Но квартиру? Отдельную квартиру?
Не верю, помотал я головой.
Поверь уж, сделай одолжение, хмыкнул Антон. Но молчок ни одному человеку ни полслова. Я вчера подписал приказ в четвертом квартале ставим ваш дом на капиталку
Но ведь после ремонта надо будет возвращаться!
Не надо. Ваш дом переделают под министерство еще одну ораву паразитов соберут. Это ведь придумать надо я и запомнить названия не могу: Министерство средств механизации, коммунального, бытового, дорожного и еще какого-то там машиностроения! Вот жлобы!
Ну, Антошка, удружил
Удружил, удружил! Посмотрел предложение там несколько домов, на выбор, вижу твой адрес, ага, думаю это и есть самое подходящее здание для этих дармоедов. Хоть братану хата обломится с вакханалии бюрократии. Но не забудь, что сказал, никому ни слова
Что ж, есть повод выпить, сказал я.
У тебя, я заметил, и без повода получается, сказал Антон.
Стыдишь? разозлился я.
Не-а, покачал башкой Антон. Жизнь такая стала, что, кабы не мое дело, я бы давно спился к чертям. Этот газ сейчас нужнее кислорода. Ладно, поехали
Мы вышли в коридор разметались по стенам в сером пыльном сумраке тени-силуэты соседей, как атомные отпечатки на стенах Хиросимы, полутемные факсимиле испарившихся душ. Мгновенье они были неподвижны, будто хотели, чтобы я лучше их запомнил, а Антон лучше рассмотрел перед тем, как он поставит наше сгнившее жилище на капитальный ремонт для нового вместилища министерства с названием из сумасшедшего кроссворда и разбросает нас всех по своим отдельным норкам.
И сразу же ожившим стоп-кадром задвигались, засуетились, отправились по текущим квартирно-хозяйственным делишкам. Они снова были слепы, как люди во все времена, им и в голову не приходило, что стоящий рядом со мной человек посланец судьбы, ибо в наших условиях новая квартира становится новой судьбой.
Мимо нас промчалась в уборную Нинка с ночным горшком, как с футбольным кубком, растрепанная и похмельно-злая. Потом из кухни двинулся к себе в комнату своей приседающей от вежливости походкой Лубо, балансируя сковородкой с оладьями и горячим кофейником, и, согнувшись еще круче, будто скачком рвануло его к земле усилившееся внезапно притяжение, кивнул нам «доброго вам утречка», и мы ответили ему под аккомпанемент нестройных гамм, разыгрываемых его девчонками, уже расстегнувшими кальсонные пуговицы на склеенном из осины пиандросе, и эти звуки были похожи на вялое мочеиспускание старика, которого они высаживали по утрам на больничные утки наших ушных раковин. У дверей стоял Михаил Маркович Довбинштейн, покорно глядя на меня отвисшими красными веками больной собаки, он каждый час ходит к почтовому ящику смотреть, не пришло ли разрешение из ОВИРа. «Ничего нет?» спросил я. И он помотал головой и тяжело вздохнул, как всхлипнул.
Тяжело прошлепал, как грузовик на спущенных колесах, Евстигнеев, и на губах его булькало и пузырилось слово «об-ли-га-ции». Следом шаркала Агнесса, зло косилась на Довбинштейна, и оттого, что она неумолчно жужжала при этом «жи-жи-жи-жид-жиды-жи», казалось, что она не человек, а безобразная кукла, работающая от старого электромотора.
Нежить. Морготина. Нелюдь. Омрачение ума. Припадочное воспоминание.
Из этого пропащего дома на воздух! В баню, в пивную, на помойку куда угодно. Благо, уже подрагивает от нетерпения умчать нас в край тайных, запретных для всех этих людей наслаждений Антошкин автомобиль рвущий глаз своей ослепительной, сияющей чернотой, весь дымящийся этим темным блеском, как наведенное на солнце затемненное стекло.
