Ночь между тем наступала. Черные деревья распрямились и раскинули корявые руки. Выпуклости снега заискрились серебряной крошкой, между ними темнели пролежни мрака. В тишине временами раздавалось кряхтение старого дерева и звонким скрипучим треском отвечало ему молодое. С неба доносился едва слышимый гул реактивного самолета, который уже должно быть летел над Балтийским морем.
Луна поднималась над землею, перекрашиваясь из оранжевого в серебряный цвет и наполняя лес своим волшебным морозным дыханием.
Кто здесь? спрашивал лес безмолвно. Зачем пришли?
Мне страшно дрогнувшим голосом произнес Китыч.
Эх, ты! сказал я не очень уверенно. Чего бояться? Наслушался бабкиных сказок про Бабу Ягу. И леших нет.
А третли? Забыл? Камни, которые оживают ночью и охотятся за одинокими путниками? Пончик рассказывал, что сам видел.
Где?!
Где-то тут, в кустах. Они с Рыжим за грибами ходили прошлой осенью. Ходят, ходят, а грибов нет! И вдруг, Пончик рассказывал, они поняли, что ходят по кругу. Они туда! Сюда! А вырваться из круга не могут. И вдруг темно сделалось! Пончик смотрит стоит! Огромный такой, каменный, черный, и глаза горят. Пончик с Андрюхой Рыжим побежали и слышат сзади кусты так и ломятся. Они как припустили! На второй космической скорости! На следующий день они с Андрюхой Рыжим пришли, и видят следы! Знаешь, как лопатой ямки роют. Глубокие! Даже водой уже наполнились.
Врет он все, твой Пончик. Слушай, сам посуди: третли ведь из камней превращаются в чудовищ?
Ну?
А где ты у нас в лесу видел большие камни? Сплошные мхи, да болотины.
Китыч задумался.
А у Заячьей Горки?! Забыл? Там валун метра три шириной. Весь мхом порос, забыл?
Я вспомнил это местечко. Валун действительно был. Зеленый от мха.
Ты думаешь, они и зимой оживают?
А что им
Может они как медведи зимой в спячку впадают. Чего им тут делать зимой? Никого нет.
Китыч промолчал.
И я вот что еще подумал, Кит. А нафига каменюке еда? Он же камень! Лежи себе под снегом. Смотри на звезды. Ни холодно, ни жарко. Чего ходить-то?
Скучно небось. Попробуй ты вот так лечь, хотя бы на два дня. Во-первых замерзнешь, а во-вторых, надоест на звезды-то смотреть. А если пасмурно? А так хоть какое-то развлечение.
Да уж развлечение Они что же, глотают человеков? У них рот есть?
Ну, а как же! И рот, и глаза. Они же видят. Но Пончик вроде говорил, что они не едят человека, а просто разрывают его напополам.
А потом?
Что?
Выбрасывают?
Откуда я знаю? Может быть, прячут.
Мы замолчали, представляя как третль зарывает половинки человека в снег.
Уж лучше леший, вымолвил, наконец, Китыч, передернув плечами.
Хрен редьки не слаще.
Не скажи. Бабка рассказывала: они только голову морочат, пугают человека. Чтоб он заблудился и замерз. Но не нападают. Силенок, наверное, маловато. А выглядят они знаешь как?
Откуда?
Вот, корягу возьми. Или лучше старый пень, и глаза ему нарисуй вот и будет леший.
Топором ему по башке! Слушай, а если третль встретится с лешим? Кто победит?
Конечно третль. Он же из камня. Он просто разорвет лешего, как картонку. Ты что? Третль это серьезный фрукт.
Луна внимательно рассматривала лес, поднимаясь выше и выше. Мы с Китычем сидели, посеребренные ее светом, как два нахохлившихся воробья и я подумал о том, что нас издалека видно.
Ты как думаешь, Кит, третли хорошо видят? Или они по запаху ищут добычу?
У Пончика спроси, недовольно ответил Кит. Откуда я знаю?
Слушай, Кит, мы же пионеры! Нас он не тронет. Ученые доказали Валентина Сергеевна говорила
В этот момент в чаще отчетливо хрустнула ветка. Мы вздрогнули, схватившись за руки и задрожав.
Слышал?
Ветка хрустнула.
А чего она хрустнула? Кит? А вон там видишь?
Где?
Вон, вон там! Это что? Темное такое! У елки!
Вновь треснула ветка и отчетливо послышался тяжелый шаг и какое-то глухое кряхтение.
Глаза! Смотри глаза! вскричал Кит, указывая рукой в ночной мрак.
