«Рабочая высота», про знатного токаря-пекаря
«Вечная дружба» с братским чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.
«На полях страны» яровым клином засеяна хренова туча гектаров.
«Выступление Р. Никсона» главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.
В рубрике «физкультура и спорт» сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, «Последняя колонка» задавалась вопросом: «Сколько глетчеров в Казахстане?»
Глетчеры эти меня доконали, свернув газету аккуратной трубкой, засунул в урну.
Тут кстати подкатил автобус двадцать четвертый маршрут «микрорайон вокзал». Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.
Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.
Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Тут же понял, что зря это сделал кресло было раскалено, и моя рубаха на спине моментально пропиталась потом.
Гармошки дверей с шипением распрямились, автобус взвыл натруженным движком и покатил, неспешно ускоряясь. Сразу стало легче все окна и люки на крыше были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.
Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада, окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец, этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.
Я ехал, и от нечего делать, глазел по сторонам. Непривычно пустой проспект катился нам навстречу. Он разительно отличался от того современного целлулоидно-яркого, сверкающего огнями и ядовитой расцветкой к которому я привык. Серые фасады домов, блеклые витрины магазинов, лаконичные черно-белые вывески: Хлеб, Бакалея, Парикмахерская, Сберкасса, Почта.
Машин раз в десять меньше, чем сейчас и те бледных неброских цветов. Рекламные баннеры и растяжки заменяют редкие выцветшие на солнце красные полотнища с призывами: «Решения XXIV съезда в жизнь» и «Девятой пятилетке ударный труд».
Мы миновали серого гранитного Ленина, у постамента которого угрюмо толпились каменные тролли, изображающие революционных солдат и матросов, и въехали на Вокзальную площадь.
Длинное здание вокзала, было построено еще до «эпохи исторического материализма» и имело антикварный вид. Его облезлый фасад в виде триумфальной арки с пилястрами украшали старинные часы и горделивая надпись «Обнорск Главный», хотя никаких других вокзалов в Обнорске не имелось ни тогда, ни сейчас.
Посреди площади был разбит маленький сквер, в центре которого стоял памятник женской голове. Вернее, конечно, не только голове, а всей революционерке Любе Громовой, но возможно скульптор не знал, как выглядела Люба, поэтому просто изваял трехметровую прямоугольную стелу, на вершину которой водрузил эту самую голову с развевающимися волосами. Из одежды у головы имелся шейный платок, который по странной прихоти скульптора, развевался в другую от волос сторону. Любу кто-то замучил, то ли белогвардейцы, то ли черносотенцы, что, в общем-то, немудрено, ведь злые языки утверждали, что ее настоящее имя Либа, а фамилия Канцеленбоген.
На площади, которую я помнил всегда запруженной разнообразной публикой, толпами такси, маршруток и прочим общественным транспортом, ныне народу было раз-два и обчелся.
С левой стороны площади тянулась цепь лотков под тентами из грубой полосатой ткани. Тут продавали мороженое и пирожки, тот же квас, овощи и даже замороженную рыбу.
Женькино варенье давно и бесследно растворилось в недрах моего молодого организма, поэтому я подошел к палатке с пирожками, которая как выяснилось, торговала от кулинарии N6 райпотребсоюза и приобрел беляш, отдав за жирное великолепие с кусочком мяса внутри, пятнадцать копеек.
* * *
Все-таки замечательная вещь визуальная память. Генкин дом я опознал почти сразу же, и пошел к нему через площадь, на ходу уминая беляш и стараясь при этом не обляпаться текущим из него горячим соком.
Дом у Генки сталинский, постройки сороковых годов. С огромными дверями и широкими лестничными маршами. Эту двушку им дали в шестидесятом, когда Генка учился во втором классе.
Я часто у них бывал и помнится отчаянно завидовал. Мы жили в хрущевке на подселении, а здесь две просторных комнаты, огромная прихожая, высокие потолки, раздельные ванная с туалетом, на полу паркет. А на кухне бабушка, которая не отходила от плиты, постоянно жарила и пекла всякие вкусняшки, одну из которых, яблочный пирог с кремом из сметаны, я запомнил на всю жизнь.
Бабушка и открыла мне дверь.
Как всегда, сразу настежь без всяких цепочек и вопросов: кто там?
Я совсем забыл её лицо, но как увидел, сразу вспомнил. Сердце радостно заколотилось, ведь идя сюда, очень сильно сомневался, проживают ли они тут до сей поры.
К Генке что ли? сварливо поинтересовалась она вместо приветствия. Так, нет его.
Тут только сообразил, что напрочь забыл ее имя-отчество. Да и не звали мы ее никогда по отчеству, бабушка, да бабушка.
А вы меня не помните? я был несколько смущен таким неласковым приемом, но отступать не собирался.
Делать мне нечего, всех его дружков запоминать! Ходют и ходют Сказано, нет его! Понял? Ну и иди с богом, мил человек.
Она уже приготовилась захлопнуть дверь перед моим носом, как вдруг в мозгу наступило просветление.
