Курды отвезли его в лагерь интернированных террористов, а затем передали американцам. Вот почему он здесь, в комнате без окон, у людей, которые не верят его рассказу.
До него дошло, насколько безнадежна ситуация. Задание было неофициальное, deniable, а те, кто с норвежской стороны мог бы сказать свое слово в его поддержку, палец о палец не ударили. Вдобавок он был смуглым черноволосым норвежцем с арабскими корнями, который очевидным образом утратил доверие к западной военной стратегии.
Норвежские власти награждали его медалями за отвагу. Ему жали руки генералы, министры и члены королевской семьи. Но в глубине души он знал, что всегда останется в их глазах чужаком. И все смуглокожие норвежцы это знали. Когда проявляешь храбрость в бою или успешно выступаешь в национальной команде, ты стопроцентный норвежец. Но когда все летит к чертовой матери, ты всего-навсего паршивый марокканец, черномазый, даго, мусульманин, иностранец, четырнадцатилетний мальчишка, которому пришлось удирать от нацистов и, стиснув зубы, прятаться в кустах. Норвежцы любят онорвежившихся, угодливых иностранцев, которые зимой ходят на лыжах, 17 мая[15] наряжаются в бюнады[16], а на Рождество едят ребрышки, но вдобавок им нравилось, когда подтверждались их предрассудки: «Ясное дело, нельзя было ему доверять».
Он, Джонни, был превосходным козлом отпущения.
Американцы натянули ему на голову плотную черную балаклаву, уложили на косую лавку. Уложили на спину, и один затянул ремни прямо поперек трех диагональных шрамов у него на груди, так что пошевелиться он не мог.
Кроме бульканья воды в канистрах, которые подняли с полу, царила полная тишина. Все черным-черно. Он почувствовал, как в лицо плеснули затхлой водой, она потекла в черную балаклаву, медленно залилась в ноздри. Мокро, вода хлюпает.
Он задержал дыхание, надолго, пока легкие не закричали и боль не свела все нутро. В конце концов все почернело.
Джонни думал об Ингрид. С тех пор как он стал отцом, мечты о дочке всегда поддерживали его, когда приходилось совсем туго. Иной раз она была так близко, что Джонни мог погладить ее по длинным, до плеч, темным волосам. Она сидела рядом с ним среди узников в оранжевых робах на краю железной койки, болтала короткими ножками со ссадинами на коленках и грязными ногтями или хитро рассаживала кукол, прислонив к стене камеры, и играла с ними или наказывала. Была близко-близко, когда легкими детскими шагами шла к умывальнику почистить зубы розовой пастой, а потом исчезала, как исчезает мираж на длинной дороге через пустыню. Она была его кровь и плоть, с его чертами, смесь норвежского и чего-то чужого, он и сам не знал чего.
Страх вдохнуть воду у людей настолько силен, что превосходит страх остаться без кислорода.
В конце концов он сдался, уже не зная, вдохнул или выдохнул, дыхательные пути просто наполнились водой, а сам он тонул, беспомощный, как человек, оказавшийся взаперти, глубоко в недрах тонущего корабля. Инстинкт, не позволяющий дышать под водой, был тоже настолько силен, что он мог признаться в чем угодно, совершенно в чем угодно, лишь бы этого избежать.
Сопротивляться невозможно.
Кто в ответе за то, что он здесь мучается? Да, задание пошло наперекосяк, бывает, но что заказчики пальцем не пошевелили, этого простить нельзя. Если он когда-нибудь отыщет виновных, то не пожалеет оставшейся жизни, все сделает, чтобы с ними случилось то же самое, чтобы они лежали тут, на деревянной лавке в темном подвале, и чувствовали, как вода заливает дыхательные пути.
Я я
Мужчины подняли его, усадили. Джонни набрал воздуху и в страхе и боли выкрикнул:
Меня зовут Джон Омар Берг, раньше я был «морским охотником»[17] и разведчиком! Под именем Яхья Аль-Джабаль я приехал сюда, чтобы примкнуть к Исламскому государству.
Отлично. Отведи его обратно к курдам, сказал американец.
Глава 4. Что это за писанина?