Где глаза?!
Вон! Красные! Видишь?! Он!!
Вижу! Идет! К нам!
Бежим!
Мы не бежали, мы летели по твердой лыжне, как бесплотные духи, наперегонки, повизгивая и хныкая от ужаса, задыхаясь, пока поредевший лес не накрыло мутно-оранжевое зарево города и стали отчетливо слышны трамвайные трели и гудение автобусов. Тогда только мы упали на колени в снег и оглянулись назад. Никого! Над лесом нависало черное звездное небо, серебряная луна сквозила сквозь макушки деревьев.
Ты его видел? отдышавшись, наконец вымолвил я.
Видел, конечно. Только смутно, как в тумане! Метра три ростом, квадратный, а глаза такие тускло-красные и смотрит, смотрит Видать, только проснулся, не очухался еще, а то бы мы не убежали. А ты что, не видел?
Видел, но так чуть-чуть. А когда мы побежали слышу сзади такой топот тяжелый: тук, тук! А потом дерево как треснет! И такое, знаешь, ворчание. Низко так: у-у-у=у Как будто недоволен. Ну, думаю догонит. Как нажал!
Да ты что? А я топота не слышал. Вообще не помню, как бежали Смотри, а блокнот не уронил! С волчьими следами.
Со следами Слушай, а ведь надо бы и его следы зарисовать?
Обалдел? Да я лучше сдохну тут, под кустом!
Все-таки бес противоречия существует. И он очень силен!
Во мне проснулся командир тимуровского отряда. Гайдар позвал к подвигу. Валентина Сергеевна верила я смогу!
Я нахмурился, поправил шапку, шагнул раз, шагнул два Лес приблизился чуть-чуть, но сразу сделалось как будто тише, тьма надвинулась и в ней почувствовалось неуловимое перемещение каких-то недобрых сил, которые боялись света и которых пугал город с его огнями, шумом и машинами. Из мрака за мной следил чей-то взгляд, он ждал, он звал ближе, еще ближе
Микки!!! раздался сзади отчаянный крик друга. Вернись! С ума сошел! Ты все равно ничего не разглядишь в темноте! Завтра днем сходим и зарисуем! Я не пойду сейчас все равно!
Я и сам бы не пошел, но Кит, как всегда, спас мою репутацию я словно бы нехотя возвратился.
Как будто тянет туда что-то, представляешь?
Тянет! передразнил Кит. Так затянет, что не выберешься! Это же он зовет тебя! Он!! Черт! Как же я сразу не понял! Посмотри на луну!
Ну и что? Луна
Полнолуние! Ты что, не знал? Бабушка говорила, что в полнолуние вся нечисть в лесу оживает. Особенно оборотни.
Да ты что?
Вот тебе и что! Как же я забыл! То-то чувствовал что-то не то, что-то не то в лесу! Погляди, какая поганка!
Луна уже поднялась над лесом и покрывала все вокруг своим бесстрастным серебряным сиянием.
Два-три дня лучше вообще не рыпаться! строго внушал Кит. Все равно ничего не выйдет. Бабушка рассказывала, что оборотни еще страшнее леших. Лешие пугают, а оборотни кровь пьют.
Тьфу ты! Пошли отсюда.
Пошли! с радостью согласился Китыч.
До самого дома мы вспоминали пережитый ужас и, как полагается скальдам, создавали новую главу народного эпоса: наш третль обретал зримые черты. Он был трехметрового роста, серого цвета, бегал не быстро и неловко, и издавал неприятные звуки и говорил глухо, как из-под земли, на непонятном языке. Кит предположил даже, что на норвежском, поскольку третли родом из Норвегии, а к нам попали вместе с викингами тыщу лет назад.
Во дворе мы нашли Пончика, который изнывал от одиночества. Он угостил нас жевательной резинкой и похвастался пачкой «Ротманса», которая бесстыже пахла заграницей. Мы рассказали Пончику про третля и он ничуть не удивился. Сам Пончик видел-перевидел всякого и мог с ходу сочинить такое, что сказочник Андерсен отдыхает. Он только спросил, на двух лапах или на четырех передвигался третль. Тут мы с Китычем стали путаться в показаниях, но Пончик и здесь проявил мудрость:
Да, ладно. Главное живы остались. Видать, еще не проснулся. В полночь ни за что бы не убежали. Он оленя может догнать, если голоден
А чего ему в Норвегии не сидится?
Зачем Там людей мало осталось. Кушать-то хочется.
