Пишу простым карандашом в надежде, что все будет переписано.
Перепечатано все было, к сожалению, намного позднее, и не обошлось без потерь.
Настоящую Хронику дарю любимому сыну Константину.
Перейду теперь к занятиям моим в Вороновской волости ныне районном совете. Великолепные столетние дубы украшают Вороново в изобилии. Очевидно, это указание на то, что в прежнее время кто-то очень заботился о великолепии места. Архив там состоит из документов только после 1800-го года. Более ранние документы 1700-х годов изъяты из волости и находятся в Подольске. В Подольске мне побывать не удалось, да я и не думал, что встречу там уважение, подобное Вороновскому. Самыми интересными оказались так называемые «ревизские сказки», в которых довольно подробно описывают состояние каждого лица. Происхождение каждого члена семьи и различные пертурбации, как-то замужество, рождение ребенка, пометки о его возмужалости и т. п. Обычно фамилий не было нигде ни у кого. Писалось так: «Алексей сын Степанов от матери Пелагеи», в редких случаях указывалось, что Пелагея дочь такого-то, а чаще и это указание отсутствовало. Точны там только даты рождения, брака и смерти. Дела, касающегося одной семьи, не было. Хорошо было то, что народу было не так много, и поэтому можно было ориентироваться без труда, хотя я и работал довольно кропотливо. Помог мне председатель, оказавшийся очень умным и, главное, деловитым человеком. Первое указание на моего предка Алексея, сына Степана, я нашел около 1810 г. Потом нашел указание на его брак с Прасковьей. Жену Алексея Степановича, кажется, звали Прасковьей, я их путаю иногда с Матреной, первой женой деда Василия.
Об отце его Степане Васильевиче я сведений никаких найти не мог. В церкви, тогда ведавшей рождением и смертью, человека найти было нельзя, ибо все документы из церкви были изъяты. Знаю лишь точно, что он был дворовым человеком, так как он был в ревизских сказках именно дворовым. Он, очевидно, или умер, или сбежал в Новороссию, тогда только заселявшуюся, о чем говорили и старики.
На протяжении нескольких веков земли юга России (Новороссии) принимали беглецов, вольных по духу предприимчивых людей, не смирившихся с рабской зависимостью от господ.
Не ту же ли роль выполняют сейчас Америка и Западная Европа? И не является ли Степан Васильевич первым эмигрантом нашей семьи?
Дворовым человеком был и Алексей Степанович, и его обязанностью было ловить рыбу и доставлять ее к барскому столу. Вот что о нем рассказывает лично его помнивший старик из деревни Ивлево.
Мимо деревни Беляево протекает речка Моченка, обтекающая много деревень. Речка рыбная, особенно ж много в ней водится пескарей. Рыбка эта, величиною с корюшку и видом напоминающая ее, водится на песчаных местах реки, откуда и получила свое название пескарь. Река Моченка неглубокая, песчаная, способствующая пескарям, течет до самого Подольска, там впадает в реку Пахру.
Вид на берега р. Моча (Моченка). Фотография. 2011 г.
От этой рыбки Алексей Степанович получил кличку Пескарь, и так его всюду и звали, и, завидя его, говорили: «Вон, Пескарь идет!» что его ничуть не обижало, как любителя и охотника на пескарей. Матерщинник и ругатель был страшный. Идет, бывало, по деревне, ругает мужиков, презирая их труд землепашцев. Мужики и его бранят, но снисходительно, ибо тут доставалось и бурмистру, и господам. «У него брани хватало на всех» так рассказывает о нем ивлевский старик, имя которого я забыл.
Соберет, бывало, всех ребятишек с деревни и идет с толпою их к реке или прудам. Сам ложится отдыхать под кустик, а ребятам всем работу найдет и приказывает: «Вон там, под ивняком, налимов пошарьте, под камнями поглядите, хорошенько шарьте, сукины дети. Пойду, сам посмотрю. По пескарям с корзиной пройдите, вон их сколько полощется бери не хочу». Задав всем работу, сам засыпает и просыпается, когда ребятишки все обшарят и принесут ему добычу.
