Георгий Апальков
Геринга, 18
Глава 1
То ли ещё будет новый век! пели в телевизоре три нежных девичьих голоса. На фоне играла музыка, и чуть слышно подсвистывали помехи. Певицы, наверное, танцевали и, наверное, были одеты во что-то белое. Их волосы, может быть, были прямыми и утянутыми в тугие и строгие хвосты на затылках, а может быть были распущенными и кудрявыми и плясали вместе с ними вверх-вниз, вверх-вниз. Глаза их, должно быть, блестели: то ли от ожидания и предвкушения чего-то нового и неизвестного, то ли просто от наслаждения и упоения моментом. Они были здесь и сейчас, на главной сцене столицы, на экранах всех телевизоров страны, перед каждым новогодним столом, уставленным поистине сатурналистским разнообразием всевозможных блюд и напитков. Возможно, там, в телевизионном мире, они и так были большими звёздами и часто выступали везде с концертами, на которых пели эту песню. Но сейчас, совершенно точно, была их главная минута славы в этом тысячелетии главная, потому что последняя.
Девушки стали затихать, затихать, затихать, и в конце концов продолжили петь почти шёпотом: кто-то из собравшихся за столом убавил на телевизоре звук, чтобы он не мешал разговаривать. Разговор меж тем вёлся важный, умный и обстоятельный:
Говорят, конец света будет.
Когда?
Сейчас вот, под Новый год.
Кто это говорит?
В газете вычитала.
Да-да, кстати, я в какой-то передаче что-то такое слышала.
В какой передаче??
Не помню я! В новостях наверное.
И чего там? Чего говорят?
Не помню, говорю. Что-то там про компьютеры: мол, они как-то там на новую дату не перестроятся и, значит, всё.
Что «всё»?
Заглохнут все разом и выключатся.
А конец света-то тут при чём?
Ох, ну а как ты думаешь?! Там же всё сейчас в компьютерах: банки там, службы всякие. Самолёты вон без компьютеров не летают уже. Ракеты те же. Ком-пю-ти-зовано всё.
Компьютеризовано.
Да не суть!
Компютизовано-приватизовано
Н-да-а-а Всё сейчас в машинах этих, совсем люди думать разучаются. Скоро сами себя туда затолкают и рады будут.
И не говори!
Так и чё в итоге? Ну заглючит всё, а дальше-то что?
Самолёты, наверное, упадут. Спутники тоже. Ракеты, может, запустятся все разом не знаю. И всё, и каменный век.
Каменный век Х-хе! Мы вон, с бабкой, как-то жили во времена, когда не то что компьютеров свет не везде был! И радио одно на всю деревню. А предки наши, если так посмотреть? Они и про радио-то не знали, и ничего, жили ж как-то.
Да чё вы пристали?! Я за что купила за то и продаю. Как по телику услышала так вам и пересказала.
Ну да, в газете тоже было.
Ага.
Да эти газеты сейчас И телевизору тоже веры нет. Так только, юмористов каких можно посмотреть. Вон, кстати, вон! Ну-ка, прибавь-ка, вот этого послушаем!
И телевизор снова заговорил. На этот раз голосом какого-то комика, читавшего монолог на остросоциальные темы. Он монотонно зачитывал по два-три предложения, после чего зрительный зал непременно взрывался продолжительным хохотом.
Хааа-а-хахаха!
Иногда собравшиеся за новогодним столом смеялись вместе с залом. Иногда нет.
Потом мужской голос сказал:
Ну, давайте-ка, по чуть-чуть!
И люди за столом стали пить. Время пошло чуть быстрее в чехарде обрывков полупьяных разговоров и чуть слышных музыкальных номеров по телику. Через пару часов собравшиеся засуетились.
Когда он там?
Без десяти должен быть.
Так уже без десяти!
Наши спешат маленько. Вон, как эти отпоются, так начнёт поди.
Интересно, что скажет
Да как обычно.
Ну не-е! Дата-то какая! Что-то такое должен сказать Чтоб запомнилось.
Если вообще скажет чё. Нажрался уже поди, да под ёлкой валяется.
Лёш, ну как, ну это ж президент, ну как так «нажрался»?
Вот и я думаю: как так?
Совесть мучает его. Разворовал страну развалил сначала, потом разворовал. Теперь вот пьёт с горя.
Он же, кстати, в этом году всё? На покой?
Какой там! Будет сидеть, пока дуба не даст.
Так там же выборы должны быть
Ооой, выборы Придумает что-нибудь.
Скажет: «Я выбрал ещё посидеть, три срока, понимаш».
О, тихо, тихо, всё, начинает!
Погромче сделай!
Прибавили громкость. Затрубил оркестр, да так, что бокалы задребезжали.
Ну куда так! Потише, оглохнем!