Сын вошел, когда Улав голышом стоял в раздевалке, поставив одну ногу на скамейку, и натирал «спенолом» внутреннюю поверхность бедра.
Тем утром, когда ему сообщили о смерти, он сразу понял, что случилось. В глубине души он всегда знал, что мать сведет счеты с жизнью. Знал все семьдесят пять лет. Ожидал этого. В детстве по ночам слышал, как она кричала. Надеялся, что это прекратится. Мать закончила свои дни в воде, в точности как отец.
До похорон осталось четыре дня, дел по горло. Необходимо держать все под контролем, сохранять статус-кво. Ведь именно Вера создала нынешний Редерхёуген и заложила основы САГА. Ее смерть может породить новые вопросы, ведущие вспять, в темные годы, что в свою очередь разверзнет бездну внутрисемейного разлада.
Нет. Он перевел дух.
Не спеши, не вали все в кучу, подумал Улав, проблемы вокруг смерти матери надо решать, как всегда, спокойно и систематично.
Он уполномочил Сири Греве, семейного адвоката, забрать у городского судьи[18] Верино завещание.
С минуты на минуту Сири вернется, и Улав со страхом думал: что же там, в завещании?
Он давно уже разговаривал с матерью разве что раз в год, в свой день рождения в конце июля, и она всегда плакала. Как считал Улав, его конфликт с матерью имел совершенно очевидную причину. Для него самым важным были интересы клана, мать же всегда ставила себя выше семьи.
Звук открывающейся за спиной двери резко вырвал его из размышлений. В запотевшем зеркале он узнал Сверре. Чем старше становился сын, тем больше походил на давние фотографии самого Улава, только вот в Сверре сквозило что-то бессильное и уклончивое, хотя по фотографиям этого не видно, как не видно, скажем, различий между настоящим «Ролексом» и хорошей копией.
Ты? сказал Улав, продолжая втирать крем. Раньше он думал, что уж где-где, а в армии сына наверняка научат уму-разуму, подготовят к задачам, какие ждут его в САГА. Но нет, сын отслужил срок за границей и вернулся домой бледный и дрожащий.
Сверре кивнул, его вроде как смутила отцовская нагота.
Вчера вечером священница прислала мейлом проект своей речи. Я сделал распечатку.
Улав обернул бедра полотенцем, взял распечатку, начал читать: «Вера Линн покинула земную юдоль».
Сверре? сказал он, взмахнув распечаткой. Что это за хреновина?
Сын не отрывал глаз от мокрого пола.
«Оставила свой дорожный посох» Что это за писанина? Ерунда какая-то, Сверре! Мама была писательницей. Язык орудие ее труда. Да она бы скорее дала руку на отсечение, чем написала такое.
Писательница. Ну и что? Последний раз ее печатали чуть не пять десятков лет назад. И это вот написал не я, а священница.
Плевать я хотел на норвежских священниц, на всю эту шайку безбожных лесбиянок-социалисток. Надо было дать ей несколько тезисов про Веру, которые даже священница не могла бы истолковать превратно. Это никуда не годится. Улав скомкал листки, швырнул в мусорную корзинку. Попрошу Александру еще раз поговорить с этой священницей. Если она опять не справится, мы ее заменим. В крайнем случае пусть Александра сама напишет речь.
Ты просил меня, а не Сашу, хмуро сказал Сверре.
Улав брызнул одеколоном в ямку на шее.
Датчане экспортируют свинину, французы вино, Норвегия нефть и лосося. Понимаешь, о чем я? Если б мы воевали и хотели ликвидировать лидера Талибана из дальнобойной снайперской винтовки, я бы, конечно, попросил тебя. Я очень ценю твою работу в Афганистане, Сверре.
Сын не ответил.
У нас, у людей, разные природные задатки. Покойный Адам Смит назвал бы это разделением труда. Зря я сначала попросил тебя. Улав улыбнулся. Моя ошибка.
Сверре мрачно смотрел на отца. Улава бесконечно раздражало, что сын даже не пытается возражать. Сейчас он явно обижен, хотя Улав всего-навсего сказал правду. Но рано или поздно ему придется этому научиться.