Начинается дележка. Всех ребят оделит, сопровождая дележку неизменной бранью. Ребятишки бегут домой с рыбой, а он раздевается сам и лезет в воду проверять работу ребят. Свой рабочий день оканчивал осмотром Антонова пруда самого глубокого водоема на речке, куда ребятам он заходить не позволял, боясь, что они утонут. Затем рассортировывал пойманную рыбу: крупную нанизывал на жерлицу, приготовляя ее, чтобы отнести вечером в кабак, а помельче нес на господский двор. Вечером, забрав крупную рыбу, нес ее в кабак в Вороново, а то и в Лукошкино. Станция Лукошки-но расположена на так называемом Варшавском тракте в 12 верстах от Беляева. Ночью возвращался пьяный домой, по дороге громко распевая песни. Голос он имел громкий и звонкий; и петь любил. «Ну, Пескаря завтра опять пороть будут», говорили мужики, заслышав его пение. Порот он на конюшне бывал часто, но был неисправим и по-прежнему продолжал свои калькуляции с рыбой, снабжая ею соседние кабаки.
Передо мной лежит помятая и потертая тетрадь. Открываю: на первой странице надпись «Воспоминания в тетради и стихотворения в ней принадлежат А. Пискареву» и дата 19/X 1950 г. Пониже зачеркнутый заголовок: «Как ржавело железо».
Очевидно, дед хотел так озаглавить весь последующий текст воспоминаний, но затем передумал. Воспоминания начинаются описанием жизни нашего прародителя Алексея Степановича, приведенным уже выше, но изложенным более картинно, дополненным воображением и собственными впечатлениями раннего детства, прошедшего в тех же местах.
Поздний час утра, с поля возвращались косари, вышедшие на работу до зари и косившие, пока была роса. Идут домой, поют песню, будто бы посвященную селу Покровскому:
Говорят, что песня была сложена гостями владелицы села Покровского, гражданки Толстой.
Из усадьбы, почесывая спину, выходит рыболов усадьбы Алексей Степанович. Накануне он провинился, и сегодня утром был наказан розгами. Вчера крупную пойманную рыбу он отнес в кабак, в село Лукошкино. Возвращался ночью, веселый, и по обыкновению распевал песни. Пел он хорошо. Окрестные крестьяне, заслышав пение, говорили: «Ну, завтра Пескаря, такое прозвище поющего, пороть будут». Так и случилось. Утром, по приказанию бурмистра, его отпороли розгами на конюшне, отчего спина болела и ныла.
Бурмистр, как и все окрестные крестьяне, слыша пение своего рыболова, понимал причину его пения: рыбу в кабак носил и напился. И решил, уже не в первый раз, наказать его розгами. И сделал это пораньше утром, пока спала барыня, не любившая частого наказания своего рыболова. Жалела не столько его, а его семейство.
Почесывая ноющую от розог спину, подошел он к Покровской церкви, с укрепленной на вершине короной, знаменующей реликвию царской власти. Как гласит надпись, красующаяся над ней, церковь построена одной из жен первого царя Романова в 1620 г.
У ограды церкви собралась гурьба мальчишек, ожидавших своего руководителя рыболова. Они радостно встретили своего дядю Алексея с вопросами: пойдут ли сегодня ловить рыбу? Узнав, что идут на речку, пошли толпою за ним вслед. Речка Моченка, снабжавшая их рыбой, недалеко. Придя к ней, Алексей Степанович распределил ребят, отдав им приказания, кому что делать. «Ты пойди кусты обшарь, а вы под камнями все обыщите», и т. д. Дав каждому задание, Алексей Степанович снял белье, помочив в воде, развесил его на кусты, лег отдыхать и заснул, пригретый солнцем.
Спал он, пока ребята не выполнили заданий и принесли наловленную рыбу. Алексей Степанович сполоснул водой лицо, отобрал крупную рыбу, а мелочь распределил между ребятишками. «Ну, несите домой», скомандовал он, а сам пошел на Антонов пруд, глубокое место в реке, куда он мальчишкам ходить не позволял из опасения, что они утонут, и принялся обследовать пруд сам. Там он обычно находил самую крупную рыбу. Пополнив там свой запас, он разобрал его. Самую крупную отложил, чтобы вечером снести ее в кабак, а остальную понес жене и барыне на кухню. Его трудовой день закончился, и можно было отправиться в кабак, где узнавал все новости и, конечно, напивался вновь. Возвращался так же с пением, любитель которого он был, голос у него был чистый, звонкий, и снова рисковал быть выпоротым розгами.