Подождите, Вера э-э Михайловна! точно!
Дверь замедлила движение.
Я Феликс!
Какой еще Феликс? голос старушки стал менее сварливым, а на морщинистом личике отразилась работа мысли, А, Феликс
Ну, да Феликс Неверов, сомневаюсь, что она вообще знала мою фамилию, но имя-то редкое, должна вспомнить. Я же у вас со второго класса тут терся. Мы с Генкой за одной партой сидели
Точно! хлопнула она себя по лбу. А я думаю, чой-то лицо знакомое А куды ж ты делся?
Так мы, Вера Михайловна, переехали в другой город.
Это в какой же?
В Новосибирск.
Ишь ты, удивилась она, это ж на севере где-то? Как же вас тудой занесло? Раньше тудой людей ссылали, а вы сами поперлись Ой, а что я дура старая тебя в дверях держу? Заходи Феликсушка, заходи дорогой.
От расстегаев с рыбой я вежливо отказался, райпотребсоюзный беляш надежно заполнил желудок и организм теперь требовал лишь одного какой-нибудь влаги. Предпочтительно, конечно, пива, но за неимением оного, бабка достала из холодильника, мигом запотевшую банку с чайным грибом и нацедила мне полный стакан золотистой жидкости. Когда в последний раз я видел в домах на подоконниках, эти порытые марлей банки, с плавающими в них коричневыми медузами? Помню, какие споры вызывал этот грибной квас: одни утверждали, что он полезен, чуть ли не от всех болезней. И жиры-то он расщепляет и пищеварение улучшает. Другие, напротив, полагали, что он совершенно бесполезен, более того, от него бывает рак желудка. Постепенно страсти вокруг невинного напитка улеглись, а потом исчез и сам гриб.
А где же Геннадий-то? поинтересовался я, потягивая кисло-сладкий, слегка пощипывающий язык напиток.
Да к отцу ж пошел, в больницу. У Толика ж язва разыгралась, вот и положили его, а он ему еду носит. В больнице-то какая еда? А я бульончика куриного наварила, он и понес. Скоро вернуться должен.
Усевшись за стол напротив меня, старушка принялась рассказывать. Я почтительно внимал. Оказывается, Генкина мама Наталья Федоровна, в шестьдесят восьмом заболела «женской хворостью» (онкология, как я понял) и через год голубушка преставилась. Генка тогда в институте учился «в котором на учителей учат» («Пед», надо полагать).
С горя учебу забросил, вино пить начал жаловалась бабушка, его из института выперли и сразу в армию забрили «на моря», на севере где-то, на военном пароходе служил, цельных три года! Весной только вернулся и как в загул ушел, так до сих пор не оклемался. Пьет да по девкам шляется. Дружков каких-то патлатых завел. Одни музыки у них на уме. Ходют и ходют. Я Толе-то говорю: ты б повлиял на него по отцовски-то! А он: пусть погуляет, мол, успеет еще, наработаться. И сам еще в больницу слег От беда бедовая горе горькое! Ой, а что я все сижу и сижу, надо же картошечку сварить.
И она стала чистить картошку. Я смотрел, как из-под старенького сточенного ножичка ползет бесконечный серпантин кожуры, и мне было грустно. Ведь её давным-давно на свете нет, и сына её, Генкиного отца нет. Да что там отца, сам Генка уже дуба врезал. Год назад, случайно встретив одноклассницу, узнал от нее, что Скворцов в конце восьмидесятых стал сильно пить. Пропил отцовскую квартиру, бомжевал и зимой девяносто второго был найден в канализационном коллекторе истыканный ножами говорят, малолетки пошалили. Так зачем я приперся сюда? Общаться с ожившими мертвецами?
От мыслей этих стало не по себе, и я уже было начал придумывать благовидный предлог, чтоб отвалить по-тихому, как тут пришел Генка.
Ну, как пришел про Генку никогда нельзя сказать, что он просто пришел. Его появление всегда начинается с высокой ноты. Сперва на площадке грохнула дверь лифта, затем я услышал, как он ругается с соседкой, вредной теткой, живущей этажом ниже. Генка не конфликтен, но как пионер всегда готов к любому спору. Ведь в столкновении интересов есть драматургия, а он всегда хотел стать артистом и даже в школе посещал театральный кружок. Затем он ворвался в квартиру и начал шумно возиться в коридоре.
Ба, заорал оттуда, а чьи тут копыта лакированные? У нас гости? и возник на пороге кухни, растрепанный и лохматый, живее всех живых. Несколько секунд недоуменно таращился на меня. Я встал и сделал шаг ему навстречу.
Привет, Геша!
Фелька, ты? недоумение в его глазах сменилось радостью и через секунду мы уже тискали друг друга в объятиях.
* * *
Через пятнадцать минут мы сидели с ним в сквере возле Любы Громовой, глазели на, шастающих туда-сюда, легко одетых девушек и решали сложную логическую задачу. Встречу старых друзей необходимо было отметить, а всей наличности у меня оставалось семьдесят копеек, а у Генки и вовсе полтинник. Этого хватило бы максимум на поллитровку бормотухи с плавленым сырком, что сами понимаете, для такого выдающегося повода не канает.
