Оторванная голова мальчишки, затоптанные в грязной жиже тела, серые комья мозга на передке бронетранспортера, потеки крови на стенах.
На мне уже живого места не было, а толпа все кружила меня в своем рычащем чреве, и когда я повернулся в очередной раз вокруг себя, то увидел, что в шаге от меня, через два человека фонарный столб. И обозначал он мою смерть.
Через секунду или через минуту начнется новое сжатие и меня расплющит о чугун столба вдребезги. И от меня ничего не зависело я и шевельнуться не мог, сдавленный со всех сторон людьми.
Я закричал изо всех сил не хочу! не хочу! И будто толпа немая, глухая, безумная послушалась меня. На одну секунду она раздалась на волосок я сбросил с себя пальто, взмыл выше, меня подхватил какой-то рослый моряк и передал в чьи-то руки в растворенном окне бельэтажа. Я ввалился в кухню и только тут заметил, что я босой ботинки потерял в толчее и, промокший до пояса, не замечал холода. И тут облегченно заплакал.
Домой я попал ночью и до утра стоял у окна, глядя, как мчатся бесчисленные машины «скорой помощи».
Потом пришел отец, и я слышал, как он тихо сказал матери:
В городе ужас. Около двух тысяч убитых. Жалко. Синилова, наверное, снимут.
Приятель отца, одутловатый генерал Синилов, был комендантом Москвы
А на улице сыто похрипывали, круто вскрикивали сиренами мчались «скорые помощи»
Я снова стал погружаться в дремоту, и последняя мысль была отчетлива меня сохранил тогда Бог на прощальной тризне людореза для важного свершения.
И снились мне в первые мгновения сна кусочки моего романа герцог Альба принимает ванны из детской крови, надеясь продлить свою жизнь.
И великий Сатрап в посмертной кровавой купели
И горестно качающий головой отец:
Эхма! Какой великий человек был! Видать, правду говорят и всяк умрет, как смерть придет
17. Ула. Пустырь
«Когда тебе невыносимо, не говори мне плохо. Говори мне горько, ибо и горьким лекарством лечат человека».
Я часто слышала эти слова от тети Перл, которая запомнила их как любимое присловье нашего деда. А дед слышал их от старого цадика рабби Зуси.
Умерла тетя Перл, задолго до моего рождения немцы повесили нашего деда. Исчезла память о жизни и мудрости старого рабби с ласковым именем маленькой девочки Зуся.
Я хожу по домам, подъездам, квартирам и на пыльных лестницах, перед бесчисленными дверями, нажимая кнопки звонков, теснясь сердцем, утешаю себя мудростью пропавшего в омуте времени цадика Зуси я говорю себе: мне горько.
Участвую в важнейшем политическом мероприятии избирательной кампании. Я агитатор. Мой участок три длинных пятиэтажных барака, заселенных рабочими семьями с одного большого завода.
Где вы, добрые и простовато-мудрые Платоны Каратаевы? Где вы ласковые Арины Родионовны? Куда вы попрятались, буколические дедушки и бабушки, благодушные пасторальные люди?
Зачем вы кричите на меня:
Ботинки сыми! Куда на паркет поперла!
Я ведь вам не желаю зла я просто боюсь Педуса.
Я только хочу вам отдать приглашения в агитпункт
Ходють и ходють цельный день, пропада на вас нет, дармоеды, с чувством говорит мне рубчато-складчатая крепкая бабка. Глаза у нее тыквенные семечки.
Бабушка, я не дармоедка, зачем-то оправдываюсь я. Я после работы пришла.
К мужикам бы шла, коли делов после работы нету
Эх, бабушка Яга, дорогая старушечка, не объяснить мне тебе, какая бездна дел у меня, и не понять тебе, что, направляясь сюда, я и думать боюсь о мужиках, ибо стоит за их спиной страшной тенью главный мужик, истязатель, стращатель и насильник Пантелеймон Карпович
А в соседней квартире жилистый мужичок с впалыми висками говорит мне душевно че ж ты торописся, голубка, присядь, побалакаем, лясы поточим, про политическую положению в мире все обсудим, время есть у нас мы-то, пенсионеры, люди неспешные, свое отбегали, времечко отторопили
Угощает меня чаем, я отказываюсь, он беседует про политическую положению, объясняет мне важность агитации и пропаганды на современном этапе, подчеркивает, что в отличие от буржуазной машины голосования с ее продажностью, грязной погоней за голосами, уголовными аферами претендентов и лживыми заигрываниями с избирателями у нас все наоборот. Во-первых, все по-честному
Он прав все по-честному. И я только не могу понять, сознательно он издевается надо мной, верит ли действительно в идиотизм своего пустословия, или он меня провоцирует. Дурман плотного абсурда заволакивает мозг. Дурь, шаль, блажь затопили низкие берега реальности.