Так протекала жизнь Алексея Степановича, любимого крестьянами за новости, слышанные им в кабаке, но считавшими его пустым, никчемным человеком. Его уважали за насмешки над бурмистром и всяким начальством, но и сожалели, что он, множество раз поротый, все-таки продолжает свою беспутную жизнь.
В другой, ранее написанной, тетради воспоминаний первые страницы которой не сохранились, А. К. Пискарев пишет:
Такая жизнь его продолжалась до большого рекрутского набора накануне Севастопольской войны. Бурмистр решил воспользоваться случаем и отделаться от ненавистного ему рыболова. И, вопреки воле барыни, жалевшей семью рыболова, троих его детей, сдал Алексея Степановича в солдаты. Время для того было удобное, и он сделал это. Жалобы и слезы его жены Прасковьи не помогли, он был забрит. Как дворовый человек фамилии он не имел, а при отдаче в солдаты это было необходимо, и его записали под прозвищем, которое имел. Из Пескаря, что было названием обильно водившейся в реке небольшой рыбки пескаря, он сделался Алексеем Степановичем Пискаревым. Отсюда и пошла наша фамилия, ранее в ревизских сказках не значившаяся. Пескарь сделался Пискаревым, и затем это передалось подраставшим его детям. Родоначальником Пискаревых является Алексей Степанов по прозвищу Пескарь, что характеризовало его профессию рыболова.
Жена Алексея Степановича Прасковья от обильно проливаемых ею слез, от постигшего семью горя, ослепла. Для дворни она более не годилась, и ее и трех сыновей Василия, Владимира и кого-то третьего, имя которого забыл, посадили на землю, то есть сделали из дворовых людей крестьянами деревни Беляево. Крестьяне построили им хату, отвели землю и пустую усадьбу и оставили на свободе переживать свое горе.
Старики, очевидцы, вспоминали, как десятилетний дед Василий начинал пахать. «Едешь, бывало, мимо, видишь, как тащится за сохой едва видимый мальчишка. Сойдешь, сменив его обессиленного от сохи, и пашешь, сколько сможешь». Так, с помощью сердобольных крестьян они и существовали, пока подрастали дети.
Продолжалось это до объявления воли. Два младших сына, получив возможность, ушли в Москву на фабрику, а старший Василий остался со слепой матерью крестьянствовать. Прасковья, слепая, дожила до старости на иждивении сыновей.
О судьбе Алексея Степановича известно, что он в солдатах попал под Севастополь и там нашел себе смерть. Это известно из синодика в Покровской церкви, где сердобольной барыней села Покровского он оказался записанным на вечное поминовение как воин, «за веру, царя и отечество живот свой положивший». Более сведений о родоначальнике нашей фамилии нет.
Но вот, спустя всего два-три года после написания приведенных выше воспоминаний, появляется совершенно другая и, как кажется, более соответствующая временным рамкам и документам версия последних лет жизни и возможной кончины родоначальника нашей фамилии Алексея Степановича Пискарева. В письме сыну А. К. Пискарев пишет:
Милый Костя!
Я знаю, что ты очень интересовался историей нашего рода, и я тебе писал раньше об этом. Но писал я раньше по рассказам стариков и основываясь на том, что слышал от них, от стариков. И на основании слышанного мною только предполагал, то есть сочинительствовал, о прошлом нашего прадеда Алексея Степановича Пискарева. Но я недавно читал книгу Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Там он рассказывает про матроса Черноморского Флота Пискарева участника и предводителя Севастопольского «Бабьего бунта». Зная отчасти замашки и характер нашего прадеда, я сразу же почувствовал, это он, наш прадед А. С. Пискарев, природный бунтовщик, много раз поротый розгами на конюшне, озлобленный, отданный не в очередь в солдаты по распоряжению своего врага бурмистра, вопреки желанию барыни графини Толстой. Я лишь крепко задумался над вопросом: не является ли Пискарев, о котором рассказывается в «Севастопольской страде», однофамильцем нашего прадеда. То, что он служил в Севастополе, я великолепно знал по рассказам многих стариков, его помнивших и хорошо знавших, и утверждавших, что он погиб в Севастополе.
