Что бы им и бабушку туда пригласить, она была вполне себе стихийной феминисткой, однако это никому в голову не пришло. Да и сама бабушка при всей ее буйной фантазии вряд ли бы согласилась, а теперь уже поздно.
Улав откашлялся.
Цель нашего небольшого совещания довести до вашего сведения, во-первых, практическую информацию о похоронах, а во-вторых, юридические вопросы, связанные с наследованием. Андреа по-прежнему в Швеции, но постарается приехать как можно скорее.
Сверре бросил красноречивый взгляд в сторону Саши, оба они единодушно считали младшую сестру человеком безответственным. Андреа была результатом случившегося в 90-е годы недолгого романа отца со спившейся дамочкой из мелкопоместных шведских дворян.
Александра, Мадс летит домой? спросил Улав.
Саша покачала головой.
Когда она рассказала о смерти бабушки, муж ответил, что бронирует билет на первый же рейс домой, но она его отговорила. Хотя обыкновенно именно Мадс был ей наперсником, смерть Веры сблизила ее с семьей. Веру он знал более чем поверхностно, а самоубийство дело семейное, внутреннее и в общем-то его не касается.
Я его отговорила, он прилетит в день похорон.
И хорошо. У него в Азии важные деловые встречи. Улав поочередно обвел взглядом собравшихся. На всякий случай сообщаю: мы тесно сотрудничали с полицией. Они действовали по стандартной процедуре: провели осмотр места происшествия, изучили ее телефонные звонки, опросили всех, кто был здесь, а в итоге исключили возможность преступления и закрыли дознание. Вполне естественно, но все ж таки облегчение.
Он тускло улыбнулся и посмотрел на Сири Греве так, будто у них есть общий секрет. Неужто Вера разнесла свое завещание гранатами, например?
Я хочу точно знать, что содержится в завещании, сказал Сверре.
Иной раз брату удавалось блеснуть точностью мысли, однако, к Сашиному удивлению, и отец, и Греве почему-то пришли в замешательство.
С маминым завещанием возникли некоторые сложности, сказал Улав.
Сложности? в один голос проговорили Саша и Сверре.
Да, кивнула Сири Греве.
Завещание не обнаружено, сказал Улав. Мне только что сообщили, что мама забрала его у судьи в тот день, когда покончила с собой.
В атриуме надолго воцарилась тишина.
Сашу будто огрели молотком по затылку. Голова пошла кругом.
Черт побери, думала она, с какой стати из-за этого известия я чувствую себя виноватой? Ну, то есть виноватой не в юридическом смысле слова, а в моральном. Уму непостижимо. Просто очень странно. Включить кого-то в завещание или, наоборот, обойти наследством это хотя бы логическое следствие ненависти или любви.
Но забрать завещание и покончить с собой?
Что-то здесь не так. И она не могла отделаться от ощущения, будто это связано с неким высказыванием, которое она обронила в разговоре с бабушкой.
Но почему? спросил Сверре.
Не знаю. Может быть, она вообще не хотела наследования по завещанию, сказал Улав. Иначе зачем было его изымать?
Что это означает юридически? продолжил сын.
Сири встала. На протяжении нескольких поколений ее семья была юридическим представителем Фалков. Улав не очень-то доверял посторонним. А у Сири с родословной все в порядке, к тому же она замечательный юрист и, прежде чем Улав переманил ее в САГА, успела стать компаньоном в одной из ведущих фирм.
Если наследодатель не составил заверенного завещания, право наследовать переходит к наследникам по прямой, в данном случае к Улаву. Покуда мы исходим из предположения, что Вера составила завещание, но оно не найдено. Чтобы понять, насколько высоки здесь ставки, нам необходимо четко представлять себе, чем Вера фактически владела, а к чему не имела касательства.
Как насчет предприятий САГА? спросил Сверре.
В САГА Вера доли не имела. Там своя система наследования, по нисходящей линии. Детали вам известны. Улав контролирует компанию, каждый из троих детей владеет меньшей долей. То же касается бергенцев. Как вы знаете, в случае возможной продажи акционеры-члены семьи имеют преимущественное право на покупку. Так что судьба группы САГА не должна вас заботить.
