Ты произносишь это название так, словно оно тебе по душе, говорит Пен, когда клиентка уходит и магазин остается в нашем распоряжении.
Мне действительно нравится его выговаривать. Ритм скачет галопом. Это из Уильяма Блейка.
Я должна была это знать. Иначе какой я продавец книг?
Она замолчала, достала телефон, посмотрела на экран, бормоча что-то о браке рая и ада, и начала вздыхать. Я уловила внутреннюю борьбу. Пару раз Пен глубоко вздохнула и, как мне показалось, чуть не сказала чего-то, но в последний момент удержалась от этой мысли.
Пен, в чем дело? наконец спросила я.
Хорошо! взорвалась она. У меня есть торт «Красный бархат». Я принесла немного с собой на обед. Ладно! Я поделюсь.
Я не спрашивала Я не знала
Дело не в тебе. Речь обо мне, торте и моих традициях. Бабушка всегда говорила, что, если ты сиу, отдавайся тому, что делаешь, пока не станет больно. Что ж
Мне не нужен твой болеутоляющий торт, объявила я.
Но Пен уже вернулась в офис. Она пришла с двумя бумажными тарелками, на которых лежали ломтики сочного торта.
Мне все равно. Ты должна это съесть. Я выиграла свою внутреннюю битву.
Она ухмыльнулась и протянула тарелку и вилку. Так что я взяла их просто для того, чтобы доставить ей удовольствие.
Сама испекла?
Угу, произнесла она с набитым ртом, со слезами на глазах.
Был ли торт настолько хорош? О да.
Исповедальня
Интерьер исповедальни взят из магазина всякого хлама, когда-то расположенного неподалеку от реки Миссисипи. В нем есть несколько трогательных деталей. Например, маленький электрический вентилятор, установленный в кабинке священника. Иногда, похоже, священник перегревался. Еще есть коробка, в которой лежит набор хрупких наушников с надписью «исповедующийся», используемых для усиления звука грехов, произносимых шепотом, чересчур слабым, чтобы его уловили слишком тугие уши священника. Исповедальня богато украшена и не сильно повреждена. Как только она была установлена в книжном магазине, Луиза, очевидно, расценила эту святую шкатулку как основу для неясно мотивированного художественного проекта и наняла Пен для создания в ней коллажа. Время от времени Пен приклеивала клочки бумаги к внутренним сторонам стен. Обычно это происходило после того, как она заканчивала картину и начинала обдумывать следующую идею. Иногда она работала над коллажем после полетов на самолете, утверждая, что во время полета через стратосферу теряет клетки мозга. Она не могла избавиться от убеждения, что кусочки ее разума разбросаны по небу. Когда она спускалась на землю, у нее возникало желание склеивать все воедино.
Следующий день у Пенстемон был нерабочий, но она пришла вскоре после того, как я открыла магазин. Она притащила пластиковое ведерко с художественными принадлежностями в исповедальню и села.
Что случилось? Почему ты не посвящаешь выходной тому, чтобы подцепить нового мужчину? спросила я.
У меня уже есть один.
Конечно.
Я ушла, чтобы помочь клиенту выбрать книгу. Все утро Пен просидела в кабинке священника под единственной тусклой лампочкой, используя миниатюрные ножницы, чтобы вырезать фигурки из кусочков бумаги. То, как она щелкала ножницами и изредка бормотала что-то неразборчивое, начало меня раздражать. Я подошла к исповедальне, чтобы посмотреть на ее работу, и мне в нос ударил сильный запах резинового клея.
О боже мой. С тобой все в порядке?
Здесь со мной кто-то есть, прошептала она.
Пенстемон начала смеяться. Беззвучно. Что привело меня в ужас. Я крикнула Асеме, чтобы та открыла наружную дверь. В магазин ворвался холодный воздух. Я рывком распахнула дверь исповедальни, и Пен, пошатываясь, вышла из кабинки священника. Потом она растянулась на полу у раздела «Природа», размахивая руками.
Кто с тобой был? спросила я тихим голосом.