Один за другим были отвергнуты следующие варианты обогащения: занять мне, понятное дело не у кого, а Генка уже и так всем своим знакомым был должен; упасть кому-нибудь на хвост та же причина; сдать стеклотару суеты много, а выхлопа на копейку.
Отец бы, конечно, денег дал, рассуждал Генка, но он в больнице, а у бабки внучек только вчера выцыганил пятерку и, зная ее бережливый характер, ближайшие несколько дней подкатывать к ней уже не имело смысла. Да я и сам не хотел этого делать по этическим соображениям.
Оставалось только продать, что-нибудь ненужное. Генка предложил сдать книги в «Букинист», отец-архитектор собрал довольно-таки неплохую библиотеку. Например, четырехтомник Даля за него четвертной, не меньше, можно выручить.
Нет, твердо возразил я, мародерства не допущу, есть у меня идея получше!
И сунул ему под нос свой липовый «Ориент».
Хорошие котлы! одобрительно поцокал языком Геша, у нашего каплея такие были. Не жалко разве?
С вещами надо расставаться легко. Не знаешь, кому можно толкнуть?
Генка на несколько секунд задумался.
Есть тут один тип Только мутный он, нормальную цену не даст.
Пошли! решительно махнул я рукой.
* * *
На стеклянных дверях ресторана «Лесная сказка» при гостинице «Золотая долина», расположенной прямо напротив вокзала, висела табличка: «Свободных мест нет». Генка постучал в стекло костяшками пальцев. К нам не спеша приблизился швейцар, толстый, высокомерный и значительный, как кастрированный кот.
Во, бля, сказал мне Генка, глянь, плывет как важно, словно не швейцар, а целый адмирал.
Что молодые люди, читать не умеем? поинтересовался швейцар, глядя на Генку, как на дохлую мышь.
Да мы бать, не по этому поводу. Яша работает сегодня?
И будучи удостоен снисходительного кивка, добавил:
Можно его позвать? Дело важное!
Швейцар на несколько секунд замер в неподвижности, словно размышляя, не послать ли нас подальше, но не послал и молча удалился.
Что за Яша? поинтересовался я.
Деловой, объяснил Генка. Вождь халдейский. Типа, метрдотель. Он тут в гостинице всей фарцой заправляет.
А ты его откуда знаешь?
Да Генка неопределенно махнул рукой, так, дальний родственник.
Спустя минут десять ожидания в вестибюль спустился хлыщеватый мужчина неопределенного возраста, с холеным порочным лицом. Он был одет в форменный костюм и выглядел еще величественней швейцара. Во взгляде его круглых глаз застыло презрение к окружающим. Хотя, наверное, на дорогих гостей он смотрел иначе, а презрение относилось только к нам, поскольку одеты мы были так себе и выглядели несерьезно.
Здорово, Яша! радостно заорал Генка.
Здоровей видали, метрдотелю было досадно от такой фамильярности. Чо надо, дуся?
Тут дело такое товарищу деньги понадобились. Часы не возьмешь? Покаж, Феля.
Я отогнул рукав и продемонстрировал запястье, на котором хрусталем и золотом солидно мерцало изделие китайского ширпотреба. Что-то мелькнуло в бесцветных халдейских глазах. Какое-то подобие интереса.
Японские, «Ориент», с самоподзаводом, хрустальное стекло, противоударные, водонепроницаемые, вдохновенно перечислял я действительные и мнимые достоинства своего аппарата, корпус и браслет с износостойким покрытием.
Фирма́! с достоинством подтвердил Генка.
Яша небрежно протянул холеную ладонь, и я аккуратно вложил в нее часы.
Он несколько минут крутил их так и этак, разглядывая со всех сторон, потом поделился сомнениями:
Ворованные, небось, бочата
Да ты что?.. взвился Генка.
А я не стал обижаться, понимая, что это маркетинговый ход клиент заинтересовался и начал сбивать цену.
Дядя, моряк дальнего плаванья, по заказу привез, сообщил я только что выдуманную версию. Брал за триста, отдаю за двести.
Яша лениво покрутил браслет на пальце.
Двести саркастически хмыкнул. Стольник могу дать чо бебики вылупил? Красная цена в базарный день!
Не-е, Генка замотал кудлатой головой, За такой механизм, стольник? Это грабеж, пошли Фелька отсюда. Завтра тете Лене сдадим за нормальные деньги. Давай сюда котлы.
Не кипешуй, отмахнулся от него Яша. Ладно, сто пятьдесят, и это, пацаны, последнее предложение, больше вам в Обноре никто за них не даст.
Я с трудом скрыл радость и солидно кивнул головой.
Согласен. А это Яша можно, мы у вас тут посидим?
Халдейский вождь глянул на вывеску, предупреждающую об отсутствии мест, потом с сомнением на нас. И снисходительно хмыкнув, сказал:
Тогда сто сорок.