Блэк Виллидж оказался поселком, раскинувшимся, скорее всего, чуть шире, чем его главная улица, но для Фишмана он напоминал прежде всего анфиладу мертвых домов, бомбардируемых все более и более яростным ливнем, с обветшалой, неосвещенной автозаправочной станцией в центре и, в качестве завершения анфилады, мотелем, единственным местом, где казалось возможным найти прибежище до рассвета. Неоновая вывеска гласила: Новый Мотель Блэк Виллидж и обещала круглосуточное обслуживание.
Фишман поставил свой мотоцикл под навесом из рифленого цемента и направился к тому, что могло быть офисом, но оказалось закрыто на ключ и погружено в полную темноту. Струи дождя гулко хлестали по стенам, по окнам. Нажав несколько раз на звонок и настучавшись в дверь, Фишман прохаживался пару-другую минут по галерее, которая, по сути дела, прикрывала вход в шесть номеров, которая, возможно, прикрывала их днем от солнца, но не от порывов ветра или ливня. Пол галереи превратился в бурный ручей, по которому барабанил дождь и плясали злобные черные пятна. Здание было пустынно, пустовала и парковка. На какое-то мгновение Фишман подумал было, не взломать ли замок и не обосноваться где-то в кресле или на кровати, но отмел эту идею как неудачную. Хотя мотель и не охранялся, не исключено, что в нем имелась сигнализация, или предусмотрены обходы, или установлены камеры видеонаблюдения. Он поднял голову и осмотрел галерею, символический навес над офисом, столб, на котором висела светящаяся вывеска. Нигде никаких признаков камер, но стоит ли искушать дьявола. Он отошел от галереи, пересек завывания ветра, потоки ливня, беснующиеся лужи и вернулся к своему мотоциклу, весьма посредственно прикрытому цементным навесом.
Комбинезон и шлем изолировали его от бури. Скафандр, подумал он. На дне чего, какой невообразимой массы воды, спросил он себя. Затем вновь натянул перчатки, вытер подмокшее седло, задумался: я могу обойти эту дерьмовую постройку, окажусь с подветренной стороны, найду там не такое продуваемое место, место, где можно переждать и даже вздремнуть полчасика, три четверти часа, он как раз проговаривал про себя все это, когда вдруг, на самом краю поля зрения, заметил в окне одной из комнат движение.
Кто-то отодвинул внутри занавеску и, повернувшись к нему лицом, выглядывал наружу. Ночь и дождь складывались в экран толщиной в добрые двадцать метров, силуэт мутнел от ручьев, стекающих по его шлему, но, несмотря ни на что, сомнений не оставалось. Кто-то его разглядывал.
Фишман тут же прикинул, что ничего не теряет, вступив в контакт с этим нежданным соглядатаем. Он поднял правую руку и помахал ею в знак привета, ну и, конечно же, чтобы показать, что, направляясь к комнате, не имеет никаких враждебных намерений, затем вновь пересек двор и снова ощутил потоки под ногами, и мельтешение ветра, и канонаду капель по своему комбинезону, потом он вновь очутился под крышей галереи. Силуэт становился все четче и четче и при этом не двигался, и, когда Фишмана отделяло от него лишь стекло и пара шагов, он с трудом сдержал содрогание и ощутил в глубине своих печенок что-то вроде волны холода. Он был не из тех, кто теряется перед лицом опасности, и достаточно обучен, чтобы справиться с какой угодно случайностью, но тут вдруг засомневался, не лучше ли отпрыгнуть назад и бежать со всех ног.
Капли, которые так и ветвились по стеклу, не позволяли видеть все досконально, не упрощала задачу и темнота. Но не приходилось сомневаться, что прямо перед ним находилась очень, очень белая птица, в рост человека, пугающе неподвижная, которая вперила в него золоченый, лишенный всякого выражения взгляд и при этом
5. Крейцер
Блумкинд обогнул здание, в котором с прошлого года успешно занимались разведением варанов, и нырнул под козырек над входом в Дом Партии, Блок 2. Под сумрачным навесом разгуливали сквозняки, и, поскольку разведение шло совсем рядом, воздух пропитали густые запахи логова пресмыкающихся, сих уменьшенных доисторических гадов, гниющей пищи и крокодиловой кожи. Пупырчатой, подумал Блумкинд. Грязной и пупырчатой.
