Воровато оглянувшись на дверь пуни, где гремит о дно подойника молоко, Лиза обтирает подошвы маминых валенок тряпочкой. Зачем сама не знает. Нужно. Вот и всё.
На стол собирают молча. Динке относят еду в кровать та даже не благодарит, с беспокойством поглядывая в окно. «А куда папа поехал?» За столом Ксения и Лиза молчат, не поднимают глаз, боятся брызнуть друг в друга выбродившей чернотой.
Крепчает мороз. Звеняще-чистое небо висит над безжизненным «Уралуглеродом».
Лиза знает: они одни, и никто не придёт на помощь.
Светлов не возвращается и к обеду. Ксения разогревает суп, тушёную капусту, бросает в кипяток сосиски они лопаются, выворачиваются мякотью наружу. Увидев это, она бежит в отхожее место, где сухие спазмы сотрясают её с ног до головы.
Лизка шуршит у плиты, как мышь.
В углу скребётся настоящая мышь, неуловимая, как мститель.
«Тут, дядя, мыши».
Завывания в трубе становятся громче.
«И вострубили в трубы, народ восклицал громким голосом, и от этого обрушилась стена до основания, и войско вошло в город, и взяли город».
К обеду никто не притрагивается.
Красный луч лопается внутри стеклянной сахарницы, и капли разлетаются по всей кухне.
В сумерках стучат у ворот. «Кого ещё несёт?» Светлов бы стучать не стал, это точно. Лиза приоткрывает тяжёлую створку и видит участкового Петра Фёдоровича. В полинялом ватнике поверх форменной одежды он кажется ещё круглее, и она не сразу узнаёт его.
Пфуй, не проехать, всю ночь снег шёл. Машину бросил на окружной, бурчит он вместо приветствия, а потом, словно, спохватившись, уже в сенях спрашивает, войти можно?
Ой, Пётр Фёдорович, здравствуйте, частит Ксения. Чайку? Мы как раз собирались.
Не до чаю, Ксения, не до чаю, мнётся участковый.
За пьянку, что ли, мой загремел?
Ксения умеет подстраиваться под собеседника. Секунда и вот она уже заправская деревенская баба. «Мой». Лизу передёргивает, она уходит на кухню и там садится в самый тёмный угол.
Улыбка делает ссадины на лице Ксении заметнее. Пётр Фёдорович качает головой:
Сильно он вчера нагрузился?
Да, в дрезину. Уехал куда-то посреди ночи. Как видите, пыталась удержать получила.
Ладно, что вокруг да около ходить, неожиданно зло говорит участковый, в карьере Светлов. Доездился, прости Господи, и добавляет тихо, чтобы Лиза не услышала, погиб он, Ксюш.
Но Лиза слышит, слышит. Не она даже, а грозное существо внутри. Она вскидывается, как лезвие на пружине. Её как будто выключают в кухне и включают в коридоре незаметная, неслышная, белые косы бьются за спиной.
Улыбка Ксении гаснет, лицо превращается в скорбную маску, но Лиза только она! успевает заметить, как на секунду, одну секунду, мелькает странное выражение
Его не перепутаешь.
Она довольна.
Довольна.
Не рада случайности, а довольна собой.
Собой?
А потом вместо черноты из глаз Ксении брызжут слёзы.
Надо опознавать, Ксюша, мягко говорит участковый.
Он снимает с крючка ватник и набрасывает ей на плечи:
Застегнись, там мороз.
Лиза бросается подавать валенки. Под ними остаются влажные следы, но в суете и полумраке сеней их никто не замечает. Никто ли? Ксения смотрит на неё в упор.
Скрипит половица.
Воет в трубе.
Тваррррррр.
Чернота, выплёскиваясь из их глаз, затопляет дом.
Я скоро, Ксения клюёт дочь в ухо холодными губами.
В совершенной черноте, которая теперь не кажется страшной, Лиза допивает остывший чай, машинально ополаскивает кружку и поднимается наверх. Дом умолкает, мирно сопит Динка.
Светлов в карьере. В песчаном карьере.
Фонарь над крыльцом очерчивает жёлтый круг посреди заваленного снегом двора. В окно видны баня, огород, высокий забор, а за ним непроглядная тьма, в которой прячется зубчатый лес.
Он был пьян и съехал с дороги в карьер.
Ещё и пару сигнальных столбиков сшиб под снегом они совсем не видны, эти низенькие чёрно-белые столбики, похожие на сморчки.