Никто. Кто-то. Мне там очень нравится, пробормотала она.
Асема усадила ее.
Это должно прекратиться. Завинти клей колпачком, распорядилась Асема. Тебе нужно принять что-нибудь от ядовитых испарений.
Нет, они мне полезны, возразила Пен.
Я вытащила ее на улицу. Очутившись на свежем воздухе, она опустилась на ступеньки. Я оставила Асему избавляться от клея и накинула на плечи Пенстемон ее пальто. Это было черное пуховое пальто с подкладкой из ярко-красной китайской парчи. На ногах была пара нелепых луноходов с толстой подкладкой и матерчатым верхом, которые она купила в комиссионке.
Что ты имела в виду под «никто, кто-нибудь»?
Там был голос, ответила Пенстемон. Ворчливый голос. Я ни слова не разобрала. Возможно, это была какая-то епитимья, оставшаяся от священника. Скорее всего, кто-то говорил что-то в подвале. Голос просачивался через пол. Я чувствовала себя странно.
Позвонить кому-нибудь? Поллукс может отвезти тебя домой.
Все в порядке. Он, вероятно, в курсе.
Чего?
Коллаж может оказаться опасным, прошептала Пен.
Если надышишься клеем, то конечно, нахмурилась я.
Нет, я не это имела в виду. Слишком много образов. Слишком много бумаги.
И голоса́.
С голосами я справлюсь. Это из-за бумаги. Верите, что у меня есть макулатура с улиц Берлина? Мне нужен был иностранный мусор, и Грюн из последней поездки домой привез несколько билетов и фантиков от конфет. Я попросила его собрать все, что будет валяться в сточной канаве, но он сказал, что в Германии сточные канавы почти всегда бывают чистыми. Он рылся в мусорных баках, и это его очень смущало. Я только что приклеила найденные им материалы к стенам исповедальни.
Она обняла меня одной рукой. Я похлопала ее по колену.
Билеты итальянской лотереи, доверительно сообщила она, как будто открывая существование великого сокровища. Оттиски интересных гравюр с изображением окаменелостей. Спичечные коробки из малоизвестных пабов в Ирландии, где Асема оказалась на полу одного из них, когда отправилась навестить родные пенаты. И спичечные коробки из пары исчезнувших саутсайдских баров, где я, по крайней мере, могла выползти на тротуар.
Пен! Ты действительно так много пила?
Только иногда. А ты?
Ты же знаешь, я много чего натворила. Но сейчас я в порядке.
Да, у нас все окей, ага?
Внезапно мы вцепились друг в дружку, и Пен пристально посмотрела мне в глаза. Ее голос стал хриплым:
Как умерла Флора? Что случилось? Нет, подожди. Я не должна этого знать. Не говори.
Пен наклонилась и уронила голову на руки.
Клей меня доконал. Я чувствительна к подобным веществам. Извини, что расстроила тебя.
Послушай! Я была потрясена. Ты слышала голос. Может быть, это была Флора. У каждой из нас есть история, связанная с Флорой. Пожалуйста. Мне нужно знать о вашей дружбе.
Дружба? Мы друг друга раздражали.
Значит, это было что-то вроде отношений.
Основанных на раздражении, да. Но тревожных.
Ты же знаешь, я не расстроюсь. Пен! Тогда, на собрании, я говорила серьезно. Пожалуйста, поверь. Она действительно навещает меня каждый день. Я слышу шорох ее одежды, однажды даже слышала ее голос. Ты тоже слышала его в исповедальне. Она бродит по книжному магазину, как привидение. Да, как привидение, повторила я строгим голосом, как бы желая убедиться, что выразилась достаточно ясно.
Пен бросила на меня яростный взгляд, уронила голову на руки и коротко воскликнула:
Почему она не может оставить нас в покое?
Когда Пен сказала это, просто признав, что действительно слышала Флору, меня охватило невыразимое чувство облегчения.
