Вынырнул я, значит, первым и жду Пашу. Вдруг появляется его голова и вопит так, что мурашки по спине забегали. Я ему: чего, мол, орешь. Он в ответ совсем не благим, а, честно говоря, поганым матом верещит, причем такое, что и повторить нельзя без переводу. Но если пропустить отдельные слова, то можно, конечно, перевести его высказывания, и получалось, что кто-то схватил его и держит за одно место и вот-вот оторвет. Ну тут и я перепугался, хвать руками вроде все на месте. Кручусь на воде, как волчок. Пока понял, что без рук и утонуть можно, воды, правда, нахлебался еще больше, чем первый раз. А Паша, смотрю, кувыркается и вопит без передыха.
Тут меня осенило, и спокойствие его в туннеле понятным стало: жлоб хитрющий. И я ему так тоже спокойненько говорю: «А не прихватил ли ты, друг любезный, что-то из клада?» Это я в кино слышал, что когда кого-то подковырнуть хотят, то всегда говорят так «друг любезный». Вижу: точно, Паша от страха еще больше глаза выпучил, совсем плохой стал и хрипит: «Каюсь, виноват, взял одну вещицу, так ведь не для себя старался, ведь никто и не поверит, что мы клад нашли!» И показывает кулон, такой красивый, с камнем, не меньше грецкого ореха точно будет, прозрачный такой. Даже в сумерках на руке у него мерцает. Ну, думаю, и гад же ты, Паша, и как же ты его тащил, что я не заметил. Понятно теперь, чего в пещере боялся и почему сзади решил идти. Ну да ладно, чего время терять, надо выбираться отсюда, и говорю: «Все, Паша, теперь нам крышка, лучше брось его». Паша трясется весь и крутится как юла, жалко камня, но смотрю, что хрип его все больше на визг переходить стал. Шепчет еле слышно, мол, сейчас совсем оторвет, и разжал руку. Видать, свои причиндалы ему дороже все-таки были. А кулон этот так крутанулся на воде и, мерцая в воронке, пошел ко дну. И вот надо же такое: как только он руку разжал, я глядь, а кресты на Высоцком монастыре прямо-таки и засверкали. Ну, думаю, и слава богу, перекрестился как мог. Паша, нехристь окаянный, тоже перекрестился. И помогло: дернулся он еще разочек, отпустило его. Добрались мы до берега, когда уже светать начало. Сели, зубами стучим от страха и холода. Развели заново потухший костерок, выпили еще немного, то есть все, что оставалось. Да и что там осталось-то, совсем чуть-чуть: три беленьких и одна неполная пива коробочка. Выпили, значит, остаточки и заснули.
Просыпаюсь я, тепло, хорошо, смотрю, уже солнышко в зените стоит, вот только голова болит, прямо раскалывается. И шум такой в голове, что хоть в ведро с водой суй. Лежу, даже пошевелиться не могу. Слышу: правда, шум все сильнее становится, ну вот, думаю, башка совсем расколется. Прислушался, а шум-то не только в голове. Встал, смотрю. Оказывается, Танюшка, Пашина жена, кричит, а Паша мычит что-то нечленораздельное. А Танюшка все пуще заходится и хлещет его штанами по морде. Странно это, конечно, штанами по морде, но смотрю, и мне смешно стало: он совсем голый стоит. Вот, думаю, дурак, зачем штаны-то снял. Так тебе, тюне, и надо. Танюшка пуще прежнего распыляется: «Ах ты, паразит, говорит, и что же вы тут затеяли?» Он в ответ мычит, что вот, мол, мы тут с Васей рыбу ловим. Танюшка аж взбеленилась: «А для чего же ты, паразит, леску на это самое место намотал?» Я гляжу: и правда, леска у него там намотана, да еще и блесна болтается, поблескивая. Вот, думаю, дурень, на кой черт ему это надо. А сам и говорю Танюшке так примирительно, мол, ты успокойся, мы правда рыбу ловили, блесна зацепилась за корягу, вот мы ее и доставали, нельзя же без блесны рыбу ловить. Танюшка на меня как набросится: «А ты, бесстыдник, молчи лучше, вот сейчас твоя Валька прибежит, она тебе покажет, как в таком виде среди бела дня разгуливать!» Я огляделся: и правда тоже не совсем одет. Ну не так чтобы совсем голый, а только в одном носке стою. Присмотрелся: да я же весь в ссадинах, и бок один красный, как у рака, на солнце обгорел, наверное. Тут сразу же и вспомнил, что это мы ночью разделись, когда за кладом ныряли, и хотел объяснить, что к чему. Но тут Валька моя тоже прибежала, и история получилась еще та.