Пончик распечатал заграничную пачку с золотым тиснением, достал волшебную сигарету и с наслаждением закурил.
Витька Яковлев по пятерке толкает, а есть еще ментоловые. Эти вообще полный кайф.
Здесь, во дворе, третль и вовсе сделался плюшевой игрушкой. Мы с Китычем затянулись по разу и даже не закашлялись, как после нашего «Беломора». Дым был волшебный, мягкий, заграничный от него веяло ароматом дорогих кафе и баров, которые мы видели в кино. Сразу хотелось развалиться в кресле, закинув нога за ногу, и заговорить в нос, с акцентом.
На следующий день мы занесли в тетрадь отряда рисунок новых следов из нашего леса, под которыми осторожно написали, что они похожи на волчьи. Про каменного гостя я рассказал бойцам отряда трезво, как полагается советскому ученому видели в темноте черную фигуру, похожа на гориллу с красными глазами. Все поверили легко, и я бы даже сказал легкомысленно Матильда ковырял в носу, а Темка с Бобриком пихались и хихикали. А ведь речь шла, на минуточку, об открытии мирового значения! Постановили голосованием, что факт нужно проверить. Как? Это не обсуждали, а я и не настаивал.
Время подвигов подходило к концу. Отряд в полном составе собирался все реже, особенно после того, как Бобрик стал заниматься плаваньем в бассейне «Спартак» у Троицкого Поля. Тимка все чаще проявлял малодушие и откровенно не подчинялся моим приказам. Матильда медленно и неуклонно скатывался в гопоту.
Под конец отряд, то есть его остатки, окончательно разложился, измельчал и занимался всякой ерундой. Идея выдохлась. Мир со своими соблазнами поглотил нас. Одно время на Народной была популярна такая забава. Называлась она у нас во дворе «Стучалка». Нужна была леска, на ее конце закреплялся кусочек смолы. К леске, сантиметрах в двадцати от кусочка смолы, крепился короткий поводок с гайкой на конце. Поздним вечером, когда двор погружался во тьму, кто-нибудь посмелее и повыше подкрадывался к окну на первом этаже и, растопив смолу горящей спичкой, приклеивал комочек к стеклу. Зрители ждали в кустах. Затем начинался концерт. Заводила натягивал леску и резко отпускал ее гайка громко стукала по стеклу. Еще раз, и еще раз, и еще! Окно распахивалось, хозяин (хозяйка) высовывались наружу. Никого! Но только затворялась окно стук возобновлялся! Это уже не шутки! Свет в комнате то вспыхивал, то гас; фигуры хозяев мелькали в темноте, прилипали к окну, выглядывали осторожно из-за занавески, высматривая злоумышленника тщетно! Леску в темноте разглядеть было невозможно, гайка свисала ниже подоконника. Можно себе представить чувства жильцов! Мужики, высунувшись наполовину в открытое окно, матерились, вертели башкой, ждали, когда застучит. Не стучало. Стоять у открытого окна было холодно. Но стоило его прикрыть Мы просто угорали. Смеялись так, что на карачках расползались по газону в разные стороны. Матильда однажды даже описался.
Несколько раз хозяин выскакивал во двор и бегал под окнами, бормоча проклятья. В таких случаях леску сильно дергали и сворачивали ее в клубок. Можно было, конечно, догадаться, что стайка мальчишек на скамейке причастна к хулиганству, но доказать. «Что вы, дяденька, мы просто сидим, чирикаем, никого не видели»
Эта игра была нашим собственным изобретением, и мы гордились ею. Были шалости и попроще. На углу дома привязывалась на уровне ног веревка, к которой крепилась дубина. Прохожий, сворачивая, упирался ногами в веревку, и дубина падала ему на плечо. Один раз пожилой дядька вовремя заметил веревку, и, склонившись, дернул ее на всякий случай. Дубина огрела его по затылку. Мы наблюдали за этим из кустов. Я чуть не умер от смеха. Правда.
Наконец, кошелек. К нему привязывалась нитка, и он просто валялся на асфальте. Сергеев даже специально нарисовал трешку, чтоб торчала из кошелька для правдоподобия. Прохожие нагибались кошелек уползал. Смешно было и прохожим и нам. Правда, однажды бабулька так увлеклась, что пошла за кошельком, не разгибаясь, пока не наткнулась на нас в кустах.
Короче, дело Мишки Квакина оказалось живучим и побеждало!
Вспоминая детство, отрочество, юность, хочу еще и еще раз признаться в любви к своему лесу. Лес спасал меня неоднократно! Без леса Народная была бы заурядной новостройкой 60-х годов.