Отец понимал, насколько важно, чтобы семья всегда сохраняла контроль над САГА, кивнул Улав.
Подобно всем своим предшественникам, патриархам семейства Фалк, он был буквально одержим мыслью о смене поколений. Навещая Сашу в роддоме, когда родилась Камилла, он, новоявленный дед, подхватил малышку на руки и сказал: «Бесконечность поколений. Что может быть прекраснее?»
Сири обвела взглядом собравшихся.
Таким образом, оставленное Верой наследство, чем бы оно ни регулировалось законом о наследовании или завещанием, это в первую очередь недвижимость. Важнейшая семейная недвижимость: Хорднес в Бергене, охотничий домик в Устаусете и, разумеется, Редерхёуген. Стало быть, значительные ценности.
«Значительные ценности» вот так нынче говорят, вдобавок еще и «охотничий домик», а фактически целый хутор.
Просто из интереса, сказал Сверре, сколько стоит эта недвижимость?
Сири натянуто улыбнулась. Саша заметила, до какой степени брат ее раздражает.
Н-да. Нетрудно прикинуть цену трехкомнатной квартиры или обычной виллы, поскольку рынок велик и такая недвижимость все время продается и покупается. Но охотничий домик, Хорднес и Редерхёуген? Все три и каждый по отдельности уникальны для страны и стоят столько, сколько вероятный покупатель готов заплатить. А таких покупателей немного.
Вы говорили с бергенцами? Сверре подался вперед.
Они наверняка клянчили у нее деньги, сказал Улав.
Дела у бергенцев шли до того скверно, что роскошную старинную усадьбу на Хорднесе возле Фана-фьорда даже пытались принудительно продать с молотка. Вера купила ее и позволила им жить там, за грошовую аренду, но, по словам отца, доходы бергенцев были так скудны, что им едва хватало средств на оплату счетов за электричество.
Вы опасаетесь, что Вера могла завещать бергенцам один или несколько объектов недвижимости? спросила Саша.
Вполне возможно, ответила Сири.
Улав встал и беспокойно прошелся по атриуму.
Ханс и бергенцы знали, что Вера по-прежнему указана как владелица нашей недвижимости. Ханс юбочник, и на сей раз он попробовал заигрывать с эксцентричной девяностопятилетней старухой. Иначе как низостью это назвать нельзя.
Люди из самых лучших семей и те утрачивают способность к здравым суждениям, как только речь заходит о разделе наследства. И все-таки Саша думала, что собственная ее семья сумеет держаться вполне достойно. Какая наивность. Порой очень тяжко быть одной из Фалков.
Это серьезное обвинение, сказала она. Мы ведь понятия не имеем, что произошло. Все это домыслы, причем предельно пессимистичные.
Ханс и бергенцы все время цеплялись к нам, еще когда тебя, Саша, на свете не было. Так и не примирились с тем, что в семидесятые плохо разыграли свои карты.
Все равно это домыслы, сказала Саша. До похорон осталось несколько дней. Если Вера забрала завещание и спрятала, оно наверняка где-то здесь.
Ладно, Александра. Я хочу, чтобы ты тщательно обыскала все на Обрыве.
Саша послушно кивнула отцу.
А почему так важно найти его? спросил Сверре. Завещание ведь так или иначе не подлежит отмене?
Потому что информация сила, сказала Сири и через стол улыбнулась Саше.
Улав опять обратился к дочери:
Как только найдешь, немедля сообщи мне.
Может, попробуем поговорить с Хансом? сказала Саша. Вдруг он что-то знает.
Я пробовал, но каждый раз попадал на автоответчик, сказал Улав. Он, как обычно, где-то вне зоны доступа.
Глава 6. Договорились?
ФРОНТ, ИРАКСКИЙ КУРДИСТАН
Последний шанс развернуться, сказал шофер на ломаном английском, прикуривая от окурка новую сигарету. Слишком опасно.
Едем дальше. Ханс Фалк опустил стекло старенького пикапа.
Дорога к тюрьме змеилась между зарослями плауна, бетонными блоками, бронетранспортерами и укреплениями из мешков с песком. Курдские спецназовцы в сероватом американском камуфляже стояли в карауле и, чтобы согреться на холодном пустынном ветру, то и дело хлопали себя по плечам.