Долго нам еще эту рыбалку вспоминали. И хорошо, что мы своим бабам про клад не успел рассказать, а то вообще бы жизни не стало.
Долго еще над нами все потешались, но мы отмалчивались и никому ничего не рассказывали, потому что понимали, если клад нашли, тут ухо надо востро держать. Узнали через надежных людей, кто и где покупает драгоценности, и даже переговорили кое с кем. Вот только после этого разговора нас такие крутые ребята в такой переплет взяли, что мало не показалось. Короче, говорят, показывайте, где ваш клад, а то такое вам покажем, что век помнить будете. Ну что делать, аргументы у них серьезные, и мы согласились. Однако тут на неделю зарядил такой ливень, что ни проехать, ни пройти, весь Серпухов лужами залило. «Крутые», пока шел дождь, держали нас, можно сказать, под арестом, а когда дождь кончился, привезли на Нару. А там воды полно, все илом заволокло, ничего не понять. Мы и так, и сяк смотрели, по дну десяток аквалангистов лазали, но никакого люка и скобы так и не нашли. Целую неделю искали, крутые совсем рассвирепели и, наверное, нас там бы и порешили. Валька моя выручила, сказала им, что мы пьяницы запойные, выжрали ящик водки и два ящика пива за один день, с перепою белая горячка началась, с нее все напридумывали. Слова ее подтвердили продавцы, у которых мы водку и пиво брали. Да и парочка, которая из кустов сиганула, они там, оказывается, постоянно вечера коротали, подтвердила, что мы пьяные всю ночь колобродили. Крутые позвонили куда-то, приехал их старшой, Графом, кажется, кличут, и им таких, ну этих самых, не знаю, как по-книжному сказать, навтыкал, чтобы те с пьянью больше не связывались. А нас отпустил, справедливый, видать, мужик.
С тех пор прошло вот уже два года, но кто-то раз в месяц нами все-таки интересуется. Но мы, чай, не чайники, по телику детективы смотрим, знаем, как конспирацию соблюдать. Вот подождем еще немного и отправимся за кладом, наверное, следующим летом. Что бы там кто ни говорил, мы-то знаем, что клад нашли, да и аккумулятор с фарой там остались, куда же они еще могли подеваться. А уж шрамов мы в этой пещере себе надрали, когда камнями проход заваливали, до сих пор видны. Это что, не доказательства? Найдем клад, я уже шурину и миноискатель заказал.
Мы подъехали на улицу Правды к редакции, и я вышел из машины, а Василий Михайлович спросил: «А интересно, сколько может стоить такой кулон с камнем величиной с грецкий орех?»
Я ответил, что драгоценностями никогда не занимался и в этом ничего не понимаю, но думаю, что дорого. Камни, они вообще дорогие. И прощаясь, добавил: «А вот рассказ ваш, наверное, читателям понравится».
Параськины озера
Про Параськины озера на Северах слышали все рыбаки, грибники, ягодники и просто любители-туристы, выезжающие на природу. Но даже те, кто никогда и не бывал в этих краях, хоть однажды слышали об удивительных красивых озерах, богатых рыбой, прибрежных лесах, полных лесными дарами и, конечно же, о самой бабке Параське, знаменитой хранительнице озер. Однако и те, кому довелось побывать на этих озерах и увидеть легендарную бабку Параську и даже услышать, как она ругала всяких разгильдяев, загаживающих озера и прибрежные леса, совершенно не догадывались, что это за человек. К сожалению, почти никто и ничего не знает про саму хранительницу голубых озер, хотя история жизни этой женщины очень даже интересная и бесконечно грустная. И когда мой старинный знакомец Виктор Шомесов рассказал мне Параськину историю, я еще долго раздумывал, а можно ли сегодня рассказывать ее кому-то вообще. Дело в том, что некоторые детали этой истории в наше время могут вызвать злую усмешку и даже раздражение, и мне бы не хотелось ничем очернять память этой удивительной женщины, унесшей с собой свою тайну. Но когда я пересказал эту историю моему другу Виктору Ивановичу Мережко известному драматургу и сценаристу, он посоветовал мне все-таки поведать ее читателям, потому что о таких людях должны знать наши читатели. Пусть хотя бы узнают о том, какие страсти бушевали в сердцах людей, еще совсем недавно по историческим меркам. Пусть знают, что были люди, у которых главными ценностями были честь, слово и преданность. Ценности, которые нельзя измерить ни деньгами, ни властью и которые сегодня сильно девальвированы.