Лес присутствовал в жизни нашей улицы так же естественно и ежедневно, как бывает где-нибудь в деревне. У нас на кухне, рядом с плитой, каждую осень стояло ведро с солеными сыроежками и груздями. На чердаке, издавая восхитительный резкий запах, томились в холщевых мешках сушеные подберезовики и белые. Черничное варенье хранилось в запечатанных трехлитровых банках. Все из нашего леса. Картошку, капусту, морковь, несмотря на дешевизну, приносили с колхозных полей. Сходить в лес для жителя нашего двора было столь же естественно, как сходить в кино жителю центра.
Где он заканчивался никто не знал. Каждый пацан любил соврать, что забрался как-то раз с папой (дядей, старшим братом) в невероятную глушь, где сосны были до неба, а грибы какой-то фантастической величины. Поговаривали, что он упирался в самый Ледовитый океан.
После войны здешние места были полями, изрезанными окопами и траншеями; повсюду остались блиндажи и доты; немало было и безымянных могил. Потом началось великое сталинское озеленение страны и поля покрыли хвойные посадки. По краям сами собой выросли березовые рощицы и осиновые перелески. К 70-м годам молодой лес раскинулся на многие сотни гектаров от Народной улицы до Ладоги. Весной, там, где на заболоченной почве росли непроходимые кусты черемухи, ракиты, вербы, ивняка, собирались несметные тучи мелких пташек и вся округа буквально раскалывалась и захлебывалась от вычурных трелей, пиликанья, чмоканья, уханья, свиста, чириканья этой армии голодных и влюбленных, ликующих посланцев Господа Бога, прославляющих Его, кто как мог. «Мы живы! радостно пищали они. Нам очень хорошо! Спасибо тебе, Отец! Наши черемухи просто великолепны, мошки и червячки очень вкусные, а в чистом, синем небе так приятно летать!». А деревья трепетали и млели в нежных прикосновениях солнечного света, наполняя все вокруг своим волшебным ароматом.
За Народной, там, где сейчас находится Мурманский путепровод, в 70-е годы располагалась деревушка Сосновка. Ее ошметки по обеим сторонам шоссе сохранились: древние деревянные избы закрылись высокими заборами и даже подают признаки жизни струйками дыма из печных труб.
В моем детстве деревушку надвое разделяла бетонка. За ней начиналась тропинка, которая пряталась в заболоченный кустарник. Позже, влюбившись в повесть «Собака Баскервилей», мы с Китом назовем это местечко Гримпенской трясиной. В мае тут наступал тихий ужас. Тропинка через каждые пятьдесят метров ныряла в глубокую лужу. Сапоги не спасали, и пацаны снимали их в особо глубоких местах. В этих лужах, помимо пиявок и лягух, водились тысячи мелких рыбок, которых ребятня называла «кобздой». Казалось, эти мелкие, пронырливые существа состояли из одной головы и шипа на спине, который, впиваясь, причинял жгучую боль. Кит уверял, что «кобзду» не едят даже прожорливые чайки. Миллионы лягушек вокруг наполняли воздух тяжкими сладострастными стенаниями и мелкие канавы вспучивались от склизкой лягушачьей икры. Чуть позже из нее вылуплялись полчища головастиков, которых мы ловили в стеклянные банки и ставили их дома на подоконники, чтоб наблюдать, как они превращаются в лягушек.
Где-то через километр лужи исчезали, лесная тропинка укреплялась. По обеим ее сторонам, расталкивая друг друга, разворачивались вверх и вширь сныть и крапива, лопухи и папоротники. В зеленом полумраке кустов из травы высовывались ослепительно-желтые головки купавы, сообщая всем лесным жителям, что весна подходит к концу и пора заканчивать размножаться. Деревья мужали. Встречались толстые березы двадцати метров росту; сквозь частокол белых и серых стволов можно было увидеть могучие пагоды темно-зеленых елей, украшенных светло-салатными кисточками. Подлесок редел. Мягкий, изумрудный мох сменял буйные травы. На нем, словно причудливая инкрустация, лежали черные сосновые шишки. Город смолкал за спиной. Смолкали и ребячьи речи. Невольно приходили думы про злых волков и медведей. Однажды мы с Китычем встретили даже молодую красивую ведьму. Она гуляла с овчаркой и ей не понравилось, как дерзко мы на нее посмотрели. Через пять минут мы сидели с Китом на дереве, поджимая ноги это когда овчарка пыталась до них допрыгнуть, а ведьма умирала от хохота.