Она сводит нас с ума, продолжила Пен. Не удивлюсь, если она даже сейчас не оставит нас в покое. Это урок для тебя. Коренные жители, как правило, вежливые, терпеливые люди. Она воспользовалась этим. Высасывала нашу драгоценную энергию, чтобы напитать свою нуждающуюся в ней душу.
Я заговорила осторожно, медленно:
Знаешь, Пенстемон, это жестоко. Но я благодарна тебе. Большинство людей мне бы не поверили.
Не поверили в то, что она здесь? Может быть, прямо сейчас? Я тебе верю. И молю Бога, чтобы она меня услышала.
Теперь она мертва, Пен.
Да, и забрала это с собой.
Что забрала?
Не бери в голову. Спроси Асему. В любом случае я чувствую себя лучше, Туки. Листья перестали носиться по небу.
День стоял безветренный, и голые ветви были совершенно неподвижны.
Хорошо, я похлопала Пен по руке. Я отвезу тебя домой.
Срок
Две ночи спустя я наконец открыла книгу Флоры, которая оказалась совсем не похожей на ее спокойную белую обложку. Это был дневник в старинном переплете с раскрашенными вручную форзацами под мрамор, с завитками золотыми и темно-красными, а также цвета индиго. Я вытащила книгу из суперобложки и осмотрела. Открывшаяся моему взгляду обложка была старой и потертой, но гладкая янтарная кожа хорошо сохранилась, учитывая, что ей явно было больше ста лет. Листы были вшиты, а не вклеены в переплет. Старая бумага элегантно состарилась из-за высокого содержания в ней тряпья. Паутинные завитки слов, написанных замысловатым почерком, торопливым и эксцентричным, не выцвели, но их было очень трудно прочесть. Писавший (или писавшая) не удосуживался ставить перекладины над «т» возможно, записи делались в спешке или втайне ото всех. Я присмотрелась повнимательнее. Чернила были серо-голубыми. Но тетрадь определенно была старой. Я видела похожие тетради, когда проводила исследования в колледже. Я также состояла какое-то время в Историческом обществе Миннесоты позорно короткое из-за препарата с мудреной химической формулой C
20
25
3
Срок,
проведенный индианкой в плену
18621883
Остальные слова на титульном листе разобрать было трудно. Имена оказались размытыми. Даты казались светлыми пятнами. Я поднесла книгу к лицу. Поллукс пробормотал что-то, отворачиваясь от концентрированного луча моего налобного фонарика. Я похлопала его по спине и принялась изучать убористо, гладко написанный текст. Я разобрала еще несколько слов. Но повествование, которое, казалось, начиналось в середине совершенно другого рассказа, сбивало с толку. Возраст бумаги подсказывал, что дневник действительно, скорее всего, вели в конце девятнадцатого века. Название заинтересовало меня, потому что в нем чувствовалось нечто противоположное большинству ранних рассказов о пленениях в Новой Англии, которые представляли собой пользующиеся популярностью шокирующие и благочестивые рассказы о переживаниях белых женщин, похищенных индейцами. Эта история повествовала о совершенно противоположном. Рассказ туземной женщины о пленении. Новизна идеи меня очень заинтересовала. Мое внимание привлекло название. Срок. Возможно, это был рассказ о школе-интернате или рассказ о заключении женщины из племени дакота после Дакотской войны, хотя я заметила слово «Пембина» и вспомнила, что так называется город на Ред-Ривер. В то время Пембина была населена моими предками, чиппева и метисами. Внезапно мне в глаза бросилась фраза: «Приговоренная быть белой».