Грязный «лендровер» медленно подъехал к первому КПП. Солдат в балаклаве и кевларовой каске остановил машину, второй проверил багажник и кузов на предмет оружия и бомб, с помощью зеркала осмотрел шасси. Потом махнул шоферу, и они опять двинулись по пыльной дороге.
У следующего КПП, всего сотней метров дальше, Хансу велели выйти из машины. Густой дым поднимался из ржавой нефтяной бочки, словно одеялом накрывал КПП, к запаху дыма примешивался запах горючего и пряной баранины. Запах Ближнего Востока.
Женщина-солдат приказала Хансу снять горные ботинки, жилет и куртку, обыскала его и просканировала металлодетектором. Блестящие глаза, лицо хмурое, узкое, асимметричное ровно настолько, чтобы выглядеть традиционно красивым.
Какое у вас дело в тюрьме?
Хочу потолковать с вашим начальством, улыбнулся Ханс.
Ответной улыбки не последовало, но женщина проводила его в караульное помещение. В голой комнате за металлическим письменным столом, под красной курдской звездой на желтом фоне стены, сидел упитанный офицер в зеленой полевой форме, которая была ему на размер маловата. Ханс выложил на стол документы, удостоверение врача и сопроводительное письмо.
Начальник тюрьмы не торопясь листал бумаги. Поглаживал усы.
Так-так Афганистан в восьмидесятых, Ливан, Газа, Босния, Ирак, Сирия. Но в первую очередь Курдистан, вы давний друг нашего дела, как мне сказали. Соавтор учебника по полевой анестезии, которым пользуются врачи на театре военных действий по всему миру. Внушительная карьера, мистер Ханс.
Ханс кивнул, без воодушевления.
Но ведь нашу тюрьму неоднократно инспектировали врачи из Красного Полумесяца, продолжал начальник, и не нашли к чему придраться. Мы обращаемся с врагами лучше, чем они с нами. Мы люди цивилизованные, а не звери. Вы в курсе, какие опасности грозят вам на территории тюрьмы? Если возникнут беспорядки, я не уверен, что мы сумеем вас вызволить.
Я готов пойти на риск. Ханс отпил глоток чая, приторного, как конфета. У меня карт-бланш от норвежских властей на лечение норвежского заключенного.
Он по-прежнему никак не мог использовать имя Яхья Аль-Джабаль, когда думал о Джонни Берге, человеке, которого искал вот уже несколько месяцев, с тех пор как Х.К. шепнул ему, что Джонни пропал в Сирии.
Парень очень опасен, с ним предписано соблюдать строжайшие меры предосторожности, заметил начальник тюрьмы. Доставлен к нам от американцев, которые крепко над ним поработали. Наши западноевропейские узники в большинстве люди малообразованные, в прошлом мелкие правонарушители. Сброд, подонки, садисты, преступники, это верно, но умом не блещут. Аль-Джабаль другой. Он из бывших норвежских спецназовцев, насколько я понял, говорит по-арабски и немного по-курдски, достаточно знаком с нашей культурой, чтобы сойти за симпатизанта. Можно спросить, почему именно Аль-Джабалю требуется медицинская помощь?
Клятва Гиппократа обязывает меня лечить всех, и друзей, и врагов, спокойно ответил Ханс, пригубив чай. Меня тревожит его здоровье.
Норвежские власти считали Берга мертвым, но старый приятель Ханса из разведки шепнул ему, что ходят слухи, будто на самом деле парень гниет как джихадист в курдской тюрьме. Ситуация ему не нравилась. Курды всегда, и не без причины, подозревали, что зарубежные союзники предают их, вонзают нож в спину, и в последние годы, когда они держат линию фронта против исламистов почти в одиночку, паранойя только усилилась.
Начальник тюрьмы встал, вышел в соседнюю комнату, оставив после себя запах пота. Вернулся он очень нескоро.
Сожалею, сказал он. Я все обдумал. Нет, не пойдет.
Он снова сел в кресло, подпер голову руками. Здесь «нет» означает не то же самое, что в Европе.
Позвоните министру здравоохранения в Эрбиль, объясните ситуацию, сказал Ханс. Отыскал фамилию, протянул телефон начальнику тюрьмы. Он добрый друг.
