Но сейчас игумену, верно, было не до поучений. Только сейчас, когда он поближе подошел, заметил Максим, что тот бледен сверх обычного, и губа нижняя у него словно подрагивает слегка. Сердце Максима стукнуло: не связано ли это с гостем со шрамом? Не скажет ли сейчас игумен что-нибудь насчет него?
Впрочем, я не за тем пришел, сказал игумен. Ты мельницу знаешь, что за Гремихой, в лесу?
Максим кивнул и взглянул на игумена вопросительно. Мельницу ту он знал, осенью возил туда с Серафимом рожь, что в Гремихе собрана. Вот только для чего она нынче игумену понадобилась? Не рожь же молоть, ночью-то? Да и не время сейчас, июль на дворе.
Возьми в конюшне Сивку, скачи туда, сказал игумен. Скажи мельничихе, что Серафим плох совсем. Пусть пришлет человека хм она знает, какого.
Знахаря, что ли? переспросил Максим. Известно, что мельники, которые на отшибе живут, многие заодно и знахарствуют, а то и вовсе ведовством пробавляются. Сорока как-то рассказывал, что гремихинская мельничиха по ночам летает по небу на мельничном колесе голая и простоволосая.
Ну, да, навроде знахаря, произнес игумен. Давай, иди ступай, время дорого. И помни: скажи ей, чтоб поскорее человека этого привела. Упаси Господи промедлить кажется, дело плохо совсем.
Но Максим помедлил. Он понял, что спросить надо сейчас или никогда.
Я на дворе видел человека со шрамом, кто это? спросил он отца-игумена, стараясь никак не выдать голосом, насколько это для него важный вопрос.
Что тебе за дело? удивился игумен. Человек этот от боярина приехал, по надобности.
Монастырям здешним покровительствовал боярин Иван Петрович Шуйский, имевший в этих местах вотчины. Когда в монастыре говорили «боярин», обычно имели в виду его.
А надолго он? спросил Максим.
Да дня два, должно быть, пробудет, ответил игумен. Все, хватит лясы точить. Собирайся скорее, до мельницы путь неблизкий.
«Значит, когда я вернусь, он все еще тут будет», смекнул Максим, и эта мысль его успокоила. Он не мог бы сейчас ответить, что именно собирается он делать, когда вернется и застанет здесь Меченого. Может быть, случай зарубить его спящим уже и не представится. Но про себя он решил, что не простит себя ни за что, если хотя бы не выяснит, как того зовут и кому он служит. Просто на будущее. Жизнь впереди долгая.
Максим поклонился, сложил книгу в сундук аккуратнее и бегом бросился в конюшню, где жевал овес старенький Сивка конь, которого еще лет десять назад оставил в монастыре дворянин Хвощов, отправляясь в поход на Литву. Оставил в залог, так как отец-игумен ему денег ссудил на пансырь железный, да в походе том он, вероятно, и сгинул вместе с сыновьями, так как за конем так никто и не явился, отчего и остался он навсегда монастырским.
Максим Сивку потрепал по гриве, стал седлать, достал седло тоже еще хвощовское, все уж насквозь протертое приладил, приготовился уж выезжать. Коня он любил, да и конь его, кажется жаловал. Из всех насельников монастыря Максим был единственный, кто в прошлой жизни на лошадях езживал. Батюшка его, еще малого совсем, учил управляться с лошадью готовил к воинскому поприщу.
Погоди, раздался вдруг у него за спиной запыхавшийся голос.
Максим обернулся в дверях конюшни стоял игумен запыхавшийся, бледнее прежнего.
Вот что, возьми-ка ты вот это, на всякий случай, с этими словами протянул он Максиму топор серафимов.
Для чего это? спросил Максим, приняв топор у игумена и взглянув на него с удивлением словно забыл, как с топором обращаться.
Дело сейчас ночное начал игумен, отводя глаза. Всяко там, бывает, таится в нощи. Оно, конечно, Господь милостив, а все-таки Вдруг разбойники или что.
Хотел, было, Максим сказать, что тракт проезжий отсюда далеко и про разбойников в здешних лесах не слыхано, да не стал. Игумену перечить не положено, да и к чему это делать на ровном-то месте? Привесил топор к поясу, вскочил в седло. Отец-игумен его перекрестил, а затем придержал коня и напоследок еще зашептал:
Ты ей это, скажи, мельничихе-то коли начнет запираться: не досуг-де мне идти, или еще чего, что я на нее управу найду. Она всякие, там, отвары варит, к ней со всего уезда за этим ездят, я это отлично знаю, и могу отписать, куда надо. Так и скажи. Пусть поторапливается.