Из-за даты я предположила, что автор записок, скорее всего, принадлежала к народу дакота. После Дакотской войны 1862 года более тысячи шестисот индейцев дакота, в основном женщины и дети, были заключены в невыносимых условиях в Форт-Снеллинге[32], всего в нескольких футах от Бдоте[33] места, где начался их мир. Миннесотцы теперь ходят на пешие прогулки и катаются на беговых лыжах по местности, где так много людей умерло от холеры. Зная о чудовищном интересе белых людей к сбору костей индейцев, многие хоронили своих близких прямо под типи и спали на могилах, чтобы их охранять. После Дакотской войны отцов, братьев и других родственников-мужчин заключенных женщин и детей судили без предъявления доказательств и без адвокатов. Триста три индейца были признаны виновными. Президент Линкольн сократил их число до тридцати восьми. Они были повешены на следующий день после Рождества 1862 года. Тех, кто выжил, включая новообращенных христиан, женщин и детей, либо заключили в тюрьму, либо сослали в страдавшую от засухи резервацию Кроу-Крик.
Как история любого другого штата в нашей стране, история Миннесоты началась с кровавой резни, лишения собственности и порабощения. Офицеры армии США покупали и продавали рабов, в числе которых была и супружеская пара Харриет Робинсон и Дреда Скоттов[34]. Мы несем на себе метки, оставленные нашей историей. Иногда я думаю, что первые годы существования нашего штата определили все последующее: как попытки привить прогрессивные идеи к расистскому дичку, так и тот факт, что мы не можем отменить историю, а вынуждены либо противостоять ей, либо повторять ее. Дело в том, что наши клиенты подарили мне веру в то, что мы можем добиться успеха на нашем пути.
Я захлопнула книгу. Вернее, перестала читать и закрыла ее как можно осторожнее.
Рядом с моей кроватью всегда лежат две стопки книг: легкое чтиво и сложное. Я положила книгу Флоры в стопку сложных, где уже были «Все мы смертны» Атула Гаванде, две работы Светланы Алексиевич и другие книги об исчезновении видов, вирусах, устойчивости к антибиотикам и о том, как готовить обезвоженные продукты питания. Это были книги, которые я избегала читать до тех пор, пока во мне не откроется какой-нибудь источник ментальной энергии. Тем не менее в конце концов мне обычно удавалось прочитать книги из моей стопки сложной литературы. Сверху моей «ленивой» стопки лежала «Ребекка» Дафны дю Морье, которую я собиралась перечитать, потому что мне очень нравилась Ребекка «плохая» Ребекка куда больше, чем слащавая, добродушная рассказчица. Но несмотря на пышные описания поместья Мэндерли, которое было местом моих страшных снов во время пребывания в тюрьме, я вскоре забросила «Ребекку». Мне больше не нужен был Мэндерли.
У меня был Миннеаполис. Я отругала себя за трусость в отношении книги Флоры и собралась с духом, чтобы вчитаться в текст «Срока» и продвинуться немного дальше. Я даже потянулась к книге, но потом моя рука опустилась. Я боялась печалей, которые таила в себе эта история. Даже сама мысль о пленении ее рассказчицы заставила мой пульс участиться. Так что я оставила книгу Флоры лежать на месте. Но оказалось, что я была круглой дурой, когда думала, что смогу ее избежать. У этой книги обнаружилась собственная воля, и она заставляла меня с ней считаться как и с историей индейцев.
Так благодарны!
Неделя принесения благодарностей, а вернее, получения благодарностей, выдалась теплой. За день до праздника я разговаривала с Асемой возле магазина, когда к нам подошла женщина в широкополой синей шляпе и просторном синем пальто того же цвета, что и ее большие, без ресниц, пристальные голубые глаза.
Я должна рассказать вам одну историю, сказала женщина.
Одну минуту. Я разговариваю с Туки, ответила Асема приятным голосом.
Нет, вы послушайте, не унималась женщина.
Она протиснулась между нами и толкнула меня в плечо. В другое время и в другом месте я бы высказала все, что о ней думаю. Но сейчас мы находились прямо напротив магазина, где я работала.
О, конечно! произнесла я с презрительной вежливостью, чего женщина, которой было за пятьдесят и которая только что вышла из элегантной синей спортивной машины, так подходящей к ее глазам и одежде, предпочла не заметить.
Речь пойдет о моем прапрадедушке, обратилась она к Асеме. Эта история передается по наследству!
О, вот как, отозвалась та, бросив на меня быстрый взгляд.