Оркестр поутих, оттрубил и пропал вовсе. Ненадолго повисла пауза, после которой заговорил кто-то, кому, казалось, было очень трудно говорить. Слова его были едва различимы, но собравшиеся за столом всё слышали и всё понимали.
Тяжело ему уже.
Ага.
И опухший весь, гляди
Да он всегда такой. Почки уже поди всё, кончились.
И ест много.
И вкусно.
Ну тише! Давай послушаем что ли!
Человек в телевизоре сказал, что куда-то уходит и взял долгую паузу. Потом он продолжил говорить про то, куда он уходит, зачем и почему. Он долго прощался и закончил фразой:
Будьте счастливы! Вы заслужили счастье и спокойствие. С Новым годом. С новым веком. Дорогие мои.
Потом всё стихло, и какое-то время было слышно только тиканье настенных часов. Тик-ток, тик-ток, тик
И чё, и всё?
Ну нет, сейчас новый поди что-то скажет.
На смену усталому голосу пришёл новый: мягкий, но одновременно острый как бритва. Сначала он будто бы постарался кого-то напугать своими словами, и лишь после перешёл к поздравлениям, которые хоть и были поздравлениями, но звучали безапелляционно и повелительно.
Всё доброе и всё хорошее, задуманное вами, обязательно сбудется.
А если не сбудется, то чё?
Вопрос повис где-то во тьме безвременья, пробудив желание выйти и потолковать с хозяином бритвенного голоса. Всё прочее, что он сказал после, отошло на второй план. Однако какое-то время он, всё-таки, ещё что-то говорил. Потом закончил. Потом кто-то из людей за столом подытожил всё сказанное:
Ну Как говорится, лишь бы не было войны, х-ха-ха!.. Ты чего это, эй?
Да что-то
Что такое?!
Ой-й, по-моему всё
Ох-х, ё-ё
Что?! Началось? Началось что ли, а?!
Наверное О-о-ой!..
Ё-ёлки палки!
Ну всё, отец семейства, иди машину заводи!
Так я же пил!
ТОГДА ДАВАЙ ТАКСИ ВЫЗОВЕМ!!!
Да я телефона здесь не зна
Какое, блядь, такси!.. О-о-ох-х Тачку выгоняй! Или скорую
Ну-ну, не ругайся, доча! Сейчас, сейчас всё будет
Ладно, ладно, я щас Где ключи?
Всем вдруг стало не до телевизора. Никто не убавил ему звук, и хоровод перебивающих друг друга голосов пустился в пляс под бой курантов.
«БОМ-М-М-м!»
Водички может, а?
Да какая водичка, полотенца неси!
О-охо-хоо-о, что-то мне
«БОМ-М-М-м!»
Говорила тебе, не надо было пить!
Да какая разница, оно б и так и так началось!.. Ох-х-хо
Полотенце вот
«БОМ-М-М-м!»
НЕ ЗАВОДИТСЯ!!!
О-о-ох, пизде-е-ец
Не ругайся! Значит, скорую надо.
«БОМ-М-М-м!»
Курантов пробило ещё несколько, а потом заиграла музыка: всё те же торжественные трубы, дудки и весь духовой оркестр. Звенели рюмки, падавшие на стол, их содержимое разливалось на скатерть, впитывалось ею, а затем глухо капало на ковёр. Разбилась тарелка, упав на оголённый участок деревянного пола. Кто-то выругался:
Ёб-б твою мать!
А потом другой голос в противоположном конце комнаты дозвонился куда хотел и радостно завопил в трубку:
АЛЁ!!! СКОРАЯ??? Тут рожают у нас! РОЖАЮТ ГОВОРЮ!!!
Потом в телевизоре смолк оркестр и продолжилась дискотека:
Но-о-о-о-вы-ы-ый год к нам мчится! Ско-о-о-ра-а-а всё случится!
И туц-туц-туц, и так до самого утра.
Потом вспышка, яркий свет, и я напрочь забыл всё, что было до этого.
Глава 2
Я помню, как катился на жёлтом трёхколёсном велосипеде по деревянному полу небольшой комнаты. Тогда я ещё не знал, что это за комната, где она, надолго ли она, и как я вообще в ней оказался. В тот момент я жил велосипедом, его педалями и деревянным полом, на котором шумели мои три колеса.
Следующее моё воспоминание новый цветной телевизор с пультом, который откуда-то принёс папа. С этой обновкой мои мультики стали ярче и чётче, чем раньше. Я радовался, хлопал в ладоши и смеялся.