В двадцатые годы на побережье Ледовитого океана жил Иван Канев, удалой мужик, удачливый промысловик, известный по всему побережью своим охотничьим искусством, твердым словом и добрым сердцем. Пушнины Иван добывал немало, дичь и зверя промышлял с умом и бережливостью и пользовался всеобщей любовью да уважением. Жил Иван, надо сказать, не бедно, дом срубил высокий, светлый, просторный, да и в доме у него все было, не было только хозяйки. А всем известно, что без хозяйки любой дом сиротой смотрится. Как-то не везло ему по женской части, в парнях не сумел девки подобрать себе под стать, да так и задержался в холостяках до сорока пяти лет. Мужик Иван был здоровый и ладный, вдовицы и молодицы к нему клеились, но никто ему в душу не западал, все не те попадались, от чего сильно печалилась его уже престарелая мать.
Но послал Бог и ему счастье. Совсем не такое и простое и очень недолгое, зато немалое. Шел как-то Иван налегке в свое урочище, расположенное на водоразделе трех рек, и прямо на дороге нашел свою будущую жену. Он часто потом вспоминал, что вообще-то хотел пройти километров на десять восточнее этого места, но, обходя очередной урман, увидел мелькнувшую в кустах черную лису, которую спугнула его собака. Поскольку черная лиса была большой редкостью для этих мест, Иван решил посмотреть, где же у нее тут нора, но лиса, петляя, упорно уводила его на запад. Так, идя за лисой, часа через два он услышал, как впереди тявкают лисы, и когда подошел поближе, то увидел, что возле санной колеи под огромной елью кто-то сидит. Черной лисы и след простыл, а вокруг ели тявкают рыжие плутовки. Пригляделся: вроде старушка какая-то немощная. Иван подошел к ней спросить, что случилось, а она так ослабла, что даже говорить не может, только кашляет. Не стал таежник долго расспрашивать, что да почему, укутал находку в мягкую шкуру молодого оленя, сладил волокушу и притащил домой. Мать с сестрой только руками всплеснули да в голос завыли. Повыв немного, сообразили, что делать: согрели в баньке, отпарили, и оказалось, что и не старушка это вовсе, а совсем молоденькая девушка, только сильно исхудавшая да чахоткой измотанная.
Потом она рассказала, что везли их обозом из Петербурга, и она не помнит, как оказалась на дороге: то ли сама выпала, то ли оставили помирать на дороге обозники. Тогда из Санкт-Петербурга обозами вывозили всяких князей, графинь и их отпрысков на Севера для перевоспитания. Некоторые обозники, чтобы зря не возиться, сразу же за городским шлагбаумом пускали никому не нужных врагов свергнутого строя в расход деньги-то им все равно платили вперед. А тех, кому повезло поболее, довозили и до места назначения, часто это было чистое поле, а точнее, заснеженное болото. И трудно сказать, кому повезло больше. Но Марии, так звали девушку, действительно повезло. Бросили ее или потеряли, но нашел ее на санной дороге в тайге, где окрест на сто верст ни души, добрый человек. Нашел и выходил. Если бы Иван не нашел Марию тогда, то лисы и волки за ночь ничего бы от нее не оставили, и если бы он не стал ее выхаживать, то прожила бы она от силы дня три.
Мать и сестра Ивана, отпарив и отогрев Марию, сразу так и сказали: «Нежилица, вот-вот помрет, и в чем только душа держится? Кожа да кости». Что делать, они не знали и решили: как Бог даст, пусть так и будет. Но Бог, непонятно из каких соображений, дал Марии Ивана, который ничего ждать не хотел и решил побороться за жизнь несчастной девушки вполне серьезно. Привез из уездного городка доктора, тот осмотрел больную и сказал, что шансов у девушки выжить не больше, чем у сосульки летом на солнцепеке, потому что легкие у нее почти полностью сгорели. Но Иван выложил серебристых соболей чистой выделки на треть хорошей шубы, и доктор пообещал навещать больную. При этом доктор добросовестно выписал рецепт, но сказал, что лекарств этих нет даже в Питере.