Она не знает, куда он ездил.
Ночью шёл снег и занёс все следы.
Динка рыдает.
Лиза украдкой трёт мокрым пальцем глаза, чтобы покраснели.
Ксения плачет сама.
Участковый говорит: «Горе-то какое, господи».
Ксения плачет горше.
Ксюха-непруха, вокруг которой все мрут.
Староуральск, 2011
Не квартира, а костюм с чужого плеча. Тут жмёт, здесь тянет, и в целом в ней неудобно. Поскорее бы снять, да не снимешь теперь, она не съёмная.
Места мало, вещей много.
В окне монотонный бетон, убогая детская площадка и неаппетитная каша газона. Под качелями лужа, вокруг горки лужа. Десятилетняя Динка гулять не хочет, упирается, кривит ротик: «В лес хочу-у-у». В школе, правда, ей понравилось. Подружек завела, в отличницы пробивается.
Лизка отходила две недели в школу и сказала твёрдо: больше не пойду, хоть под поезд бросайте.
Ксения поковыляла к директрисе.
Недовольный охранник не хотел её пускать, ощупывал взглядом старушечью куртку, волосы с ранней сединой. Наконец, допустили до директрисы, как до августейшей особы. В кабинете у Ксении в глазах зарябило: кубки из поддельного золота, грамоты, фотографии, и на фоне всего этого великолепия худенькая остроносая гестаповка.
Вот они, плоды вашего семейного обучения, закатила она глаза. Не ребёнок у вас, а зверёныш. Маугли. Выпускной класс! Как только довели до такого? По-хорошему мне бы в опеку сообщить надо.
Ксения стояла перед ней, как царевич Алексей на картине Ге; сесть ей не предложили. Комкала в руках старые трикотажные перчаточки, изучала пол тоже в клетку, кстати, как на картине.
Зверёныш! У зверёныша мать зверь.
В опеку? Это славно, что в опеку, и зашипела, выдвинув голову вперёд, как кобра, вас с людьми нормально разговаривать не учили? Думаете, если не состоятельная, то об меня ноги вытирать можно? Я не овца бессловесная. Лизу я из школы заберу, но, если вдруг, не дай бог, куда-нибудь на меня поступит какая-нибудь телега я добьюсь, чтобы вас направили работать в школу для малолетних преступников. Я могу. Я всё могу. Это вы меня ещё плохо знаете, ясно? И вышла, пока страх не попал в дыхательное горло.
Ждала пару недель тёток из опеки, драила полы, готовилась держать осаду. Никто не пришёл.
На работу Ксению не брали. «Какой у вас стаж? А почему столько не работали? Извините за прямоту, вы что, пьёте?» Она покрасила волосы, купила косметику и приличный костюм, но и это не спасло.
«Мы вам перезвоним», очередной рот растянулся в вежливой равнодушной ухмылке. Разумеется, не перезвонили.
Изжёванная, как жвачка из детства, которую передавали от одной к другой пять девчонок, она тряслась в автобусе через весь город и думала с горькой иронией: «А что, если действительно начать пить? Я буду соответствовать их ожиданиям?»
В конце концов её взяли в универсам. Целыми днями раскладываешь товар по полкам: разобранное выдвинуть, свежее закопать поглубже, брошенное покупателями в зале списать или вернуть на место. К вечеру дуреешь, хочется зажмуриться и никогда больше не видеть всей этой нарочитой упаковочной пестроты.
В паре с Ксенией работала узбечка Нафиса, вечно радостная, как ребёнок.
Ты красивая такая, Ксуша, говорила, поглаживая её по форменной жилетке, и дочки у тебя красивые. Вас Аллах любит, значит.
Ксения рассказала ей про Светлова. Проворные ручки Нафисы, мелькавшие среди молочных бутылок, на секунду остановились. Она обернулась:
Его Аллах наказал. Злых людей он всегда наказывает.
Нет, Нафис, не всегда. Всё несправедлива. Добрые люди много страдают.
Страдают, легко соглашалась Нафиса. Такая жизнь. Кого Аллах любит, Ксуша, тому даёт трудности.
Приходя домой, Ксения падала на диван и сидела с полчаса, спустив до колен джинсы и уставившись в одну точку ею обычно служил глупый букет на обоях, чуть более розовый, чем остальные. Дина щебетала что-то про школу, Лиза всё больше молчала.