Он пересек мощеный двор с этим настырным ощущением в ноздрях, достаточно мощным, чтобы на три секунды отвлечь от основной темы его размышлений исключать Громова из Партии или поддержать его.
Если бы все зависело только от Блумкинда, Громов был бы просто-напросто устранен, без каких-либо церемоний, способом, никак не связанным с Партией, например в дорожном происшествии, в столкновении, скажем, с цистерной с дегтем, или, другой пример, в драке у подъезда, развязанной неизвестными, про которых в дальнейшем будет объявлено, что это враги народа. Убийцы, которых невозможно установить и обнаружить, думал Блумкинд. Но было принято решение выслушать Громова, перед тем как его исключить; предоставить ему возможность защититься от обвинений в уклонизме, и именно на это заседание Исполнительного комитета и направлялся Блумкинд.
Миновав подъезд, Блумкинд оказался в практически непроницаемой темноте, которую обрамляли четыре составляющие Блок 2 строения. Ни высокие стены, ни небо не пропускали ни малейшего проблеска света, ни одна лампа не светилась в выходивших в эту сторону помещениях. Ничего не отражали окна. Если кто-то наблюдал за черным колодцем двора, он оставался совершенно невидим за стеклами. Блумкинд на ощупь добрался до двери, лестница за которой вела в конференц-залы. И тут, протянув руку в поисках дверной ручки, наткнулся на человека, от которого разило болотом, змеею и потом.
Он отшатнулся. От неожиданности у него внезапно подпрыгнуло сердце.
Что ты, товарищ, здесь делаешь? произнес он властным тоном, за которым скрывался охвативший его на секунду страх.
Он отодвинулся от своего собеседника, чтобы не вдыхать исходящее от него зловоние.
Вараны сбежали, сказал человек. Разбежались повсюду вокруг фермы.
Я не видел ни одного, пока шел сюда, заметил Блумкинд.
Да ну, усомнился человек.
Тебе лучше пойти искать в другом месте, посоветовал Блумкинд. Здесь ничего нет.
Меня послали именно сюда, с гордостью объяснил человек. Оградить Партию.
Партия может разобраться самостоятельно, сказал Блумкинд. Она и не такое видывала.
Да ну, снова усомнился человек.
И как ты собираешься с ними, этими варанами, договориться? поинтересовался Блумкинд.
Вот этой палкой, сказал человек.
Он помахал чем-то, но вокруг было слишком темно, и Блумкинд не смог ничего разобрать.
А вы член Партии? спросил человек. Член Исполнительного комитета?
Да, сказал Блумкинд. Блумкинд, член Исполкома.
Какую-то долю секунды человек колебался, затем обрушил на голову Блумкинда то, что оказалось железной дубинкой, и раскроил ему череп, затем, когда тело безвольно сползло к его ногам, еще несколько раз изо всех сил ударил его по голове, затем положил палку на землю и оттащил Блумкинда к мусорным бакам, затем вернулся к двери, открыл ее и начал подниматься по лестнице. Здесь было еще темнее, чем во дворе. Он добрался до пятого этажа, проник в самый настоящий лабиринт замкнутых темных коридоров, потом ввалился в ярко освещенный зал и сощурил глаза, пытаясь умерить грубый напор электричества на свою сетчатку.
А, сказал кто-то. Не хватало только Крейцера. Теперь можно начинать.
Вокруг стола собралось восемь человек. Крейцер уселся на свободное место, справа от Степняка, председателя собрания.
Скажи-ка, Крейцер, сказал тот, наморщив нос, почему ты смердишь, аки дикий кабан?
Варан, поправил Крейцер. Мне пришлось целый час торчать в закутке с этими тварями. Она заполонили весь квартал. На ферме их упустили.
