20 февраля администрация Путиловского завода заявляет локаут в ответ на требование рабочих об увеличении зарплаты. Предыстория такова: в декабре 1916 года по команде стран-союзников многие частные банки в России прекратили финансирование тех акционерных обществ, что владели промышленными предприятиями. По сути это был двойной удар подрыв военно-экономической сферы союзника и курс на обострение классовых конфликтов между предпринимателями и рабочими.
Сразу же после объявления локаута словно ждавшие этого Чхеидзе и Керенский установили контакт с руководителями нелегальных организаций с А. Г. Шляпниковым и К. К. Юренёвым и договорились о проведении демонстрации 23-го февраля или 8 марта.
Сначала демонстрации были мирными, но 25-го февраля они стали перерастать во всеобщую стачку, бастовало уже 300 тысяч человек, однако власть не реагировала, и только 26-го С. С. Хабалов, командующий Петроградским военным округом, дал приказ стрелять. Было убито около 50 человек, следствием чего солдаты запасных полков, расквартированных в Петрограде, стали переходить на сторону демонстрантов.
Первым выступил Павловский полк, затем другие полки. В Волынском полку, когда солдаты восстали, офицер попытался их утихомирить. Произнеся речь, он развернулся к солдатам спиной, и тогда фельдфебель Тимофей Кирпичников из винтовки выстрелил ему в спину. Это сыграло переломным моментом в истории перехода армии на революционную сторону.
Кстати, показательно сложилась судьба этого Кирпичникова. Сначала он слыл героем, портреты его выставлялись в витринах магазинов и аптек. После октябрьского переворота про него забыли, но он сам напомнил о себе, явившись на Дон к генералу А. П. Кутепову, заявив, что он пришел бить большевиков и что он, мол, «тот самый» Тимофей Кирпичников. Генерал Е. Достовалов описывает эту встречу: «Вспоминаю характерный для настроения восставшего офицерства рассказ генерала Кутепова из первых времен существования Добровольческой армии, который он любил повторять и который всегда неизменно вызывал общее сочувствие слушающих. «Однажды, рассказывал Кутепов, ко мне в штаб явился молодой офицер, который весьма развязно сообщил мне, что приехал в Добровольческую армию сражаться с большевиками «за свободу народа», которую большевики попирают. Я спросил его, где он был до сих пор и что делал. Офицер сказал мне, что был одним из первых «борцов за свободу народа» и что в Петрограде он принимал деятельное участие в революции, выступив одним из первых против старого режима. Когда офицер хотел уйти, я приказал ему остаться и, вызвав дежурного офицера, послал за нарядом. Молодой офицер заволновался, побледнел и стал спрашивать, почему я его задерживаю. Сейчас увидите, сказал я, и когда наряд пришел, я приказал немедленно расстрелять этого «борца за свободу»»226. Так закончил свои дни участник уличных беспорядков в Петрограде 27 февраля 1917 г.
Когда ситуация в столице для прежней власти стала выходить из-под контроля в Полуциркульном зале Таврического дворца собрались депутаты, отказавшиеся подчиняться царскому указу о временной приостановке работы Думы. В ответ на царский запрет они сформировали Временный комитет Государственной думы, куда вошла часть депутатов IV Думы и часть депутатов других созывов Думы. Одновременно в том же Таврическом дворце, но уже в другом помещении группа из меньшевиков-думцев, большевиков и левых эсеров создала исполком Петроградского совета рабоче-крестьянских депутатов (Петросовет).
Таким образом, были созданы два органа управления революционной власти, и в обоих заседали масоны. Например, масон Н. В. Некрасов в 1939 году показал, что всем масонам был дан приказ немедленно встать в ряды защитников нового правительства, сперва Временного комитета Государственной думы, а затем Временного правительства. Масон Л. Д. Кондауров в 1930 году писал, что еще до революции масонский верховный совет поручил ложам составить список лиц, годных для новой администрации. В результате во всех организациях, участвовавших в создании временного правительства, оказались масоны, а в самом правительстве они составили его радикальное ядро.
Британцы откровенно радовались произошедшему в России. Ф. Л. Берти, посол Великобритании во Франции, после большевистского переворота, 8 декабря, записывает в дневнике: «Нет больше России! Она распалась, и исчез идол в виде императора и религии, который связывал разные нации православной веры. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на Востоке, т.-е. Финляндии, Польши, Эстонии, Украины и т.д., и сколько бы их ни удалось сфабриковать, то, по мне, остальное может убираться к чорту и вариться в собственном соку»227.