Это известие о смерти именно в Севастополе было всем известным фактом, потому что жена прадеда мать детей его так была опечалена и так плакала, что от слез ослепла. И второе свидетельство его смерти в Севастополе это то, что барыня велела записать его на вечное поминовение в Синодик Покровской церкви, как «за веру, царя и отечество живот свой положившего на поле брани».
Но, по-видимому, известие о смерти прадеда пришло в нашу деревню с большим запозданием, и впоследствии приспособили все его смерть к огромному количеству смертей в Севастополе. Может, приспособили и потому, что надо было замолчать, скрыть от внимания восстание в Севастополе. Это было выгодно и нужно правительству царя Николая I. Тем более, что это восстание, где участвовал наш прадед, было вскоре после восстания декабристов в Петрограде, и тогда было особенно нужно замалчивать о восстаниях вообще, и характеризовали его просто как «бабий бунт», и всячески замалчивали его, и, в конце концов, свалили все в общую груду Севастопольской обороны.
Все такие соображения заставили меня крепко задуматься о прошлом нашего прадеда. И вот к каким соображениям я пришел.
Мой отец Константин Васильевич отделился от своего отца моего дедушки Василия Алексеева и уехал в Петербург. Вскоре к нему в Петербург уехала из деревни и мать. Я остался в деревне у отца матери, дедушки Семена. Я был любимец дедушки Василия, и его я очень любил. И, несмотря на то, что был 67-лет-ним ребенком, часто бывал в гостях у дедушки Василия. Это мое детство и моего дедушку я хорошо помню. Потом меня 7-летнего вместе с сестрой Татьяной взяли в Петербург. Хорошо помню, меня немедленно по приезде в Петербург отдали в школу. Мы жили очень бедно. У меня не было сапог, чтобы идти записываться в школу, и одна наша знакомая, тетя Варя, дала обуть мне белые большие полусапожки на высоких каблуках, очень неудобные, но необходимые, чтобы идти записываться в школу. Этот момент особенно врезался мне в память. Мне было 7 лет.
Вскоре после моего поступления в школу в 1890 г. мы получили известие из деревни о смерти моего деда Василия Алексеевича. Он умер, простудившись, пьяный, после поездки в Москву, где продавал дубовые бревнышки тамошним токарям. Все это я помню, ибо очень любил моего дедушку Василия. И лет через 6 или 7, когда я уже работал в литейной, я отлил ему чугунный крест, который и послали в деревню. И крест стоял долго, и теперь стоит, может быть, на могиле моего дедушки. Дедушке моему было в 1890 г., я это знаю, помню, 6667 лет. Как утверждают в деревне, после отдачи отца в солдаты (надо отметить, что сдача прадеда А. С. Пискарева была незаконна по причине, что у него была семья из трех человек вместе с женой), семью перевели из дворни в землепашцы. Дедушку Василия, старшего в семье, девятилетнего, помнят старики, как он пахал, едва видимый за сохой. «И мы, вспоминают старики, жалея мальчика за непосильной работой, помогали ему пахать. Тем более, что мать была слепая».
Значит, выходит достоверно, по годам и прочему, что Алексей Степанович Пискарев был взят в солдаты до 1833 г. Ранее я не мог установить этого года, так как не видел ничего, удостоверяющего время, да и не искал этого, будучи уверенным в рассказах стариков, а потом убежденным и записью в церковном синодике о его смерти, о том, что он погиб в Севастополе. А коли так, то казалось ясным, что раз в Севастополе, то, конечно, там на Севастопольских бастионах. Иначе не думалось, и думать иначе не мог. А оказывается, по точным расчетам (вы их можете проверить по рассказам сестры Татьяны), А. С. Пискарев, мой прадед и ваш прапрадед, расстрелян как предводитель восстания, прошедшего, может быть, как отклик восстания декабристов, о чем очень неясно говорится и в книге «Севастопольская страда». Расчет мой, кажется, очень точный. Проверьте меня и убедитесь.