Начальник долго, не говоря ни слова, смотрел на дисплей, потом вернул телефон Хансу.
Позвоните сами.
Ханс позвонил, но попал на автоответчик и тихонько чертыхнулся.
Невозможно это, повторил начальник тюрьмы, бросив в чай еще один кусок сахару.
Ханс набрал в грудь воздуху и выложил последний козырь:
Я приехал в горы Синджар прошлым летом, сразу после резни и этнической чистки, как один из немногих западных врачей. Не знаю, следили вы за международной прессой или нет, но, если вы сомневаетесь в моей лояльности к тем, кто храбро воюет с джихадистами, я скромно скажу, что сделал для курдского дела больше многих. Дайте мне побыть с заключенным, и еще до вечера у вас в тюрьме станет одной проблемой меньше.
Начальник долго смотрел на него.
Ладно, мистер Ханс, наконец сказал он. Даю вам один час.
* * *
Здание тюрьмы было выстроено из серого бетона, поверху тянулись стрелковые амбразуры и оконца.
После звонка Веры минуло всего несколько дней. Ханс всегда любил ее, близкие узы связали их еще весной 1970 года, когда Ханс учился в гимназии, а Вера работала над книгой, которая привела ее в старую усадьбу Фалков на Фана-фьорде. В свет книга так и не вышла.
Вера звонила за два дня до самоубийства, но задним числом ему казалось, что говорила она сурово и серьезно, как человек, стоящий перед решающим выбором.
Продолжался разговор минут десять, но она сказала, что некоторые вопросы по телефону обсуждать нельзя.
Это было последнее, что он от нее услышал.
Что-то в этой истории не так, а чтобы докопаться до правды, просто необходимо потолковать с Джонни Бергом. Казалось бы, странно, что молодой норвежец, сидящий в тюрьме как иностранец-джихадист, может играть роль в споре о наследстве 95-летней писательницы. Но дело обстояло именно так.
Часовой отпер решетчатые железные ворота и снова запер за ним. Еще двое ворот и он перед дверью тюрьмы.
Его провели в коридор. Вонь с каждым шагом все сильнее несло пóтом, нечистотами и гниющей плотью. В прорези дверей были видны заключенные. Мужчины в оранжевых робах. Свет проникал внутрь сквозь единственное окно под самым потолком. Все проемы зарешечены. Стены бирюзовые и белые. Камеры переполнены, в воздухе висел запах антисептика и нелеченных инфекций. Лекарств явно не хватало, у многих узников недоставало конечностей; одни еще кое-как ковыляли, другие же не то лежали при смерти, не то притворялись. Как врач Ханс привык ко всему, но, когда тюремщик отпер дверцу, его едва не вырвало.
Камера, куда он вошел, была рассчитана на десяток-другой узников, но людей там теснилось во много раз больше. Тощие старики с птичьей грудью играли в карты с молодыми парнями-инвалидами кто без руки, кто без ноги, какой-то юнец жалобно тянул песню вроде как на фламандском, одни кашляли, другие обрабатывали увечья: накладывали турникетные жгуты, заматывали раны грязными бинтами. Человек с повязкой на глазу бродил по камере на костылях. Кое-кто пытался перехватить взгляд Ханса, выкрикивая «сахафи! журналист!», но многие при виде его медленно проводили пальцем по горлу.
В глубине камеры смрад был гуще всего. Там разило смертью. Вокруг дыры в полу, служившей туалетом, висели полотенца и куртки.
Вот он, тюремщик пнул мужчину, сидевшего на полу в позе лотоса. Аль-Джабаль, встань!
Джонни сидел возле бирюзовой стены с закрытыми глазами, держа руки ладонями вверх, будто медитировал. На нем была оранжевая роба из тех, в какие ИГ обычно одевало заложников перед казнью. Надо полагать, курды не упускали случая показать ИГ средний палец. Хотя правильное лицо посерело и исхудало, парень был красивый. Или мужчина Джонни было чуть за тридцать. Нос с легкой горбинкой, крупный рот, острые скулы над густой бородой, блестящие темные волосы до плеч. Джонни открыл глаза. Долго смотрел на Ханса, но прочитать по глазам его душевный настрой оказалось невозможно.