Еще дальше пошел британский премьер-министр Ллойд Джордж. «В начале революции, пишет в воспоминаниях Бьюкенен, в Петербурге рассказывали, что Ллойд-Джордж, узнав о падении царизма, потирая руки сказал: Одна из целей войны достигнута, преследуемая Англией уже достигнута»228.
Впоследствии общественный деятель, мыслитель, И. Л. Солоневич указал, что в основе русской революции находились непонятные идеи далеко не первосортных людей: «Делала революцию вся второсортная русская интеллигенция последних ста лет. Именно второсортная. Ни Ф. Достоевский, ни Д. Менделеев, ни И. Павлов, никто из русских первого сорта при всем их критическом отношении к отдельным частям русской жизни революции не хотели и революции не делали. Революцию делали писатели второго сорта вроде Горького, историки третьего сорта вроде Милюкова, адвокаты четвертого сорта вроде Керенского. Делала революцию почти безымянная масса гуманитарной профессуры, которая с сотен университетских и прочих кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция неизбежна, революция желательна, революция спасительна. Подпольная деятельность революционных партий опиралась на этот массив почти безымянных профессоров. Жаль, что на Красной Площади, рядом с мавзолеем Ильича не стоит памятник неизвестному профессору. Без массовой поддержки этой профессуры революция не имела бы никакой общественной опоры»229.
М. Палеолог указывает на неожиданность свершившейся революции для самих революционеров: «Русские социалисты 1917 года испытали такое же удивление, как и французские республиканцы 1848 года. На конференции, состоявшейся в Париже 12 марта 1920 года, г-н Керенский заявил, что 10 марта [26 февраля] 1917 года в его доме собрались его политические друзья и что они единодушно решили, что революция в России невозможна. Через два дня царизм был свергнут»230.
Об этом же свидетельствует и П. Жильяр: «Монархия была свергнута вовсе не поднявшимся иа глубины бурным валом, как об этом говорили; наоборот, ея крушение подняло такую страшную волну, которая поглотила Россию и едва не затопила соседния государства»231.
Манифест отречения Николая II в пользу великого князя Михаила Александровича Романова, гласил: «Ставка. Начальнику Штаба. В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренния народныя волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победнаго конца. Жестокий враг напрягает последния силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшаго достижения победы и, в согласии с Государственной Думою, признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российскаго и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая разстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Николай. Г. Псков. 2 Марта 15 час. 1917 г. Скрепил: Министр Императорскаго Двора Фредерикс»232.
Не желая противопоставлять себя новой власти, одновременно с манифестом Николай подписал еще два документа: указы о назначении князя Г. Е. Львова председателем Совета министров и великого князя Николая Николаевича вновь Верховным главнокомандующим. На указах ставилось время 2 часа. Таким образом, создавалась видимость законности и преемственности новой власти Временного правительства, назначенного царем до его отречения.
3 марта вернувшись в столицу и прочитав Манифест отречения на вокзальной площади раздался крик: «Зачем новый царь? Долой самодержавие!» и возбужденная толпа поддержала этот призыв233. Отправив с надежным человеком текст отречения в Думу, Гучков и Шульгин отправились к брату царя. Сам великий князь Михаил жил за границей и лишь перед войной вернулся в Россию. В тот же день, 3 марта, состоялась совещание членов Временного комитета и Временного правительства с Михаилом Романовым в доме князя Путятина. За провозглашение Михаила императором высказались лишь П. Н. Милюков и прибывший позднее А. И. Гучков, доказывая, что «монархия это ось, единственная ось страны»234, все остальные были против. Выслушав мнения, Михаил удалился с М. В. Родзянко и Г. Е. Львовым в соседнюю комнату. После получасовой беседы и размышлений Михаил подписал Манифест не принимать на себя верховную власть до решения Учредительного собрания:
«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.
Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием чрез представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразить волею народа. Михаил. 3/ III 1917. Петроград»235.
Уже позже в своих сочинениях по поводу русской революции В. Н. Воейков откровенно напишет: «По забытой старой поговорке Умных людей в России много, а разумных мало, не отдавали себе наши соотечественники ясного отчета, в чем именно заключался внушаемый им ужас царского гнета и к чему должны привести Россию ломка и уничтожение всего существующего»236. На что так же откровенно следует признать, что энергия «уничтожения всего существующего» исходила в первую очередь от Бога, желавшего показать российскому народу его настоящее состояние под названием русское православие в купе со всей стариной и другими религиями коренных народностей. «Нет, ребята, все не так»237 вскоре споет уже в «стране развитого социализма» В. С. Высоцкий, подводя тысячелетний итог всему российскому менталитету.
Временное правительство Г. Львова
Несмотря на то, что Михаил Романов формально оставил себе возможность возглавить государство, все прекрасно понимали, что это фактически отречение, поскольку в народе была крайняя непопулярность монархического образа правления, заботившаяся, в первую очередь, только о самой себе под любым видом и предлогом. Для одних царизм был сковывающим механизмом мысли в узких рамках православной религиозности, для других довлеющий экономический гнет, для третьих медленная, неповоротливая система управления, смотрящая постоянно на все с оглядкой и опаской, для всех царизм стал синонимом тормоза страны. Наевшись царским деспотизмом, народ страны уже жил веяниями и ожиданиями нового времени цветущей демократизацией, несущейся с (более христианского) Запада, что для русского человека морально было несопоставимо с понятием о монархии. Демократия, как свобода, и в первую очередь, как свобода морали, уже ложившаяся в России на колдовскую, спиритическо-мистическую основу души русского сознания, с быстро подрастающими ростками Фейербаховской галлюцинации и Ницшевским уклоном мировоззрения, страна рвалась обратно в высшую магию, в состояние «освобождения», языческое «рус», мистической формы достоинства целостности.
В основе всех чувств недовольства к монархизму лежала та идея, что русский, российский народ достоин лучшей жизни, достоин достоинства, чистых общественных отношений, лучшей морали и лучшее познание бытия, нежели преломленное все это через темное, гнетущее православное миропонимание и ее монархическое представительство. Успех февральской революции, пожалуй, даже в большей степени обуславливался общим развратным состоянием общества, особенно Петрограда, собою проявляя духовное развратное состояние всего российского народа со стремлением к достоинству и свободе. Совершив удачно революцию разврата революцию достоинства, народ (интеллигенция) теперь был эйфорично уверен в возможности построения более правильного, на идеях гуманизма (свободы и достоинства) строя, с более правильным распределением благ, всякая же мораль схожая с царско-православными взглядами расценивалась интеллигенцией теперь как пережиток прошлого, не имеющего ничего общего с гуманистическими принципами. В наступившем XX в. Бог дал этому народу все то, что он хотел, чем жил испокон веков, не мешая строить свой мир счастья, российское общество жило чаяниями справедливости древнего мировоззрения целостности бытия фалло-солярно-лунной символики, и будет наказываться Творцом в меру своего отступничества.
Свобода, равенство, справедливость, чувство
собственного достоинства, пальма первенства,
«первач» бесценное состояние
Новая российская государственность сектой «Свобода-Достоинство-Справедливость-Человек превыше всего», т.е. «Гуманизм», показательно рождалась во всеобщей атмосфере хаоса. А. Керенский портом вспоминал: «Ощущение неограниченной свободы; освобождение от всех, самых обязательных во всяком человеческом общежитии ограничений овладело населением империи в 170 с лишком миллионов. А тут же каждый вдруг почувствовал страшную усталость, переутомление от трехлетнего напряжения войны. Наступил какой-то паралич воли. Россия перестала на фабриках работать, на фронте сражаться. Население как будто утратило способность повиноваться. Начальство приказывать и командовать»238.
Горький писал в апреле 1917 г.:
«Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране, измученной и физически, и духовно, родятся новые сильные люди.
Будем крепко верить, что в русском человеке разгорятся ярким огнем силы его разума и воли, силы, погашенные и подавленные вековым гнетом полицейского строя жизни.
Но нам не следует забывать, что все мы люди вчерашнего дня и что великое дело возрождения страны в руках людей, воспитанных тяжкими впечатлениями прошлого в духе недоверия друг к другу, неуважения к ближнему и уродливого эгоизма»239.
В первые месяцы после падения монархии более 50 политических партий развернули активную работу по привлечению масс на свою сторону, но лишь четыре партии, кадеты, большевики, эсеры и меньшевики, имели реальную поддержку народа и могли реально участвовать в политической жизни страны. Примечательно, что, несмотря на кажущиеся различия между собой, все партии являлись просоциалистического (т.е., надо понимать, прогуманистического) направления. Даже партия кадетов, пополнявшаяся членами бывших монархических партий и представителями русской интеллигенции Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, на VII съезде партии (март 1917 г.) исключили из своей программы требование конституционной монархии, серьезно полевели. У большинства российской интеллигенции «было стремление прикрыться фиговым листом социализма, причем никто не давал себе отчета, к чему последний обязывал. Он воспринимался как нечто гуманное, хорошее, согревающее, безобидно мессианское»240.