Крут и упрям был характером Иван, и с таким раскладом событий, похожим на приговор, не согласился. Нет лекарств значит, нет, и по совету местного знахаря Шомесова стал лечить Марию народными методами. Вся деревенская детвора каждый день собирала березовые почки и кончики пихтовых веточек и приносила их в дом Ивана. И, оставив все свои промысловые дела, таежник каждый день готовил отвары на березовых почках и пихтовых лапках. Поил Марию по очереди то березовым, то пихтовым отваром, после отвара с интервалом в пять минут давал по чайной ложке собачьего и медвежьего жира и затем столовую ложку молока с диким медом. Утром и вечером Иван прогревал Марию в парилке, подбрасывая отвары трав на каменку, но так, чтобы пар был сухим и прозрачным, не клубился, а поднимался вверх прямыми струями. Прогрев девушку сухим паром, Иван в парилке обмазывал ее горячей кашицей от отваров, нанося утром тонкий слой пихтовой массы спереди, а березовой сзади, а вечером наоборот. Потом обертывал в мягкую холстину, заворачивал в тулуп и в таком коконе выносил ее на улицу и усаживал в специально сделанное кресло под соснами часа на два. Потом заносил в дом, опять натирал собачьим и медвежьим жиром, поил горячим молоком и укладывал в мягких пыжиковых шкурах на печку.
Так, практически без всякого результата, он нянчился с Марией до марта. Мать, жалея сына, только плакала. Иван осунулся, похудел, и мать уже стала беспокоиться, не подхватил ли он чахотку. Вначале этой битвы с судьбой все думали, что Мария скоро помрет, и даже молили Бога, чтобы скорее отмучилась. Доктор, наезжая каждую неделю, только покачивал головой, удивляясь, что девушка еще жива, оставлял какие-то лекарства и, получив две очередные шкурки, уезжал. Но весной с пришедшим солнцем девушка пошла на поправку и стала ходить. Выходил Иван Марьюшку. Все, конечно, были этому рады, правда, мать Ивана стала замечать, что чем быстрее поправляется девушка, тем грустнее становился Иван. В конце марта, когда Мария встала на ноги, она вдруг стала стесняться Ивана, хотя раньше беспомощно принимала все лечебные процедуры и внимательно выслушивала, все, что он говорил. Однако как только силы стали потихоньку возвращаться, она стала стыдиться своей наготы, и Иван, оставив девушку на попечение матери и сестры со строгими инструкциями как лечить, ушел на промысел. Погода была отличная, удача ему улыбалась, и он быстро наверстал все пропущенные месяцы. И даже наловил в подарок для Марии на побережье серебристого песца.
Домой Иван возвращался почти после месячной охоты со смешанным чувством ожидания чего-то необычного и робости. Это чувство было совсем непривычным для матерого промысловика, с одним ножом и рогатиной ходившего на медведя. Оставив большую часть добычи в схране, налегке, с одной упряжкой оленей, Иван торопился домой, волнуясь, как ребенок. Еще когда он по реке бежал рядом с упряжкой, тяжело груженной добычей, и подгонял оленей хореем, ему показалось, что на крыльце дома кто-то стоит, хотя было еще совсем раннее утро. Расстояние было большое, но Иван был уверен, что это Мария. Несмотря на усталость от долгой охоты и трехдневного перехода, Иван бежал легко и даже радостно. Фигурка спустилась к реке и по льду двигалась ему навстречу, и, хотя еще нельзя было различить лица, Иван знал, кто это, он крикнул, чтобы она не шла и оставалась на месте, но ветер сносил все звуки. Олени, поравнявшись с Марией, остановились без всякой команды.
Длинные дни и ночи промысла он думал, что скажет при встрече, и даже придумал, как ему казалось, очень хорошие слова, но, увидев Марию, бегущую к нему в распахнутом полушубке, качающуюся от ветра и улыбающуюся, таежный волк оробел, как ребенок. Шаги его становился все медленнее, ноги наливались свинцовой тяжестью и, не доходя метров десять, Иван остановился не в силах сделать больше ни одного шага. Мария тоже остановилась, вспыхнула румянцем и, протянув тонкие руки, медленно, пошатываясь, пошла ему навстречу. Для Марии этот легкий бег в пятьсот метров был самым длинным после выздоровления, и как только она коснулась его рук, ноги у нее подкосились. Занес ее Иван в дом, как маленького ребенка, прижавшуюся и плачущую и, не опуская на пол, попросил у матери благословения.