С ранних лет Улав воспитывал Сверре как будущего наследника. Часто бросал перепуганного мальчонку в холодную воду, тот кричал и трепыхался, как рыбка. Лишь через год-другой он свыкся с суровым воспитанием, но Улав рассчитывал, что сын оценит «приучение к воде», когда станет старше. Увы, этого не произошло.
В молодости Улав всегда думал, что уйдет с поста директора САГА и председателя правления фонда в обычном пенсионном возрасте. Но время шло, а он все не находил ни подходящего времени, ни достойного преемника. И поднял пенсионный возраст до семидесяти, о чем и сообщил детям и коллегам. Однако во время пышного торжества по случаю своего семидесятилетия, на котором присутствовали король и премьер-министр, постучал по бокалу и объявил, что после долгих размышлений решил «продлить свой срок».
Формально и юридически закон был на его стороне. Как основателю фонда САГА устав давал ему право оставаться у руля сколь угодно долго, без каких-либо ограничений. Ведь без него семья станет еще одной сворой наследников старых денег, вечно сидящих в долгах, с огромной недвижимостью и нулевыми активами.
Это была попытка что-то сказать о человеке, который много для нас значил, сказал Сверре. А вовсе не новогодняя речь премьер-министра.
Улав обнял сына за плечи.
Новогодние речи гроша ломаного не стоят, чувства в речах норвежских политиков не больше, чем в их публичных отчетах.
Я в политики не собираюсь.
Вот и хорошо, сказал Улав. Политики избираются на несколько лет и, отведав чуток афродизиака власти, уходят в забвение. Глянь на список тех, с кем вместе я заседал в правительстве. Все забыты, за редким исключением. А has been[19] политик зрелище почти столь же печальное, как неудачливая телезнаменитость или спортсмен, ставший наркоманом. Ты, Сверре, из уцелевших, боксер с гранитной челюстью. Станешь руководителем, придется терпеть комментарии и похуже. Когда я был министром обороны, стервятники охотились за мной круглые сутки. Жизнь это борьба, Сверре, ледяная купель, из которой ты либо выберешься на сушу, либо утонешь. Ладно, идем.
Они вышли из раздевалки в коридор. В одном его конце винтовая лестница вела наверх, в башню, где располагался кабинет Улава. В противоположном конце была двустворчатая дверь в библиотеку, где в полном составе соберется семья, чтобы всесторонне обсудить задачи, связанные с кончиной Веры.
Сири Греве стояла, прислонясь к шершавой каменной стене. Как всегда, на ней был костюм с юбкой в обтяжку, подчеркивающей длинные ноги, темно-синий цвет красиво контрастировал с волнистыми белокурыми волосами.
По ее взгляду Улав мгновенно понял, что есть важные новости.
Сверре, ты иди, а я быстро поговорю с Греве, сказал он, жестом отсылая сына.
Тот, не говоря ни слова, исчез, а Улав по гранитному полу направился к адвокату. Что-то явно не так, как надо.
У тебя плохие новости?
Боюсь, могут возникнуть сложности, ответила Греве.
Переход наследства легким не бывает, сказал он, словно пытаясь отсрочить неприятности.
Греве отбросила волосы со лба и сказала как отрезала:
Завещание пропало.
Улав замер, руки в карманах. Мерзкий вкус во рту, ощущение, что он потерял контроль.
Он был готов к тому, что завещание преподнесет неприятные сюрпризы, но никак не ожидал, что оно исчезло.
Завещание так просто не пропадает, сказал он. Я полагал, у судьи оно в надежной сохранности?
После семидесятого года Вера Линн действительно хранила свое завещание у судьи, отвечала Греве.
В таком случае нам надо только получить к нему доступ?
Судья письменно подтверждает, что твоя мать под расписку забрала завещание. Греве помахала бумагой. Забрала в тот день, когда совершила самоубийство.
Улав потер пальцами кончик носа, потом рот, потом подбородок.
Мама забирает завещание, чтобы затем прыгнуть с Обрыва?
В голове укладывается с трудом, сказала Греве, но выходит так.
Он засунул руки в карманы, прошелся по лестничной площадке.