Ты дожидался Блумкинда? спросил Бутрос, один из заседателей.
Да, подтвердил Крейцер, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
Собравшиеся сосредоточили на нем все свое внимание. Так как он ничего не добавил, ничего не рассказал, Ночкин, второй заседатель, прервал тишину.
Ну и? спросил он.
Все кончено, сказал Крейцер. Проблема урегулирована. Блумкинд больше не нагадит.
Этот паразит, прокомментировала Джабинская, единственная женщина на собрании.
Этот похотливый варан, пошутил Ночкин.
Никто не подхватил шутку, никто не среагировал на намек, все словно слегка насупились. Установилась тишина. Собравшиеся размышляли о политически карикатурной фигуре Блумкинда, а Крейцер, со своей стороны, вспоминал хруст его лба, его теменных костей и челюстей, на которые он обрушил свою железную дубинку, чтобы выбить жизнь из неподвижной туши Блумкинда.
Ты и в самом деле очень воняешь, сказал региональный представитель Улановский.
Крейцер скривился.
В следующий раз, сказал он, вместо того чтобы торчать в говне ради ликвидации предателя, я приму ванну с благовониями, чтобы товарищи не делали мне замечаний.
Джабинская сдержанно хмыкнула.
А что там за история с этими варанами? тут же спросила она, чтобы не показаться легкомысленной.
Крейцер посмотрел на нее с суровостью. Он ее недолюбливал.
Ферма пущена на самотек, сказал он. Директор набивает себе карманы и не имеет никакого авторитета. Служащие бастуют. Кто-то открыл клетки. Животные разбежались по канализации и водостокам, даже через ворота для посетителей. Я был вынужден битый час дожидаться Блумкинда в углу двора, который вараны приспособили в качестве нового логовища.
Они были там? справился Слепняк.
Кто? выдохнул Крейцер.
Вараны, они что, пробрались во двор?
Да, сказал Крейцер. Пришлось побиться.
В следующие секунды в головах у членов Исполнительного комитета пронеслись образы жуткой схватки в потемках с агрессивными, тошнотворными ящерицами с цепкими челюстями, с сиплым дыханием, удары хвостов которых несли с собой боль и невыносимо кислые фекальные массы. В действительности Крейцер наугад ударил раз-другой палицей и не дождался никакой контратаки. Один варан тут же отдал концы, остальные убрались куда подальше: под крыльцо, на лестницы, куда глаза глядят.
Поговорим теперь о деле Блумкинда, сказал Слепняк, формально открывая тем самым собрание.
Поскольку никто не высказывался по этому поводу, слово вновь взял Слепняк.
Не стоит исключать Блумкинда из Партии, прежде чем будет найден его труп, сказал он. Иначе нас обвинят, что мы его устранили. В данный момент мы не можем допустить, чтобы Партия оказалась запятнана клеветой. Мы доведем до общего сведения, что Блумкинд по семейным причинам переживал не лучшие времена. Упомянем незначительные расхождения с Бюро, но в общем спустим все на тормозах. Блумкинда скоро забудут.
Для начала надо будет, чтобы его труп обнаружили подальше от Блока 2, заметил Бутрос.
Да, кому-то надо этим заняться, сказал Ночкин.
Тому, кто действительно на это способен, технически подкованному специалисту, подсказал Симпсон, еще не открывавший ни разу рта.
Ну, это буду уже не я, вмешался Крейцер.
Все посмотрели на него с легким смущением. Негативное отношение к еще не высказанному решению Партии исключало положительную оценку, и на основе одной только этой детали, этой уклончивости, высказанной в тот момент, когда дискуссия еще даже не клонилась к завершению, кое-кто уже начал задаваться вопросом, не заразился ли Крейцер от Блумкинда уклонизмом. Задаваться вопросом, не занял ли Крейцер откровенно антипартийную позицию.
Я свое дело сделал, объяснил Крейцер.
Слепняк с наигранно нерешительным видом покачал головой.