Спустя некоторое время я научился видеть сны и фантазировать, и мне стало сложно отделить настоящие воспоминания от ложных. Я помню, как ехал в автобусе и блевал в бумажный пакетик, который мама держала у моего рта. Блевал я много и долго, какими-то белыми шариками, напоминавшими творог, блевал и плакал, потому что всё это мне не нравилось. Потом снова помню автобус, но уже ночью. Я сидел в нём и смотрел в окно. За окном были мои родители. Они стояли у какого-то ларька и что-то покупали. Я боялся, что автобус уедет и увезёт меня от них, и, когда меня снова укачает, я заблюю весь пол и все сиденья, потому что некому будет дать мне бумажный пакетик. И кто мне, кстати, покажет мультики?
Когда я научился более-менее связно говорить, я спросил у родителей, зачем они тогда оставили меня в автобусе. Они сказали, что этого на самом деле не было, и что они бы никогда так не сделали, и вообще, зачем им вместе ездить на автобусе, если у папы есть машина? Я им не поверил. Хрень какая-то: я же всё видел своими глазами! Как это «на самом деле не было»?
Мало-помалу я начал ближе знакомиться с родителями. Мама много работала, готовила еду и приглашала нас за стол. Папа любил боевики по телевизору и иногда тишину, и тоже, вроде бы, работал. Комната, по которой я тогда катался на велосипеде, была домом моих родителей. Она находилась в квартире, в которой было ещё много таких комнат, но все они были не наши, а жили там «чужие дяди и тёти». Двоих таких дядь, живших в одной из комнат, папа называл «джентельменами». Мне нравилось это слово «джентельмены». С джентельменами родители часто оставляли меня, когда сами куда-нибудь уходили. Джентельмены были классными ребятами: пили какую-то жёлтую газировку, ели рыбу и писали всякие буквы в тетрадях. И часто повторяли одни и те же слова: «Бля, бля, бля, сука, бля, хахаха».
Бля, бля, бля, сука, бля! приговаривал я, болтая головой, в день, когда родители впервые повели меня в детский сад.
Так, это что такое?
Ты чего, сын?
Это кто тебя научил? Это папочка?
Чё сразу папочка?
Откуда взял такое, ну-ка говори!
Не знаю, ответил я, тут же поняв, что раз эти слова заставляют маму так нервничать, то и говорить их не стоит, как не стоит и рассказывать о том, откуда я их взял и почему мне захотелось вдруг их сказать.
Ладно, слушай, сын, включился в разговор папа, Значит, есть некоторые слова, которые как бы можно говорить, но лучше не говорить. Детей за такие слова ругают, поэтому если не хочешь, чтобы тебя ругали не говори их нигде, понял?
А как я узнаю, какие слова говорить, а какие нет?
Давай начнём с «бля, бля, бля, сука, бля».
Лёш, ну повторять-то зачем, ну?!
Вот эти слова лучше при посторонних не говорить, чтобы тебя не ругали.
А при вас можно?
Нет, не надо.
Но вы же не посторонние!
Посторонние это все, кроме тебя самого. Понял?
Понял.
С этим напутствием я и отправился в детский сад. Сначала мне там не нравилось. В саду была тётка в леопардовой водолазке, с высокой причёской и чёрными глазами. Она на всех рычала. «Р-р-р-р», настоящая корольвица джунглей и роковая кошка саванн. Я плакал и просил родителей не оставлять меня здесь на целый день.
Не хочу-ю-ю-ю-ю-ю!!!
Ну надо, малыш, ну сынок, ну нам с папой работать надо, на работу ходить, мы ж не можем тебя с собой брать, ну ты пойми!
Как и любому разумному человеку моего возраста, мне было начхать на их тупые взрослые проблемы. Подумаешь, трагедия: на работу вы не пойдёте. Ну и не ходите, сядьте дома, посмотрите телевизор. Поешьте что-нибудь. С машинками поиграйте, гараж из конструктора сделайте. Чё вам эта работа? Мучение одно: всем проблемы создали с этой работой, всем сделали нервы.
Мама уходила резко и внезапно, когда я отворачивался, отвлекаясь на леопардовую тётку или на что-нибудь ещё. Хоп! И нет её.
Папа же уходил долго: чуть ли не до самого завтрака.
Ну я пойду, сын.
Нет, не уходи!
Ну я пойду
Не уходи-и-и-и!!!
Ну как, ну? Ну я это ну мне идти надо, я пойду?..
А-а-а-а-а-а!!!
Право выхода за дверь детского сада папа у меня выторговывал. Он говорил, что сейчас выйдет и сразу появится во-о-он в том окошке как в телевизоре! и я смогу на него посмотреть и помахать ему ручкой. Мне нравилась эта игра, и звучала она интересно. Я соглашался. Папа выходил на улицу, я вытирал слёзы и подходил к окну. А там он! Как в телевизоре! Х-ха-ха! В шапке такой, стоит на морозе, машет и улыбается! Я махал ему в ответ и, когда понимал, что он вот-вот уйдёт, и наша игра закончится, то снова начинал плакать. И тогда он, каким-то образом увидев это, возвращался к окну и говорил что-то вроде: «Ку-ку!» и так повторялось несколько раз. Я смеялся, когда он появлялся и плакал, когда он снова собирался уходить.