Максим на игумена взглянул удивленно. Он знал, что отец-игумен человек мягкий, на злобу нескорый. Наказаниями и епитимьями в монастыре ведали келарь и пономарь, а игумен в это дело мешаться не любил. Коли кто провинился, он обычно говорил келарю: накажите его, но по-божески. С чужими же он и подавно собачиться не любил, от чего бывали нередко монастырю убытки. Вот, к примеру, о прошлом годе нанял он мужиков частокол починить, пообещал муки три мешка, да по курице каждому. А они, как починили, стали приставать, чтоб еще по три копейки на брата выдал: дескать, работы вышло больше, чем рядились. Казна в монастыре тощая, в ней каждая копейка на счету, а игумен сперва увещевать их взялся, да в итоге плюнул и выдал деньги, чтоб только по злу не расстаться с работниками.
Чтобы он кому судом и карой грозил такого про него Максим никогда не слыхал. А теперь, стало быть, вот что.
Открыл заспанный сторож Маркел ворота, и вылетел Максим рысью на тропу, что вела к Гремихе. Ночь была лунная, теплая, ни ветерка, ни колыхания. На небе выступили звезды, дорога была пуста совершенно. Стук копыт отдавался далеко, теряясь эхом в лесу.
И на секунду помнилось Максиму, что вовсе не инок он, а рыцарь, что не свитка на нем монашеская с клобуком, а шлем и латы железные, что по бедру его хлопает на топор простецкий, а булатная сабля в дорогих ножнах, и несется он ночным делом не звать в монастырь знахаря, а вызволять из башни благородную девицу, заточенную в нее злокозненным чародеем.
Часто на него такие мечтания находили, но сейчас ему вдруг стало от них неприятно, так что он даже сплюнул.
Тьфу ты, чего попусту мечтать! сказал про себя Максим с горечью. Шестнадцать лет, а все словно ребенок малый! За отца отомстить, и то не умел!
И поехал дальше, уже понурясь, но хода не сбавляя. Знать бы ему в ту минуту, что все дальнейшее, что с ним случится, будет и диковиннее, и страшнее всего, что в книге Малория описано.
Глава вторая, в коей несвятые пророчествуют, а неживые ходят
Миновал Максим тихую, давно уж погрузившуюся в сон Гремиху, проехал бывшую деревню Волчиху, от которой от которой одни обгорелые срубы остались, травой да кустами проросшие. За ней еще хутор был тоже давно брошенный. А там уже, далеко за полночь, блеснула впереди в лунном свете река, а вскоре показалась и черная кособокая мельница.
Максим привязал у крыльца коня, спешился, постучал. Поначалу никто не откликнулся, и он даже успел подумать: а что если и вовсе нет на мельне никого живого? От этой мысли он даже поежился: на дворе глухая ночь, кругом до самой Гремихи никакого людского жилья.
Однако же минуту спустя за дверью послышалось сперва шарканье и скрип половиц, затем тяжелое дыхание.
Фу-фу, русским духом пахнет! проговорил из-за двери скрипучий голос. Максим даже вздрогнул, до того вышло похоже на то, как он представлял себе взаправдашнюю Бабу Ягу.
Мгновение спустя растворилась дверь но лишь на узкую щелочку. В щелочке показалось пухлое, круглое бабье лицо с прилипшими ко лбу черными волосами с проседью.
Тебе чего, добрый молодец? произнес тот же голос.
Я из Введеньева монастыря, сказал Максим. Меня отец-игумен прислал, говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху помочь.
Это что ж за человек такой? проговорила мельничиха, взглянув на Максима удивленно. По знахарскому делу я сама, грешная, кое-чего разумею. Вот только чем монах-то болен? Если животом скорбен, так это у меня тут как раз такой настой заготовлен, как рукой снимет и колотье, и запор нутряной
Не запор у него, ответил Максим. Укусил его кто-то в лесу, третьего дня. А теперь он лежит в жару и ругает весь свет неподобными словами. Вот отец-игумен и попросил, чтобы ты послала со мной своего человека, кто он там ни есть.
Свят-свят-свят, мельничиха мелко закрестилась и отшатнулась от двери, словно Максим на нее топором замахнулся. Ты, голубь, заходи внутрь-то. Нечего о таких вещах на дворе толковать среди ночи.
Максиму и самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь это была жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки должно быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то сеновала.
У окна засвечена была лучина. Возле нее на лавке сидел угрюмый парень с нестрижеными русыми волосами, примерно Максимов ровесник или чуть постарше. Что-то мастерил с охотничьим луком кажется, тетиву перевивал. На Максима он и не посмотрел даже только один раз быстро взглянул исподлобья, и снова за тетиву принялся. Сынок, должно быть, хозяйский. Чего, только, он, среди ночи тут сидит? Может, с самого утра на охоту собрался? Ну, да и бог с ним.
Когда, говоришь, монаха-то этого укусили? спросила мельничиха, протяжно зевнув и перекрестив рот. И как звать тебя?
Звать меня Максимом, ответил он. А тебя как величать?
Василисой, ответила мельничиха. Вишь, по молодости была прекрасная, а теперь давно уж стала премудрая.
А монах этот третий день уже в жару, продолжил Максим.
