Ты рисуешь меня, подобно фанатику. К тому же, ещё и безумному. У гениев часто не все дома.
Почему ты никогда не говоришь о своём увечье? Ты воевала, Арабелл?
А ты шутник. Я прошла войну в подсознании, вспыхнувшую под действием любви. А после каждой войны, как тебе известно, остаются шрамы.
У неё имя, которое в значении молитва. Арабелл действительно является молитвой, которой отвечают. Но молить приходится, стирая колени в кровь, уверовав каждой клеткой. В полутьме комнаты ее линии ещё более сакральные, практически несуществующие, словно я сам придумал эту женщину, написал с неё картину, а после, силой мысли и своего необузданного желания, сделал ее реальной. Мы сидим в этой маленькой комнатушке нашей спальни, которая является для нас практически кованной клеткой, из которой не выбраться: за ее пределами у нее богатый муж, которого она не любит, роскошный дом и светские мероприятия; у меня гордость и долги за материалы в местном магазинчике с переоцененным названием на итальянском, который переводится, как «рай художника». Я знаю, что шрам последствия неудачной беременности. Она хотела ребёнка от меня, а не от мужа, поэтому плод внутри нее замер.
Помню, как однажды овладел ею в доме ее мужа. Тот единственный раз, когда я ощутил, что плюнул ему в лицо, доказав ее принадлежность мне. Ее тёмные локоны разметались по поверхности фортепиано, пальцы сжимали мои плечи, раздирая кожу в кровь и она, подобно безумной, твердила, чтобы я увёз ее как можно дальше, туда, где никто не сможет найти нас. Клавиши скулили, издавая звуки, бьющие сознание, когда она задевала эти черно-белые линии нашей жизни ногами. Я хотела спрятать ее не только от мужа, но и от всего мира, все пытался понять, что она нашла во мне, в бедном безызвестном художнике, погрязшем в долгах и вине. Я горячо хотел отдать этой женщине все, что у меня было, но рок моей жизни крылся в том, что у меня не было ничего, что я смог бы ей предложить. Поэтому единственное, что я мог для неё сделать, это нарисовать Арабелл, даря ей бессмертие.
Я все жду, когда наступит тот день, когда ты не вернёшься. Почему же ты всегда возвращаешься?
С тобой я чувствую, что за всеми этими дорогими одеждами и украшениями кроется женщина, а не кукла, которую желают создать под себя, чтобы она выглядела лучше других кукол. Поэтому я ношу лучшие платье и золотые цепи потолще. Я не люблю золото, но он все равно продолжает дарить его мне.
Ее муж кровь итальянской мафии и ее сердце, которое позволяет ей жить по сей день. Много татуировок, много сигарет и женщин. Ее он держит, как золотой трофей, и называет своей птицей, потому что сколько бы не кормил ее с рук, она будет есть, пока сама этого желает, оставаясь вольной. Он это, конечно же, знает, поэтому так отчаянно пытается приковать ее к себе незримыми нитями.
Ты всегда такая красивая, Арабелл. Ты муза, которая смогла вселить в мое сердце веру. Я нарисую тебя так, что твой образ овладеет сердцами сотен тысяч людей.
Мне не нужны сердца сотен тысяч, мастер. Мне необходимо лишь твоё.
Мое сердце всерьёз принадлежало только ей. Даже после смерти Арабелл мы остались едины. Иногда мне снится, как она приходит ко мне. В нашу съемную квартиру на окраине Ривьеры. Старую, с местами потрескавшейся краской на оранжевых стенах и скрипучей кроватью, которая под нашими телами звучала громче обычного, практически перебивая ее красивые стоны.
Как я узнал, что Арабелл больше нет? Она просто не пришла ко мне: ни утром, ни днём, ни через месяц никогда. После ее смерти я стал точно безумным, одержимым закончить ее теперь уже посмертный портрет. Я сделал это спустя год и одержал успех. Мою картину заметили. На небольшой выставке, которую мне согласились организовать за работу в маленькой невзрачной галерее, ее, среди всех прочих, увидел один баснословно богатый мужчина. Он купил ее за бешеные деньги, дав сверху куда больше, чем я просил. Этого хватило, чтобы покрыть все долги и покинуть город, в котором я погиб, оставаясь при этом живым. Позже выяснилось, что этот мужчина был твоим мужем, Арабелл. Не знаю, существует ли жизнь после смерти, твоё ли это благословение или не больше, чем глупое совпадение, но теперь, когда у меня спрашивают, способно ли мое сердце любить, я отвечаю, что оно утонуло, обретая вечный покой на дне лионского залива.
Вместе с тобой, моя любовь.
Как оружие
Эта клетка замыкается с трёх сторон: твои плечи, улыбка и губы. Ты берёшь в капкан своих слов, как птиц ловят в плен, наживая на золото зёрен пшеницы. Их в ладони твоей всего пару штук: первой служит яд твоих слов, а второй нежность приторных мягких касаний. Ты ломаешь меня, как Стокгольмский синдром прозаично, но мало для чуда. Твои пальцы касаются моего позвоночника, как флейты из чистого серебра, извлекая бесконечно мучительную мелодию. Этой хрупкостью можно изранить пальцы, потому что внутри неё струны металла, вынуждающего жилы трещать. Твоё тело покрыто ломанными линиями татуировок мне нравится повторять каждую своим языком и пальцами. Ты бритый, холодный и надменный, но со мной маленький мальчик, готовый упасть на колени.
Почему ты бежишь от меня?
Потому что ты делаешь меня слабым. Это как есть арахис, зная, что у тебя от него аллергия. Я играю со смертью в тех уличных беспределах и, знаешь, у неё твоё лицо.
Помнишь ту сказку, где Кай начинает любить Снежную королеву? У нас на деле все также, только мои льды почему-то делают тебя теплее, когда руки касаются израненных рук, обещая, как детям вторят невинно, что до свадьбы, мол, заживет и затянется, а потом через день латать твои новые раны.
Хорошие девочки не станут бежать за плохими мальчиками. А если и станут, то ноги изранят.
Давно ты стал таким циником?
Когда ты, королева, всадила мне в сердце кусок своего льда.
То есть, я не девочка-весна?
Ты бы не стала бежать за мной босиком, потому что ты Снежная королева, моя личная война и третий всадник апокалипсиса.
И мой ледяной дворец для тебя тюрьма.
Берцы, звериный оскал, истерический смех и умение плюнуть на общество с его устоями сверху это все был ты. Сборище скинхедов, двадцать первый век, люди неодобрительно качают головами, когда вы, подобно стае ворон, пролетаете мимо, роняя пепел сигарет и самокруток на асфальт, пока звук ваших шагов отлетает эхом от тротуаров.
Примечания
1
Или «Прекрасная эпоха». Условное обозначение периода европейской истории между 1871 и 1914 годами. Наиболее часто термин применяется к Франции и Бельгии.