Шофер Лешка открыл заднюю дверцу, Антон подтолкнул меня двигайся. И сел рядом. Это что-то новенькое, раньше он, как наш папенька, всегда садился с шофером. Я усмехнулся. Антон заметил, понял, подмигнул:
Влияние Запада не так демократично, зато можно сосредоточиться. И вообще солиднее
Солиднее так солиднее. Раньше в цене была идейная одержимость, теперь выше и надежнее добродетель солидности. Это какой-то малоисследованный феномен революционного сознания в кратчайший срок все наши горлопаны-ниспровергатели становятся самыми замшелыми несокрушимыми консерваторами, перед которыми английские тори выглядят легкомысленными прожектерами, разгильдяями и шалапутами.
Как с книжкой твоей? спросил Антон.
Никак. Врут все время что-то, мозги пудрят. Волынят. Теперь, говорят, бумаги нет
С бумагой действительно трудно сейчас. Финны нам не хотят продавать
Ну конечно! У нас же в отличие от финнов страна безлесная! Где нам свою бумагу иметь!..
Это не вопрос, засмеялся Антон. Есть такой анекдот про то, как помер один руководитель. Ему в чистилище говорят: у нас два ада капиталистический и социалистический. Куда хочешь? Он без размышлений в социалистический. Те удивились, а он поясняет дурачье, раз ад социалистический, значит там с котлами да сковородками обязательно перебои будут то уголек не подвезут, то смола кончится, то черти запьют
Шофер Алешка только заржал, восхищенно замотал головой:
Это точно, запьют у нас черти У нас без того нельзя!..
Антон кивнул на него:
Слышь глас народа?
Распустили вас, сказал я папанькиным голосом. Хрущевские дети!
Раскаленным черным камнем пролетела машина через город, выскочила на набережную против серой ячеистой громады Допра и свернула в ворота бассейна.
Я подтолкнул локтем Антона и, показав глазами на Допр, спросил:
Купаясь тут, вы никогда не думаете о судьбе жильцов этого дома?
Антон оценивающе прищурился на вломленный в останки замоскворецких церквей конструктивистский изыск на четыреста квартир, поцокал с сомнением языком и круто отрубил:
Этого больше никогда не будет
Да-а? ехидно протянул я. Это тебе где такую гарантию выдали?
Нынешняя жизнь такую гарантию дает, никто из начальства больше рисковать не захочет. Уж больно карающий меч шустрым оказался. Как косилка
Этот огромный дом построили в тридцатые годы и заселили элитой, он так и назывался Дом правительства, сокращенно Допр. По жуткой иронии судьбы так же именовались тюрьмы Допр Дом предварительного заключения, и во всем этом бездонном муравейнике власти не оказалось ни одной-единой квартиры, из которой бы не замели хозяев. Пересажали всех, быстро заселили новыми и стали поспешно сажать этих новоселов и так несколько кругов. Некоторые жильцы не успели распаковать вещи. Из одних квартир вывозили, а в другие вселяли. Но я не слышал хоть бы об одном человеке, отказавшемся от ордера на квартиру в этом доме.
У них всех была чистая совесть. И короткая память.
И Антон точно знает, что больше этого никогда не будет.
Машина меж тем, описав полный круг по пешеходной дорожке вокруг бассейна, рявкнула сигналом на зазевавшихся прохожих, подкатила к дверям бани знаменитой «избы», знаменитой в том смысле, что она служит закрытым клубом для среднего городского начальства и четко свидетельствует о твоем социальном достижении, а для всех недостигших она не знаменитая, потому что она просто не существует для них. Пока не существует. «Изба» Андрея Гайдукова мечта прицелившегося в генералы бюрократа, манна для гуляки и обжоры, греза жулика и продвигающегося честолюбца.
Чуть в стороне стояли несколько черных «Волг» с начальскими номерами. Шоферы на перевернутом ящике играли в домино.