Перед сном обязательно пили чай. Ксения крошила себе в чашку яблоко бабушка Лида любила так делать. Одна из немногих привычек, которую она переняла с чугуевской стороны.
Дочери между собой почти не говорили.
Мам, мам, мам, колотила её вопросами Динка. Ты не слушаешь?
Лиза перед сном обнимала её с недетским участием.
Мам, сказала она как-то, дыша из-за края одеяла свежестью зубной пасты, а мы не можем поехать обратно в наш дом? Там было так просто.
Однажды вернувшись домой, Ксения замерла на пороге: дочери разговаривали на кухне. Диалог, даже спор. Слов не различить, только взволнованный голос Лизы и пронзительный Динкин.
Зазвенела посуда.
Дина заверещала:
Я тебе не верю! Ты врешь!
Лиза вылетела в коридор, заткнув пальцами уши, и скрылась за дверью комнаты.
Динка ревела на кухне.
Они так и не признались, о чём говорили.
Никогда.
ЧАСТЬ 3. СРЕДНЯЯ (НИНА)
Про аспирантуру первым заговорил Дима.
Ты не думала о кандидатской? Хороший вариантик.
У Димы всегда были наготове «хорошие вариантики» этим и спасались.
Куда? Нина подняла глаза от стопки распечаток. Мне тридцатник скоро. Я универ семь лет назад окончила, не помню уже ничего.
Самое время подумать об аспирантуре. Для женщины преподавание прекрасная вещь.
Пальцы, длинные и тонкие, привычно порхали над клавиатурой Дима, не спрашивая, искал на сайте Университета программы вступительных экзаменов.
Ничего сложного, сообщил через минуту. Язык, эссе и портфолио.
Портфолио? Я что, модель?
Теперь так везде. Собираешь доказательства своих достижений, победы, публикации
Публикации? У меня ни одной.
Сейчас глянем. Вот смотри, нужно две статьи, требований никаких, неважно, «скопус»-не «скопус», публикуйся, где хочешь, хоть в «Советах пенсионерам». Ещё неплохо бы съездить на конференцию. Выступишь с докладом, пять минут позора пять баллов к портфолио. Смекаешь?
Какую ещё конференцию? Когда, Дима? У меня суды через день идут. Да я и представить не могу, о чём писать. По семейному?
Зачем по семейному? Пиши по уголовному процессу.
Да я уже всё забыла. Я же в этой области не практикую
Всё тебе разжёвывать надо. Возьми свой диплом да натаскай оттуда чего-нибудь. Думаешь, проверять будут? И статьи так же напишем. Времени полно, почти год. Давай-ка пока конференции поглядим. Так, Владивосток сразу отметаем, разоришься лететь, в Новосибе возрастной ценз ты смотришь вообще? Для тебя же стараюсь!
Нина отлепила взгляд от пошлых пёстреньких обоев и заставила себя посмотреть в монитор.
Вот! Староуральск! А?
Вздрогнула.
К Ксюше заедешь как раз, повидаетесь. Вы же давно не встречались, с похорон, наверное? И, кстати, может, в бабушкиной квартире можно будет перекантоваться? Напиши Зое.
Бодрый тон мужа скрипел у неё на зубах.
Не хочу.
Почему?
Долго объяснять.
Она не сделала тебе ничего плохого. Нормальная девчонка. Вы же, в конце концов, сёстры
Двоюродные. Почти никто.
С Ксюшей же ты общаешься.
Ксюша другое дело.
Чтобы прекратить разговор, Нина ушла на писк стиральной машины. Со злостью выковыривала из барабана ледяные полотенца и простыни и запихивала в розовый пластмассовый таз. Почему розовый? Зачем розовый?
На остеклённом балконе было свежее, чем в квартире. Стариковский квартал почти весь спал: тишина, окна погашены, жёлтая чешуя на деревьях рябит от ветра. В свете фонаря листья осыпались светлыми хлопьями, как гигантские снежинки.
От холода сводило пальцы. Простыни отдавали свежестью и хорошо, и слава богу она терпеть не могла запах порошка.
«Я плакала от боли, когда мать полоскать на речку посылала, а Зойка всё смеялась ей нипочём». Откуда это? Какая ещё Зойка? Нина уронила на пол мокрый комок полотенца, выругалась вполголоса, чтоб муж не услышал, и вспомнила: Зойка это сестра бабушки Лиды, юная подпольщица, расстрелянная во время войны. К чему она о ней вспомнила? Понятно, к чему. К скверу, к квартире, к Староуральску.