Когда родители исчезали, в садике со мной оставалась только моя мышка мягкая игрушка, размером примерно с мою голову: мой плюшевый мостик в привычный мир. Шерсть у неё была красная, а не серая, как у всех нормальных мышей. Да и выглядела она скорее не как мышь, а как дитя человеческое: одетая в пёстрый комбинезончик, на ручках варежки, на лапках ботиночки. Одна рука у неё была нездорова: из неё куда-то делся весь синтепон, и эта рука свисала у неё как варёная макаронина. Но даже такой и особенно такой я любил свою красную мышку и прижимал её к себе сильно-сильно, когда родители уходили, и я оставался один.
Как-то раз, после того, как кто-то из родителей оставил меня в саду, я по обыкновению стоял у окна и плакал. И тут ко мне подошла девочка с фломастерами и листом бумаги.
Хочиш палисуим? спросила она.
Я отвернулся от окна и посмотрел на неё: на горсть фломастеров в её руке, на лист бумаги с оторванным уголком, на её мягкий и очень-очень тёплый свитер с узорами и на её длинные светлые волосы, убранные в тугую и толстую косу. На момент меня увлекло её предложение, но потом я вспомнил про свою печаль и снова начал плакать.
Аааа-а-а-а-а-хаа-ха-а-а!.. ыы-ы-ы-м-м-м!!
Девочка смотрела на меня и ничего не говорила. И тут к нам подошёл другой ребёнок, на этот раз мальчишка.
Ну чиво ты плакаиш? Не нада плакать! Не плакай! Ладители забелут тебя потом, и нас забелут, и всех забелут. А пока давай палисуим.
Я хотел заорать с новой силой, но застыл, поражённый его мудростью. Это и так было очевидно, но он пришёл сюда и облёк сырую идею в слова, придав ей смысл. Говоря, он не навешивал на меня своё тяжёлое знание, не заставлял переваривать его и не пытался меня в чём-то убедить нет. Он говорил то, что я и так знал, но на момент забыл, утонув в своих печалях. Он говорил то, что мне нужно было услышать! Я вытер слёзы и сопли, посмотрел на мудреца и, желая узнать его имя, спросил его:
Как тебя зовут?!
Егол.
Мудрец не говорил букву «р», и я не сразу понял, что на самом деле он не нанаец и не селькуп, и что настоящее его имя звучит по-другому.
Егол задумчиво повторил я.
Потом я перевёл взгляд на девочку и спросил уже у неё:
А тебя как зовут?
Эля, ответила она. Потом, то ли подумав о чём-то, то ли собравшись с мыслями и силами, добавила: Эля Гр-р-р-рин.
Эля тоже не говорила букву «р», но для своей фамилии делала исключение. Егол на эту тему, по всей видимости, не парился и воспринимал мир и себя самого в нём как данность, как что-то, что хорошо само по себе.
С Еголом и Элей у нас получилась отличная компания. Мы рисовали, играли в прятки и догонялки, лепили снеговиков на прогулках. Возвращаясь домой, я без умолку рассказывал родителям о своих новых друзьях. В садик я теперь ходил с большой охотой.
Глава 3
Во многом благодаря моим новым друзьям я научился различать сон и реальность. Мама с папой и раньше рассказывали мне про сны, но я никак не мог взять в толк, как то, что я вижу во сне, может быть нереальным. Что вообще значит «нереально»? Егол показал мне это: сначала во сне, а потом наяву.
Однажды ночью мне приснилась очередная хрень. Как это обычно бывает со снами, в моменте хрень казалась осмысленной и выпуклой. Я стоял в очереди к лифту: такому старому лифту, с коричневыми дверями, исписанными фломастерами, и с прожжённой кнопкой вызова. Лифт барахлил: двери, едва-едва открывшись, могли резко захлопнуться и зажать собой того, кто заходил внутрь или выходил наружу. В очереди, помимо меня, людей не было только мягкие игрушки. Голубые бегемоты, слоны всякие, пчёлы, утки с попугаями. Моей мышки с отвисшей и помятой ручкой там не было.
Вдруг кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся и увидел Егола.
А ты что тут делаешь? спросил его я.
Да вот, на лаботу ходил, ответил он.
О, ты из лифта? И как там?
Он мне луку зажал, какашка!
Егол вытащил из-за спины свою руку и показал мне. Она болталась так, словно в ней не было кости. На ней была большая и глубокая рана, но вместо крови из неё сочилась прозрачная с желтоватым оттенком жидкость, напоминавшая мазь от комаров.