Плохо дело, покачала головой мельничиха. Два дня да без лечения Ему у вас в монастыре укус-то не прижигали? Обори-траву в рану не сыпали?
Максим пожал плечами.
Откуда мне знать? Должно быть, нет.
Ох, худо дело, ох, худо снова раскудахталась баба. Сын ее в это время глядел на ночного гостя исподлобья, но ни слова не говорил.
Ну, раз худо, так пошли за своим человеком поскорее, сказал на это Максим.
Кого ж я пошлю? удивилась мельничиха. Не Стешу же, одну, в глухую ночь-то. А сама и подавно не пойду. Страсть такая.
Ну, тогда я сам пойду, сказал Максим, подтянув пояс. Ты мне только скажи, куда ехать-то. У меня конь, я живо домчу.
Как же я тебе скажу, голубь? мельничиха уставилась на Максим а так, словно он жуткую глупость сморозил. К тому человеку ходить никому нельзя кроме тех, кто дорогу знает. Ежели я тебе скажу, где его сыскать, мне ж потом головы не сносить. Нет уж, чернец, поезжай-ка ты назад, в свою обитель, а я как солнышко забрезжит, быстро к тебе человека пошлю ясным соколом прилетит.
Мне без того человека являться не велено, ответил Максим мрачно. Он уж понял, что по-хорошему с мельничихой не сладит.
Ну, тогда посиди здесь у меня, выпей, вон, кваску, а то поспи: чай, всю ночь скакал?
Да что это за человек такой, что к нему запросто прийти нельзя? воскликнул Максим. Не леший же, в самом деле?
Тьфу-тьфу-тьфу! заплевала мельничиха во все стороны. Ты в своем уме, ночью в лесу такие вещи говорить?!
Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.
Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, сказала она, отогнав нечистого. Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое
Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.
Ты баба эти разговоры брось, сказал Максим. Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.
А ты меня стрельцами не стращай! баба выпятила грудь. Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!
Я не стращаю, ответил он. А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека это значит, дело вправду не терпит.
Да уж ясное дело, что не терпит, вздохнула мельничиха, подуспокоившись. Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?
Да Господь с тобой! воскликнул Максим. Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?
Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.
Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в портки и зипун наряженная.
Тут же он почувствовал, как краснеет.
Извини, голубь, сказала Василиса, отсмеявшись. Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.
Максим странной девице коротко поклонился.
Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, сказала мельничиха, раздумчиво. На коне еще туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.
Как же я коня дам? ответил Максим. Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?
Тьфу ты! сплюнула мельничиха раздраженно. Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!
Ты меня, матушка, с ним отпусти, сказала вдруг девица. На одном коне как-нибудь доедем. Мне с ним худа не будет, я знаю.
И как-то так она по-особенному сказала слово «знаю», словно в нем заключалось нечто тайное, только промеж ней и матерью известное. Мать в ответ на нее тоже посмотрела по-иному, чем прежде.
Ну, коли знаешь протянула она с сомнением. Тогда поезжай, конечно. А все-таки, ночным делом Ну, да ладно
Только ты, инок, ее береги, сказала напоследок Василиса, когда они уж на двор вышли. Одна она у меня, больше никого не осталось.
Ох, матушка, Стеша поморщилась. Я чуть не каждый день в лес хожу, и без коня, и без него, вот, а ничего со мной не делается.
Помог ей Максим взобраться на конскую спину, затем сам сел позади, стараясь к девице не прикасаться иноку это ни к чему. Волосы Стеши пахли полынью и еще какой-то травой, незнакомой и пряной. Максим со смущением подумал, что сидеть к ней так близко ему очень нравится, но старался эту мысль от себя гнать. Он и так-то не много девок видал, живучи сперва в усадьбе дяди, домоседа и отшельника, а затем в монастыре. А уж чтобы девки ходили в портках, обтягивающих крепкие бедра этакого стыда он и вовсе не видывал. А Стеша, кажется, этим не смущалась нисколечко.
Как же ты можешь знать, сказал ей Максим, когда они потихоньку выехали со двора мельничихи, что со мной тебе худого не будет?
Да уж я знаю, ответила Стеша коротко. Я в лес завсегда одна хожу. Там поневоле научишься чувствовать, где лихо притаилось, а где его нет.
И что ж, во мне нет его?
В тебе-то? Стеша усмехнулась. Нисколечко.
Ну, положим, что так Но вдруг что помимо моей воли в лесу случится?
Коли и случится все равно, я жива останусь. Мне это явлено было, ответила она непонятно. Долго говорить, ты не поймешь. Но матушка знает, что коли мне что явлено, то, значит, так и будет.
Видение тебе, что ли, было? переспросил Максим. Отец-игумен всегда говорил, что видения пророческие Господь посылает только святым подвижникам, которые пред тем много Ему порадели. Стеша на святую подвижницу совсем не походила, да и много бы порадеть не успела при всем желании уж больно молода. Таким видения известно, кто посылает. Точно не Господь.