И-э-эх! протяжно горюет он. Времена чегой-то переменились! Раньше выборы как праздник были. Помню, при Сталине еще, соревнования между избирательными участками были у кого раньше полностью весь народ отголосует. Бывалоче зима, мороз разламывает, шесть часов утра темнота еще на улице, карточки хлебные не отоварены, а уже трудящиеся дожидаются у дверей первыми бюллетень опустить. Дисциплина, понятное дело, кто часов до десяти-одиннадцати не голосовал, тех на бумажечку, и список куда надо
Забыли все хорошее слово нисенитница. Дичь, чушь, вздор, нелепица. Вкус белены на губах. Шум в ушах. Все плывет в глазах. Его впалые виски ублюдка превращаются в ямы. Это уже не голова. Голый череп. С сивым оскалом железных зубов.
Щелкают железные зубы черепа, вяло шевелится за ними толстая тряпка языка:
У нас народ хороший, но дисциплины не знает. Оттого вор. Я-то знаю почитай всю жизнь в вохре прослужил. Я те на улице любого человека взглядом обыщу, сразу скажу вот этот ворованное прет! Опыт имеется. Щас труднее стало срам потеряли совсем. Несет ворованное, нет в нем острастки, и совесть его не гнет шагает как полноправный. Так эть и не диво все щас чего-нибудь воруют!
В пустых глазницах тлеют мутные огоньки мусор догорает.
Не помнят старых заслуг нам! Эх, доченька дорогая, знала бы ты, сколько у меня грамот да поощрений! А кому это интересно? Кто щас вспомнит мои подвиги? Я в прошлые годы сам-один, наверное, целый лагерь укомплектовал расхитителями с производства! Как огня боялись пусть он хоть в толпе хоронится или через забор нацелится, на задние ворота метнется, я его везде глазом высеку подь сюды! Догола раздену, а краденое сыщу! Не повадься воровать вот те семь лет на учебу! А щас что? И-э-эх!
И стал он сразу сморщенный, маленький. Досадный промах творения. У него было высокое предназначение гончего пса, сухого злобного выжлеца, а досталась ему доля мерзкого, всем противного сторожевого человечишки.
У нас народ хороший, но дисциплины не знает горько повторил он.
Воспитателями героев были кентавры могучие и мудрые люди-кони. Образцом мудрости и героизма для подрастающих наших героев стал собако-человек слившиеся в пугающее единство пограничник Карацупа и его пес. Кентавр Хирон взрастил бесстрашного Ахилла, хитроумного Ясона, Эскулапа. Погранпес Индокарацупа вскормил собачьим выменем Павликов Морозовых.
У нас хороший народ, а дисциплину он знает лучше всякого другого. Только этим можно объяснить, что никто из этих здоровых ребят-работяг, которых он истово и неукротимо ловил на проходной, за заборами, у задних ворот, не ударил его отнятым наганом во впалый висок, не сжал эту веревочно-жилистую шею, а послушно уходил в каторгу на семь лет. Они были согласны, они боялись. Как боюсь его я.
Я мечтаю встать и уйти, но боюсь шевельнуться, чтобы в нем не полыхнул дремлющий инстинкт выжлеца, чтобы не помчался за мной с хриплым яростным лаем, не вцепился сизыми железными зубами, не начал рвать меня и злобно ужевывать мое тело, распустив на лохмотья, спустив с меня платье, догола раздевши а краденое нашел!
Ах, черт возьми! Исповедуем ерунду, слушаем вздор, верим вымыслу, видим нелепость, говорим дребедень, разбираем чепуху, вдыхаем дурноту, выдыхаем тошноту.
Дичь. Чушь. Гиль. Нисенитница.
А тут телефон зазвонил, бросился выжлец к аппарату кривой иноходью, вдавил трубку в яму на виске, повис на шнуре, голос дал, повел гон пронзительно, на визге взлаял, слюной кислой брызнул. Обо мне забыл. С придыханием, неутомимо гнал кого-то по следу «общественность не потерпит мы, домком, их породу знаем выселять будем по милициям загоняем».
Бочком, тихонько, на цыпочках пошла я к двери, благополучно выбралась. И в соседнюю квартиру. Как они похожи, эти квартиры! Нигде не вкладывается столько страсти в жилье нигде оно не достается такой чудовищной ценой. На получение квартиры уходит вся жизнь, и ее обретение главная веха нашего бытия. Квартиры неудобные, перенаселенные, очень тесные в нее нельзя внести шкаф и нельзя вынести гроб. Я видела однажды, как припеленывали к гробу полотенцем покойника и несли его стоя по лестницам. Это было впечатляющее зрелище стоящий и слегка покачивающийся, будто пьяный, покойник.
И лакированный паркет. Обычный буковый или сосновый паркет циклюют, шпаклюют, морят, лакируют, полируют. И больше никогда по нему не ходят в обуви. Ни хозяева, ни тем более гости. Ходят в носках или босиком.
Гости рьяно, с остервенением сдирают с себя в прихожей обувь. Если не спешат хозяева твердо предлагают. Этот ортопедический нудизм приводит меня в ужас. Но все согласны. И гости согласны. Поскольку завтра, в качестве хозяев, будут принимать у себя босых, разутых гостей. Разутые гости, босяки хозяева. Все согласны. А может быть, я преувеличиваю? Может быть, я сгущаю краски и нарочно раскаляю свои чувства? Может быть, во всем мире все люди согласны ходить в гостях, при детях и дамах, в носках? Может быть, нетронутость лакированного паркета дороже? Может быть, в его зеркальной ясности, в желто-медовом ровном отсвете таится какой-то непостижимый мне культовый смысл?
Или это все тот же яростный отблеск абсурда? Может быть, это его законченный сияющий лик? Может быть, это икона абсурда, которая по законам бессмыслицы не висит в красном углу, а лежит под ногами, ласкаемая мозолистыми пятками и ношеными носками? Не знаю. Устала. Не могу больше
18. Алешка. Затопленный храм
Вставай, вставай, просыпайся, лентяй, поднимайся, лежебок! тряс меня за плечо, срывал с меня одеяло Антон.
А я отбивался, глубже зарываясь в постель, потому что я помнил со сна я закуклился. Даже Антона я не хотел видеть, потому что меня покрывал спасительный, хранящий меня от полного разрушения хитиновый панцирь одиночества и ненавистнической ко всему миру печали.
Я хотел бы видеть только Улу. Но этого позволить я себе не мог.
Если бы можно было лежать с ней здесь или у нее дома, молча, не открывая глаз, не глядя ей в лицо, а только слыша ее рядом! Главное не видеть лица. Не видеть себя в ее глазах.
Я не могу смотреть на себя в зеркало во время бритья. Он тот за стеклом, на серебристой пленке амальгамы мне противен. Мне хочется харкнуть ему в худую злобную рожу с опухшими глазами. Этот тип мне надоел до смерти. Он не я, маленький, добрый, смешной человечек, мечтающий спать на руках у Улы, прижавшись к ее теплой мягкой груди.
Сволочь, трус и хвастун. Вечно кривляющаяся, что-то изображающая обезьяна. Прихлебатель, говно и бездарный завистник. Как он мне надоел, Господи!
Я не могу прийти к Уле к ней сейчас может возвратиться только он. Он, гадина, останется в ее памяти, а не я.
Оставь меня в покое, я хочу жить в своем жестком гремящем панцире. Не скребитесь по его непрочному хитину. Дай, Антон, поспать, иди к черту, отстань от меня. Я коренной зуб в Дуськиной челюсти, не рви меня клещами наружу, я хочу болеть в тепле, в тишине, в темноте.
А он волок меня за ноги с дивана, тормошил грубо:
Поднимайся, просыпайся, алкаш несчастный, я сейчас повезу тебя прекрасно жить!..
Отстань, Антошка, не тряси меня, гад, я закуклился. Я куколка, из которой не вылетит бабочка, а выползет гусеница. Я контрамот, я двигаюсь по времени в обратном направлении, я вживаюсь в прошлое, я знаю, что нет никакого будущего, я хочу развиваться до вечера.
Оставь меня. Я уродливый зуб на четырех корнях.
По голосу веселому Антона, по крепкой упругости его горячих огромных ладоней я чувствовал, что у него очень хорошее настроение, что на улице солнце, что он приготовился жить действительно прекрасно.
Он сдирал хитин моего панциря, как присохший струп на подживающей ране, и мне было это болезненно, щекотно и все-таки приятно.
Я открыл глаза и сказал ясно:
Прекрати меня трясти! Иди в жопу! Я уже проснулся
Вот так бы давно. Быстрее одевайся, мы едем.
Куда?
В баню. Я сегодня вечером уезжаю. Провожать меня будем
Да, я совсем забыл сегодня Антошка уезжает в отпуск, он ведь мне говорил на днях. Он был весел и готовился к заслуженному отдыху в правительственном санатории в Сочи. Миновал испуг и душевное смятение, его остолоп Димка, видимо, был в порядке, трахнутый папка Гнездилов со своей засранкой-дщерью получил кооператив и три с половиной тысячи все довольны. Интересно, где все-таки Антон достал деньги? Красный нашел вариант?
Меня это не касается. А вариант судя по настроению Антона очень хороший. Ведь у меня есть паскудная привычка раздумывать о чужих делах. И мне эта история не нравится. Не нравится неведомый мне хороший вариант Красного.
Я боюсь. Но сегодня Антон уезжает на курорт. Все прекрасно.
А почему ты дверь в комнату не запираешь? спросил Антон.
Зачем? Что у меня тут воровать? засмеялся я.
Антон, озираясь по сторонам, задумчиво покачал головой.
Н-да-тес, скажу вам, обстановочка здесь не буржуазная
Антоша, скажу тебе по-честному, хрусталь и старинную мебель со времен родительского дома я возненавидел на всю жизнь
Антон недоверчиво прищурился:
Это у тебя от недостатка заработков. Придут деньги снова полюбишь, подумал и уверенно добавил: Жить надо красиво.
Я натягивал ботинки, а Антошка тихо засмеялся:
Ты меня, паршивец, все уесть сильнее стараешься, а я тебе подарок приготовил
Какой еще подарок?
Антон встал с кресла, хрустко потянулся, прищурил глаз, небрежно кинул:
Через три месяца дам тебе отдельную квартиру
Я просто оцепенел. Жить без Евстигнеева? Без Нинки? Без замораживающего меня ужаса Довбинштейнов, без душераздирающей обреченной бережливости приличных нищих Лубо? Жить со своей ванной? И уборной, которой буду пользоваться один, а не в здоровом коллективе жилища коммунистического быта? Господи, так не бывает!
Врешь, наверное? спросил я неуверенно.
Ах ты, свинюга! захохотал Антон. А эту комнату кто тебе дал?
Это правда и эту комнату мне дал Антон, и она годы была спасением, и пришла она как спасение в последний миг, когда я понял, что больше ни одного дня не могу жить со своими стариками под одним кровом. Тогда и пришел Антон, невзначай со смехом бросил мне ордер на эту комнату в этом необозримом людском муравейнике в самом центре города. Боже мой, как я был ему безмерно благодарен доброму и щедрому спасителю! К тому времени я попал в неразрешимую ситуацию кажется, в шахматах она называется пат. У меня не было выхода. Денег на кооператив при моих-то заработках не собрать ни в жисть. Ни в один список распределения жилья меня не принимали как избыточно обеспеченного жилплощадью в пределах квартиры моего папаньки. Я жил у друзей, ночевал у любимых, но недорогих девок, снимал углы. И тут явился с ордером Антон. Дело в том, что его управление имеет какой-то обменный фонд, куда заселили людей на время капитального ремонта, и часть квартир и комнат находилась в его постоянном владении и пользовании. Каким-то образом он мне и отжухал эту комнатею.