Так ты поедешь? крикнул из комнаты Дима.
Поеду, куда деваться.
На упавшее полотенце налипла пыль, Нина скривилась и бросила его обратно в таз перестирывать.
О том, что съела сухой бутерброд с кислым соусом и полоской вываренной курятины, Нина пожалела почти сразу. Голод этот «лёгкий ужин», как его называли отглаженные бортпроводницы, не утолил, только пить захотелось.
Погода в Староуральске, если верить страничке синоптиков, была хуже некуда. Ноябрь, метель даже рифма не придумывается.
Самолёт кружил и кружил над городом, приноравливаясь и прицеливаясь, пассажиры ёрзали, бледнели, нервничали, кто-то молился вполголоса, а Нина думала только о том, как бы не блевануть.
«Вы как?» соседка тронула её за локоть. Нина отмахнулась почти невежливо: от соседки тошнотно пахло приторными духами и самую малость алкоголем. Этот запах она чувствовала всегда.
Кружил самолёт.
Выли двигатели.
Кружило голову.
«Разбиться сейчас было бы странно, некстати подумала Нина. «Она погибла, пытаясь поступить в аспирантуру» абсурд». Фыркнула, подбадривая, подстёгивая саму себя.
Соседка поглядела с опаской, видимо, подозревая, что Нина борется с тошнотой.
Чем тут поможешь?
«Вот будет позорище, если стошнит. Погибнуть, конечно, страшно, но всё же это как-то далеко, как будто и не бывает такого, а вот тошнота Господи, ещё и уши заложило. Зачем, зачем я сюда лечу? Бабушки уже нет, Зойку я видеть не хочу, Ксюша Разве что Ксюша. Сколько мы не виделись? Господи, я столько не была в Староуральске»
Хлоп!
Самолёт плюхнулся на посадочную полосу.
Нину подбросило, но ремень не дал вылететь из кресла.
Жидко зааплодировали.
Сзади кого-то мучительно тошнило.
«Наш самолёт совершил посадку в аэропорту «Нижнее Бабино» города трудовой доблести Староуральск. Температура за бортом 4 градуса. Благодарим за то, что выбрали»
Ну, привет, Староуральск.
Давно не виделись.
Аэропорт «Нижнее Бабино» необжитый, пахнущий резиной монстр из стекла и металла, недавно занявший место крошечного павильончика времён её юности встретил неприветливо. Багажная лента никак не хотела запускаться, и Нина мысленно порадовалась, что запихнула все вещи в сумку для ручной клади. В туалете кто-то надымил электронной сигаретой, и в воздухе стояла вонь несвежего белья, плохо замаскированная «арбузной свежестью». Нину снова затошнило, и она поспешно натянула на нос шарфик. Он пах духами, любимым «Ночным жасмином» в тяжёлом чёрном флаконе.
Возле стойки утерянного багажа кто-то уже надрывался: «У меня там всё, понимаете, всё! Там вещи моего ребёнка!». Рыжеволосая девица сокрушалась по поводу вырванного колёсика дорожной сумки.
Шёл мокрый снег. Вереница машин ползла вдоль сияющего фасада аэропорта. Где-то там, среди них, чёрная «киа рио» А587БТ59, за рулём которой сидит усталый Самед, готовый отвезти её, куда душа пожелает. Желала, конечно, на Зои Чугуевой, 2, но пришлось вбить в поле «Куда?» адрес гостиницы «Урал». Когда-то в детстве она мечтала там пожить. Как там говорят, мечты сбываются, когда уже нахер не надо?
В баре гостиницы оказалось почти уютно: удобные стулья, негромкая музыка, приглушённый свет. Всё ещё хотелось вымыть голову, а потом лечь и вытянуться на чистом белье, но до двух часов дня всё это оставалось несбыточной мечтой. Официантка, сонно улыбаясь и чуть подворачивая каблук, принесла ей чашку американо.
Что-нибудь ещё?
Нет, спасибо.
Кофе, судя по запаху, сносный. Она поднесла чашку к лицу. Сквозь аромат арабики неожиданно пробились ячмень и цикорий бурого кофейного напитка, который пила по утрам бабушка Лида. Нина попыталась ухватиться за ускользающий край реальности и не смогла. Её засосало.
Это случалось неожиданно в кино, в метро, на кассе в «Пятёрочке». Хуже всего, если в суде, пока пронырнёшь обратно в реальность, можно важное упустить.