Внутрь «избы» просторного ясно-желтого сруба вели настоящие сени, мастерски изукрашенные деревянной решеточкой, с резными балясинами и петушком над притолокой. И деревянным точеным молотком у входа. Антон постучал, распахнулась дверь, и в глубине сеней возник Степан Макуха Андреев управитель, прислужник и, наверное, исполнитель приговоров. Со дна глубоких дырок в черепе посверкивали две лужицы крепкой марганцовки странно замерзшие фиолетово-красные шарики. Он приглашающе замахал цепкими жилистыми ручищами, смял в жесткую гримасу сухое костистое лицо крепко пьющего человека это означало улыбку. И все совершенно беззвучно. Я никогда от Макухи слова не слышал. У него работа своеобразная. Наверное, Гайдуков, нанимая Макуху на работу, вырезал ему язык. А письменной грамоте Макуха не разумел наверняка. Нет, он, конечно, был специалистом очень узкого профиля.
Макуха захлопнул за нами дверь, проводил в горницу, шикарно стилизованную «а-ля рюс». Сермяга эластик. Лапти на платформе. Онучи из кримплена. Роскошный бар. Магнитофон-стереофоник. И какая же простая русская баня без бара и поп-музыки?
Степан показал рукой на широкий ореховый гардероб, другой на стол, обильно уставленный выпивкой и закуской. Раздеваясь, я с интересом посматривал на серебряное ведерко с битым льдом оттуда завлекающе высовывалось покрытое инеем горлышко «Пшеничной». Мне надо было срочно выпить.
А немой Макуха уже ловко разливал по хрустальным рюмкам водку, и стекло мгновенно зарастало серой патиной испарины. Поднес нам на деревянном подносике, мигнул страшными марганцовыми глазами прошу! Я смотрел на мосластые пальцы, толстые суставы немого кравчего и думал о том, что сделал бы со мной этот беззвучный виночерпий, прикажи ему Андрей Гайдуков задушить меня.
С Богом, степенно сказал Антон и одним махом выплеснул из рюмки в рот, не обронив ни капли. И я принял свою как на жаркий песок пролил. Зажевал корочкой. Услышал, как на скобленый пол упал, с хрустом рассыпался еще кусочек хитина, зачесался струп.
Антон обозрел стол, как полководец с командного пункта, удовлетворенно помотал головой все резервы подтянуты и надлежаще развернуты. Спросил, а по интонации и ответил:
Кто баню нынче ставит? Як-як, небось, постарался?
Макуха осклабился, кивнул.
Як-як это Яков Яковлевич Ворохобов, директор крупной торговой продовольственной базы. Я его тут видел пышнотелый, с огромной женской задницей, краснощекий голубоглазый нежный жулик, доведший меня до истерики чудовищными выдумками о своем партизанском прошлом. Его и еще нескольких высокопоставленных воров привадил сюда милицейский генерал Васька Точилин друг Гайдукова. Не знаю, связывают ли их какие-нибудь темные делишки наверное, связывают, но, во всяком случае, Точилин по очереди водит их в аристократическую парилку, и за честь и пользу общения с крупным начальством они «ставят» баню, то есть привозят великолепную жратву и выпивку. За право участия в мире процессов делает свой взнос мир вещей.
Наш папанька им бы сроду руки не подал. Сталинская школа, бериевская закалка. Нынче все проще. Начальники сообразили, что все можно иметь и не «мокрушничая». Что-то дает власть, остальное доберем жульничеством
Айда? спросил Антон.
Иди, сейчас догоню. Мне хотелось докурить сигарету, сладкую после первой рюмки.
Антон нырнул в парилку, а я стоял и смотрел через оконце на Допр. Отсюда он был виден весь чудовищное капище социального благополучия. Это был дом-символ. Наверное, ни в один дом архитекторы не вложили столько заботы о будущих обитателях. Этот дом был ответом на разудалый клич революции или Гражданской войны «За что боролись?».
Вот за что вы боролись, дорогие товарищи наркомы, управляющие, генералы и директора: огромные квартиры, ковровые дорожки на лестницах, уютно гудящие в шахтах лифты, гаражи для собственных «эмок» под домом, в первом этаже закрытый продовольственный распределитель с кухней готовых яств, концертный зал, магазин с лучшим снабжением в Москве. А в торец встроен самый большой кинотеатр «Ударник», которому горячечная фантазия творцов придала по силуэту абрис значка «Ударник СССР». С двух сторон дом омывался реками, по голубым водам которых бежали белоснежные пароходики. Из южных окон ласкала глаз зелень парка Горького, а из северных азиатская величавость Кремля. Даже воздух здесь был не такой, как везде, с недалеких корпусов кондитерской фабрики «Красный Октябрь» ветер непрерывно нес тропические ароматы какао, корицы, ликеров, волнующий дух сладкой жизни.
