты и сковородки, настолько ошеломил женщину, что она замерла у чужого забора, ничуть не заботясь о том, что лунный свет превращает дорогу в театральные подмостки.
В смутно знакомом окне вновь горел свет. Собаки лаяли далеко, и Мирьям позволила себе замешкаться ещё немного. Опустив добычу наземь, она привстала на задние лапы, прижала уши и краем глаза глянула в окно.
Одинокий мужчина сидел за столом, держа в одной руке выцветшую фотографию, а другой прикрыв глаза. На фотографии плясал блик от лампочки, но острое зрение Мирьям различило там две фигуры, мужскую и женскую, в красивых нарядах и навек остановленном моменте поцелуя.
Похорони её, женский голос раздался так внезапно, что Мирьям невольно выпустила когти, царапнув по стене. Теперь, когда ты знаешь правду, похорони её в мыслях и в памяти. Не вини себя за ошибку, но и не забывай полученного урока. В наших краях много прекрасных невест, и на этот раз я помогу тебе найти достойную
В ушах у Мирьям зазвенело. Женщина стояла совсем рядом с окном, и лица её было не разглядеть, но голос показался ей столь же знакомым, сколь и мужчина. Знакомым и в отличие от мужчины ненавистным. От голоса расходились гипнотические тёмные волны, заполняя собой комнату, словно мазутная плёнка главную сельскую лужу.
В глотке Мирьям зародился низкий рык, который она с великим трудом подавила. Собачий лай стал ближе, чем хотелось бы, и Мирьям с досадой оторвалась от окна. Подхватив ягнёнка, она легко перемахнула через низкую плетёную изгородь и спустя несколько минут уже была вдали от окна, собак и чужого колдовства.
Время Бельтайна. День третий: земля
Под утро над островом Углян прошёл дождь, и на каменной площадке крепости стало сыро. Спустя пару часов солнце одолело дымку непогоды, и дождевые капли в мягких иглах пиний воссияли радужным огнём.
Выйдя из палатки, Персефона первым делом подбросила дров в негасимое ритуальное пламя, почти прозрачное в лучах рассвета. Невысокий, крепко сложенный мужчина рядом с нею сделал то же самое, а потом, учтиво поклонившись, произнёс несколько слов на незнакомом языке.
Огонь накормлен, позвольте мне радость накормить и вас, подсказала Княгине серьга-толмач.
В ухе у мужчины, прикрытая седой прядью, болталась такая же серёжка. Старшая независимых волшебников позаботилась о том, чтобы на пути к взаимному пониманию её подопечным встречалось как можно меньше препятствий.
Почту за честь, откликнулась Персефона.
На пути к шатру выяснилось, что седого мужчину зовут Нэндру, а родом он из Трансильвании. Шатёр внутри оказался больше, чем думалось при взгляде снаружи но скромные манипуляции с личным пространством были на фестивале дозволены.
В глазах у Персефоны зарябило от разноцветья вышитых пледов и расписных тарелок. Пахло сырниками и действительно, на блюде возлежала горка поджаренных творожных шариков, политых вареньем и сметаной.
Божефтвенно, укусив сырник, призналась Персефона.
Будете в наших краях, заказывайте папанаши, улыбнулся Нэндру.
Улыбка его была подобна солнцу, превозмогающему дождевое облако. Осенней княгине вспомнилось, что фестиваль продолжает являться ритуалом; приглашение на завтрак обрело вес неслучайности. На миг померещилось, будто она смотрит в створки трюмо, выставленные друг против друга, и тонет в бесконечности взаимных отражений.
Персефона оторвалась от сырника и склонила голову в знаке готовности слушать.
Нэндру тяжко вздохнул. Высказаться необходимо было именно сейчас и именно этой женщине, но слова не шли. Заставив себя вздохнуть ещё раз, на выдохе он признался: