Усевшись рядом, колено к колену и чуть ли не бедро к бедру, мы предоставили начать всю эту антрепризу Гудману. Он очертя голову пустился в какое-то приключение, обещавшее многочисленные перипетии, запустил историю убийцы, чье имя, впрочем, было довольно схоже с его собственным. Эдцельман или Фишман, мне кажется. Я забыл. Его задание выполнено, убийца садится на мотоцикл и исчезает в ночи.
У Гудмана был хриплый, как ручеек пыли, голос, но он выговаривал фразы с тщанием подлинного рассказчика. Я был вял; с удобством развалившись среди сажи, ощущал теплоту почвы у себя под ягодицами или тем, что занимало их место, и был готов сопровождать убийцу в следующем эпизоде встрече с работодателем, новой вспышке насилия или в следующем свидании со смертью, когда заметил, что нас окружает тишина. Я не заснул бывало, мы переживали достаточно близкие к дремоте переходы к пустоте, но никогда не спали. И тут, вместо того чтобы нежиться на земле, выслушивая захватывающую историю, оказалось, что я шагаю по дороге, которая скрипит у меня под ногами, как будто мостовая исчезла под слоем подтаявшей, хрупкой и звучной соли. Было жарко. Мы шли, не открывая рта. Ни слова, только скрип нашей обувки, давящей эту хрусткую поверхность.
Я не расслышал конец истории, проворчал я через мгновение-другое.
Конец, заметила Мириам. Как будто такое еще может где-то существовать.
Мы продолжали шагать, еще несколько тысяч шагов, не иначе. Все молчали.
Все, эта система больше не работает, сказал Гудман. Время прерывается когда угодно и как придется.
Истории остаются, утешила его Мириам. По крайней мере, в памяти хранится их начало.
Да, во всех подробностях, сказал я. Но не то, что происходит потом.
Да прямо уж, что там происходит потом, подколола Мириам.
Эта система больше не работает, повторил Гудман.
3. Корконуфф как-то там
Толстяк лавировал среди лежащих вповалку тел. Раза два или три споткнулся о чьи-то ноги. Коридор был узким, скудно освещенным. Почти все, даже толстяк, были одеты в полосатые хлопчатобумажные хламиды, от которых несло пылью, нескончаемыми скитаниями и нищенским пропитанием. В полутьме толстяку было трудно отличить ткань от плоти. Когда он на них наступал, лежащие толком не протестовали. Они постанывали, чтобы сообщить, что существуют и что им сделали больно, но с их губ не срывалось ничего хоть как-то похожего на фразу.
Толстяк прошел вдоль всего коридора, толкнул меня носком ноги, остановился перед дверью и испустил вздох, будто последние полминуты сдерживал дыхание. У него были лоснящиеся волосы цвета воронова крыла, лицо усеивали капельки пота. Я приподнялся, опершись на локоть, чтобы к нему присмотреться, и теперь видел его во всех подробностях. По его голым икрам тоже тек пот. Ноги в сандалиях были покрыты пятнами грязи. От него пахло пряной пищей, куриной кровью, луком. Он пригладил волосы и постучал, когда чей-то голос дал ему разрешение, повернул дверную ручку, с некоторой настороженностью вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Я успел заметить дневной свет в большой комнате. Затем нас снова окружила полутьма.
Опять потянулось сонное ожидание. Кто-то поднялся, отчаявшийся или мучимый неотложной нуждою, и, споткнувшись о нескольких скрючившихся спящих, которые заграждали ему дорогу, повернул направо на лестничную площадку и исчез. Вновь воцарилось спокойствие. Единственная в коридоре лампочка время от времени потрескивала, затухая и угрожая лишить даже и своего зеленоватого ореола. Воздух застоялся. Сорок или пятьдесят секунд я сопротивлялся, потом опять канул ко дну.
Я прибыл тремя днями ранее и занимал лучшее место, прямо перед дверью. Когда ко мне в коридоре стали присоединяться другие кандидаты, никто не оспаривал мое положение. Очередь образовалась втихую и без жульничества. Она доходила теперь до первого этажа и подчинялась возникшей стихийно коллективной дисциплине. Можно было отойти на несколько минут, чтобы попить из крана во дворе или опорожнить мочевой пузырь или желудок, никто не пользовался этим, чтобы продвинуться на полметра и незаконно занять покинутое вами место.
Внезапно я вынырнул из бессознательного состояния. Толстяк приоткрыл дверь и толкал меня в плечо своей сандалией.
Что такое, этот что, уже помер? донеслось до меня.
Я тут же встал, вытянулся перед толстяком по стойке смирно. Он оказался одного со мной роста и посмотрел мне в глаза, не скрывая брезгливости. Я счел, что стоит попробовать отдать ему честь. Вдалеке за толстяком виднелись окна, а через них ослепительное полуденное сияние.
Он хоть принес свое личное дело? обратился ко мне с вопросом толстяк, не отвечая, как и следовало ожидать, на приветствие.
Я указал на кипу у моих ног, которая уже более сорока восьми часов служила мне подушкой. Там было все, что касалось моего гражданского состояния, свидетельства о жизни, врачебные записи, ветеринарные отчеты и несколько черных рентгеновских снимков, крайне расплывчатых, но всегда казавшихся мне несколько льстивыми.
Подбери свое барахло и ступай за мной, приказал толстяк.
Я вышел из столбняка, нагнулся и обменялся понимающим взглядом со следующим за мной кандидатом, он тоже встал, в надежде, что меня не допустят и взамен вызовут его. Пока я собирал свои немудреные пожитки, в коридоре наметилось оживление. Наконец-то начались слушания, и информация об этом мало-помалу расходилась, вызывая волнение и смену положений. Меня внезапно захлестнуло желание все бросить, повернуть вспять, спуститься по лестнице и, выбравшись во двор, попытаться вести нормальное существование.
Я все же выпрямился и пересек порог большого зала вслед за толстяком, который, повернувшись ко мне спиной, направился вглубь.
Дверь закрывать? спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал.
Истолковав молчание толстяка как знак согласия, я затворил за собой дверь.
Теперь я находился перед призывной комиссией. Толстяк присоединился к ней и уселся, сопя, как буйвол. Забранное им у меня личное дело уже разлеглось в беспорядке перед двумя врачами, двумя военными, экспертом-психиатром и самим толстяком. Врачи и психиатр были в белых халатах, военные в форме. Только толстяк был одет как обычный человек, под его хламидой неприкасаемого виднелась белая футболка.
Я еще раз вытянулся в струнку, приняв, как мне думалось, позу блюдущего субординацию солдата, и дважды отдал честь рядового пехотинца, второй раз явно преувеличенным и даже фантастичным образом. Я вполне осознавал, что строю из себя шута. Так как я полагал, что все плохо кончится, мне от этого становилось легче.
Толстяк, с которого я не сводил глаз, мерил меня пренебрежительным взглядом. Остальные листали документы, которые представляли меня синтетическим образом, выставляли напоказ мою подноготную и все прошлое и избавляли на данный момент от обязанности отвечать о себе вслух.
Сквозь окна без занавесок припекало солнце. Оно не доходило ни до стола, за которым восседала комиссия, ни до того места, где стоял я, но прогревало зал так, что он превращался в печку. Двух открытых окон не хватало, чтобы освежить воздух. За исключением толстяка, который просто плавился, моих экзаменаторов жара, казалось, ничуть не беспокоила, но я уверен, что под своей формой они были мокры как мыши.
Один из врачей помахал в воздухе рентгеновским снимком и принялся изучать его, повернувшись к окну и словно отгораживаясь им от слишком яркого света. Он отпустил свой комментарий, продолжая внимательно рассматривать кадр.
Он больше не дышит, сказал он.
Да ну, откликнулся его коллега.
Посмотри сам, настаивал врач.
Второй откинулся назад и сощурился в сторону снимка.
Складывается такое впечатление, признал он.
Врач тряхнул черным листом, произведя рентгеновский звук, который ни с чем не спутаешь, потом положил снимок на стол.
Поди знай, дышал ли он вообще когда-нибудь, бросил он, покачав головой.
Вопросов мне не задавали. Документы переходили из рук в руки. Толстяку не предлагали что-либо прочесть или с чем-либо ознакомиться. Из этого я сделал вывод, что в рамках комиссии он играет второстепенную роль. В его обязанности, несомненно, входило приводить и выводить кандидатов и, если те не отвечают критериям, разрубить их на куски и бросить грифам согласно ритуалу небесных похорон, который посулили нам в случае неудачи и к которому мы как-никак стремились с самого начала, как и к тому, чтобы отобраться для вступления в Партию, или в отряд космонавтов, или еще того хуже.
Я уже встречал этого эксперта-психиатра, не знаю где, то ли в лагере, то ли где-то еще. По-моему, ее звали Медея Крунц. Она повела глазами в мою сторону и не остановила их на мне, как будто я был прозрачен или мое тело не заслуживало никакого внимания. Потом повернулась к военным.
Если у него есть способности к скрытности, он их отлично утаивает, сказала она.
Мы не хотим, чтобы он слепо подчинялся чему бы то ни было, проговорил угрожающим тоном первый офицер.
Очевидно, нужно будет за этим проследить, сказал второй.
Я увидел, что они понемногу собирают бумаги и начинают отодвигать их в сторону толстяка, наверняка для того, чтобы тот вернул их мне или сжег. Они размышляли.
Предлагаю назначить испытательный срок, чтобы у него было время либо выдать себя, либо себя проявить, предложил врач, который диагностировал, что я больше не дышу.
Срок в таком случае весомый, добавила Медея Крунц.
Согласен, кивнул первый офицер, который, похоже, обладал полномочиями для принятия решений. Скажем, пятьдесят лет. А потом вновь выйдем с ним на связь.
Они выдержали короткую паузу. Теперь мое досье находилось перед толстяком. Он начал стягивать его широкой резинкой.
А как там его зовут? спросил первый офицер, обращаясь ко всем вокруг, но не ко мне.
Корконуфф как-то там, вздохнул кто-то из врачей. Имя язык сломаешь.
Ну так надо для простоты дать ему другое, предложил второй офицер.
Первый офицер повернулся к Медее Крунц.
Если дать ему другое имя, не выведет ли это его из равновесия? спросил он.
Эксперт по оккультным наукам о человеке и недочеловеке надула губы.
В принципе, да, это может его встряхнуть, сказала она. Но на той стадии, в которой он находится, это уже не имеет большого значения.
Отлично, прокомментировал один из врачей.
Понятно, Чуф? спросил председательствующий, офицер, который восседал прямо передо мной.
У меня ушло несколько секунд на то, чтобы понять, что он обращается ко мне. Вот, стало быть, какое нелепое имя они решили мне присвоить. Это прозвание было мне глубоко не по нраву, но, в первый раз с начала моих слушаний, я почувствовал, что в моей персональной судьбе сделан важный шаг. Я вновь попытался отдать честь и потерял равновесие. В последний момент все же выровнялся.
Он понял, решил офицер.
Встреча через полвека, сухо подытожила Медея Крунц.
Председательствующий повернулся к толстяку.
Можете его увести, приказал он.
Отвести куда? спросил толстяк.
Врачи одновременно пожали плечами. Я увидел, как толстяк берет мое досье и опирается на стол, потом услышал, как он отодвигает стул. Он встал.
Меня слепил свет. Толстяк приближался. Я по-прежнему не знал, намерен ли он порубить меня на куски на поживу грифам или собирается
4. Фишман
Абимаэль Фишман разрядил пистолет в лицо Бреду Макдугласу и, не обращая внимания на осколки костей и брызги крови и серого вещества, которые замарали его рабочую форму убийцы, покинул павильон, бесшумно затворив за собой застекленную дверь.