Вот за что вы боролись, дорогие товарищи. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Экспериментальное сооружение. Первый удачный опыт перемещения во времени откуда-то из неведомых светлых далей в наше убогое пространство был принесен этот островок счастья для отдельных, наиболее заслуженных бойцов за всеобщее равенство.
Они стояли в своих новых необжитых квартирах у высоких окон прямо напротив меня и смотрели на то место, где сейчас стою я. Не могли не смотреть я это знаю наверняка десятилетия спустя, ибо на том месте, где стою я сейчас, высилось удивительное сооружение, много выше их жалких этажей.
Я стоял на дне храма Христа Спасителя.
Самый большой русский православный собор воздымал здесь, над бассейном, баней, над Допром, над Кремлем свой гигантский златоглавый купол, который за много километров до Москвы указывал путникам своей сияющей солнечной звездой знак прихода в центр христианской Руси.
Обитатели Допра стояли у окон и смотрели, как режут автогеном купол, как подрывники рушат многометровые, казалось бы, несокрушимые стены, поставленные на яичной извести. Как велик был запал этой бессмысленной злобы им удалось сделать то, с чем не справились оккупанты.
В Нюрнберге были предъявлены фашистам обвинения за намерение разрушить центры славянской культуры, стереть с лица земли памятники их истории, религии, архитектуры.
А кто ответит за это? И кому спрашивать? И кого?
Еще работая в газете, я написал как-то статью о том, что ученые направленными взрывами перегородили ущелье, предотвратив затопление селем Алма-Аты. Редактор Фалелеев, толстоголовый кабан в железных очках, прочитал ее, помотал своими сине-зелеными лохмами, усмехнулся:
Это забавно. Но ерунда. Когда я комсомольцем еще был взрывали мы храм Христа Спасителя. Вот это работенка была!
Он уже на пенсии. Конечно персональной. Скоро помрет, наверное. С кого спрашивать? И как за это можно спросить?
Дьявольская работенка оказалась работничкам по плечу. Никакие трудности их не смутили в бесовском азарте сокрушили храм, которому стоять бы тысячелетия. Я думаю, в них всегда жила подсознательная тревога о краткости и зыбкости их религии. Они не могли допустить идейной конкуренции и взрывали храмы, но взрывы эти окончательно расшатали их собственные некрепкие устои.
На месте разрушенного храма Христа Спасителя было решено возвести храм их собственному мессии Дворец Советов, увенчанный стометровой статуей Ленина. Существовала бездна сумасшедших прожектов. Самой перспективной была идея сооружения в голове у их Спасителя ресторана с крутящимся полом. Наверное, это было предметным торжеством материализма над бесплотным идеализмом. Но вдруг бесплотный антинаучный идеализм заупрямился площадку фундамента, державшего некогда громадный храм, стало заливать подпочвенными водами. Тысячи тонн бетона не могли перекрыть бьющую со всех сторон воду.
Расстреляли архитекторов, несколько комплектов строителей. А вода все шла.
И научным материалистам пришлось отступить.
Но новоселы Допра этого не увидели их уже самих давно побрали, перебили, сгноили в лагерях. Они платили дьявольскую дань, ибо радость от разрушения любого храма никогда не проходит безнаказанно.
Безвинных давным-давно убили неведающие, что творят, и ставшие виноватыми. А их убили знавшие, что творят, и потому еще более виноватые. И этих убили новые, те, кто перестал считать убийство виной. Последующие твердо знали, что надо просто убивать. Послушники заповеди «убий».
Что-то так незаметно и необратимо изменилось в нашей жизни, что никто и не удивился, и не возмутился, а просто все обрадовались, когда созрела идея построить на месте разрушенного храма христианского Спасителя и непостроенного храма Советов большой плавательный бассейн.