Каков здесь worst case[20], Греве?
Таков был его всегдашний принцип, его деловой секрет: когда эксперты по атомному оружию или климатологи выступали в САГА с докладами, Улав непременно спрашивал, до чего все может дойти в худшем случае, и соответственно выстраивал стратегии.
Возможно, Вера хотела избавиться от завещания. Но worst case: она составила новое, юридически неоспоримое завещание, учитывающее интересы других ветвей семьи.
Ханса и этих чертовых бергенцев, проворчал Улав.
Ословская ветвь в Редерхёугене, сперва под богемным присмотром Веры, а позднее под его собственным надзором, очень разбогатела благодаря доходам группы САГА. А одноименный фонд вдобавок обеспечил их кое-чем еще более ценным влиянием. Но надолго ли?
Такие вот дела. Греве кивнула на библиотеку. Пора. Идем.
Глава 5. Значительные ценности
Итак, вопрос в том, где похоронить усопшую, сказал похоронщик, упитанный краснощекий мужчина средних лет в темном костюме.
На сей счет Саша составила себе вполне обоснованное мнение и послушно подняла руку.
Четыре дня минуло с тех пор, как она нашла бабушку, и все время, днем и ночью, перед глазами у нее стояла эта картина: тело под обрывом, лежащее ничком, промокший вязаный жилет с гербом, темно-зеленый от воды. Никогда раньше Саша не находила покойников, видела и то очень-очень редко.
С собственными травмами она как-нибудь справится. Куда хуже было навалившееся на нее чувство вины. Вера повела себя странно, уже когда Саша задала наивный, дурацкий вопрос, может ли бабушка рассказать о кораблекрушении. И тем же вечером Вера положила конец всему.
В Мемориале на Кладбище Спасителя? предложил Сверре.
Он уже потерял былой блеск, буркнул Улав. Либо переполнен, либо просто вышел у покойников из моды.
Папа, резко сказала Саша. Нельзя так говорить.
Отец похоронен на Западном кладбище, продолжал Улав. Западное вполне подойдет. Родственное захоронение, никаких вопросов не возникнет.
Я против, сказала Саша.
Все взгляды обратились на нее. Совещание происходило в библиотечном атриуме, светлом, круглом помещении радиусом примерно пять метров. Солнце светило в узкое окно, кольцом опоясывающее помещение, и слепило Сашу. На круглом плафоне сюжеты библейских Книг Царств. Под окном, до пола из светлого полированного гранита, тянулись стеллажи с книгами, посредине стоял стол и глубокие кресла для читателей, где теперь и расположилась семья.
И с чем же ты не согласна? спросил Улав.
Я предлагаю устроить мемориал у Обрыва, ответила Саша. А ее прах развеять над фьордом.
Похоронщик неуверенно глянул по сторонам и записал.
Над фьордом, ну что ж.
Улав не удостоил его взглядом, посмотрел на адвоката:
Греве, что на сей счет говорит закон?
Чисто формально это возможно, коль скоро развеивание праха происходит не над плотной застройкой и не над акваторией с интенсивным движением прогулочных судов.
Далее похоронщик заговорил о практической стороне церемонии устроит ли их мореный гроб из вишневого дерева, какую фотографию Веры они предложат для программы прощания, какие музыканты будут играть в церкви и на поминках.
Как насчет «Серебряных мальчиков»? спросил Улав. Я хочу, чтобы в церкви пели именно они.
Похоронщик замялся:
На хор мальчиков всегда много запросов, и, мне кажется, заполучить их будет трудновато, срок слишком короткий.
Ладно, с досадой сказал Улав, глянув на «Ролекс-Дейтону» с ремешком цветов норвежского флага. Я сам позвоню дирижеру. И если у нас возникнут еще вопросы, мой сын позвонит вам.
Похоронщик кивнул и поспешил к выходу.
Вполне в духе отца вот так унижать людей, но, долгие годы наблюдая подобные сцены, Саша об этом почти не задумывалась. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, Сири вовлекла ее в свой круг: формально любительниц женской бани под Редерхёугеном, а по сути, женщин, настроенных противостоять мужскому засилью в семье.