Ночь была тиха и беззвездна. Едва заметный дождик смочил ему волосы, лицо, пока он шел по улице Шенберга. Не композитора, внезапно подумал он. Некоего Дардана, Дардана Шенберга, а не Арнольда. Может быть, этот самый Дардан политик, а может второстепенный, безвестный художник. Или герой одной из их дерьмовых войн. Какая-нибудь знаменитость мелкого пошиба. Не музыкант.
Он повернул за угол и, пройдя вдоль газона, залез в машину, припаркованную под большим деревом, акацией. Стараясь не запачкать сиденья кровью, переоделся.
Теперь на нем был другой комбинезон, и он стал похож на мотоциклиста, почему-то устроившегося на водительском сиденье малолитражки; это была «Бильма 509», которую он угнал чуть раньше и от которой не ждал ничего особенного, видя в ней просто средство выбраться незаметно из города. Бак был заполнен лишь наполовину, сцепление оставляло желать лучшего, но мотор работал исправно. К этому описанию можно добавить, что она была светло-коричневая, пахла псиной, а на заднем, сомнительной чистоты сиденье было полно шерсти.
Улица оставалась пустынной, восемь сотен метров более или менее заунывной пустоты в зеркале заднего вида и две сотни влажного и угрюмого коттеджного квартала прямо по курсу.
Фишман собрал свои принадлежности профессионального убийцы и сложил их в большой пакет из черного пластика, изначально предназначенный для мусора, но оставил у себя на коленях пистолет, не преминув вставить в него новую обойму.
Вместо того чтобы сорваться с места с ветерком, визжа шинами и безумствуя рулем, он запустил мотор с аккуратностью отца семейства, соблюдая правила дорожного движения, несмотря на полное его, оного движения, отсутствие, включил левый указатель поворота, аккуратно отшвартовался от тротуара, неспешно ускорился и лишь тогда выключил поворотник.
Вновь оказавшись на улице Шенберга, он не стал сбрасывать скорость, проезжая мимо дома, где в гостиной лежало тело Макдугласа, голова, глаза, щеки жутко разворочены, лицо превратилось в отвратительное, неопознаваемое месиво. Он не сбросил скорость, но бросил взгляд в этом направлении. Фасад освещали уличные фонари, окна оставались темными, в том числе и окно гостиной, свет в которой он позаботился выключить, перед тем как уйти. Казалось, что внутри все погружено в сон, как и в соседних коттеджах. Фасад из покрытых лаком панелей недавно перекрасили в белый, чуть отливающий голубизной цвет, что должно было наводить на мысль о тихом-мирном мелком буржуа, скуповатом и лишенном вкуса. К Макдугласу это ни в коей мере не относилось, подумал Фишман.
Через несколько десятков километров он обогнул пункт сбора утиля, свернул в темноте в какую-то тесную ложбину и остановился. В свете фар возник мотоцикл, который он оставил здесь, когда начинало смеркаться. Он откупорил канистру, всю дорогу булькавшую в багажнике, плеснул бензина под руль, на пакет со своими пожитками и на сиденья, потом, когда 509-я занялась, нацепил на голову мотоциклетный шлем и отбыл в направлении Пергее, зоны доменных печей, что раскинулась в ста пятидесяти километрах оттуда.
Поначалу все шло без проблем, но потом дождь усилился, и к половине третьего ночи боковые порывы шквалистого ветра, которые было невозможно предвидеть и превозмочь, несколько раз чуть не перевернули его, так что, пересекая недавно переименованное поселение, называемое теперь Блэк Виллидж, он счел, что будет разумнее отыскать какое-нибудь укрытие, нежели балансировать на изрытом щебеночном покрытии, рискуя сломать себе ключицу, а то и вовсе часами отдавать концы в какой-нибудь яме.