Крейцер, сказал он. Нужно, чтобы это был один из нас, иначе все получит огласку и придется затыкать горлопанам рот. Такое по плечу только тебе.
Ты начал с Блумкиндом, тебе с ним и кончать, ядовито отчеканила Джабинская.
Крейцер пожал плечами. Он собирался подчиниться Партии, но затянул паузу, прежде чем сообщить об этом, возможно, потому, что как раз заметил перед дверью варана, который переваливался с боку на бок и
6. Клара Шифф 1
Я вынырнула из бессознательного состояния на рассвете или, скажем, в самом начале предвещающих рассвет сумерек. За окнами величественно проплывал пейзаж, но пока различимы были далеко не все формы. На небе проступали совсем темные потеки берлинской лазури, которые с виду вовсе не собирались спешно меняться, и, если на горизонте виднелся черный раскрой гор, а ближе очерчивающие луга линии кустов с нечеткими силуэтами окутанных туманом лошадей на переднем плане, всему этому недоставало деталей. Я снова закрыла глаза. Я была уверена, что, когда вновь их открою, внешний мир выиграет в ясности, и в продолжение нескольких минут меня не оставляло желание извлечь из остатков своего сна какую-то выгоду. Мне казалось, что, если чуть повезет, я смогу вспомнить один или два увиденных во сне образа. Не я одна ставлю это при пробуждении своей целью, наверное, это блажь, ведь чаще всего воспоминания о снах радикально и мгновенно стираются, отчего блажь становится и вовсе убогой. Так как поезд нежно меня укачивал, а стук колес отличался безукоризненной размеренностью, я снова задремала. Мне не привиделось никаких образов. Ни сновиденческих, ни полубессознательных, вообще никаких. Одна только повторяющаяся раз за разом пустота, наполненная кружащими по кругу размышлениями о памяти и снах, о том, что она в приложении к ним ни на что не годится. После паузы, оцепенения, определить длительность которого не представлялось возможным, я в очередной раз разлепила веки в готовности встретить зарю. Черт возьми, подумала я, что это, кошмар, метафизическая ловушка или что-то еще? Снаружи пейзаж, вместо того чтобы просветлеть, погрузился в темноту. Посему я переключила внимание на то, что внутри вагона. Через каждые два метра в нем были зажжены масляные лампы. Обстановка указывала, что мы погружаемся в ночь, тогда как я надеялась, что мы ее покидаем.
Поезд продолжал свою убаюкивающую тряску, бесперебойно доносился стук колес на стыках, но помещение, где я находилась, ничуть не напоминало те вагоны, что курсируют по железным дорогам, ибо оно не только не было разделено на отдельные купе, но и раскинулось в ширину, словно просторная комната, в которой уютнейшим образом расположились диваны и более или менее глубокие кресла, как в холле роскошного отеля. Освещение обеспечивали многочисленные бензиновые или масляные лампы в старомодном стиле, они отбрасывали желтый свет и порождали тут и там подрагивающие зоны тени и темноты. Паркетный пол устилали толстые ковры с монгольскими узорами. Небольшие вощеные столики, комоды, секретер с цилиндрическим верхом и два книжных шкафа, до отказа набитые книгами в кожаных переплетах. Бόльшая часть окон скрывалась под тяжелыми коричневато-охристыми драпировками, а там, где были видны оконные стекла, они отгораживали от погруженной во мрак местности, возвращая отраженным внутреннее пространство. И ни души, ни одного пассажира, исключая меня, если взбредет в голову причислить меня к этой категории. Я имею в виду к категории душ, ибо кем-кем, а пассажиром-то я была точно.
Я выпрямилась у себя на сиденье и тут заметила собак. Их было трое. Все три рыжеватые, огромные; беспородные, но мощные псы, они разлеглись под столами совсем близко от моего кресла и следили за мной своими живыми, своими блестящими карими глазами. В их наблюдении не было ничего дружественного. Стоило мне сделать малейшее движение, как они подняли головы и зарычали достаточно громко, чтобы я услышала их сквозь лязг металла, сквозь тысячу бряцаний, задававших ритм ночи.