Она поминутно смеялась и предмет насмешек её был Пьер Серьчуков. Она взглядывала на меня с игривым кокетством и доверчивостью, а Пьер Серьчуков уселся с ногами на оттоманку, в темный угол и бурчал оттуда ленивым, сонным голосом, точно шмель из своей норы.
Но голос его становился глуше, отрывочнее и вдруг он замолк и испустил такой откровенный храп, что она захохотала, но захохотала вполголоса, зажав рот платком.
Затем она тоже, быстро вскочив с дивана, села подле меня, обняла и, шумя шелковым платьем, поцеловала меня таким долгим, восторженным поцелуем, что я чувствовал, как вся кровь во мне опять закипела.
Пойдем гулять шепнула она мне, чуть слышно, разглаживая мои волосы и тяжело дыша.
Теперь жарко устанешь.
Н-н-нет!.. Хочешь, я велю оседлать лошадей Поедем верхами Прокатимся Я прошу тебя!.. Милый!!..
Я согласился и она побежала распорядиться.
Через полчаса мы отправились. Я на своем караковом, она на небольшой, вороной лошадке.
Пьера Серчукова мы оставили мирно спать, на том месте, где он заснул. Она не велела будить его
Она прекрасно управляла лошадью и длинная синяя амазонка очень ловко сидела на её небольшой стройной фигурке.
Мы ехали рысью но она торопила лошадь и поминутно поднимала её в галоп.
Мы доедем до того леса и там отдохнем, говорила она, указывая на небольшой буковый лесок на холме Джаным-Хакой.
Минут через двадцать мы доехали до этой рощицы, в которой чувствовалась прохлада, или по крайней мере было сноснее от окружающего зноя. Я привязал лошадей к дереву, мы сделали несколько шагов и сели около небольшого ручейка в тени широколистных буков и кустов кизильника.
Кругом везде была зелень и тени мягкие, покойные тени Птички тихо чирикали, ручеек тихо журчал
Мой смущающий, внутренний голос замолк. Я был счастлив Я забыл мою дорогую Лену. «Без дум, без сожаления», я наслаждался настоящим
Да может быть наслаждение тогда только и может быть полно, когда к нему не примешиваются никакие думы и раздумья
VIII.
Внутренний жар остывал, но снаружи воздух становился душнее Солнце поднялось высоко и неумолимое накаливание его лучей чувствовалось даже в нашем тенистом приюте.
Мы сидели молча, обнявшись. Она как будто дремала, прислонясь к моей груди.
Серафима! сказал я тихо Вчера ты напоминала мне об Лене Я кажусь презренным самому себе
Она быстро подняла голову и обернула ко мне глаза, полные любовью.
Милый! Милый!.. Не упрекай меня!.. Я не хочу, я не думаю разрушать твоего счастья На пути к нему, ты бросил мне один кусочек его Кусочек блаженства, людской любви Которую я не знала никогда в моей жизни Не испытала никогда О! Как я тебе благодарна Как я буду помнить вечно
И она схватила мои руки и начала их быстро и крепко целовать, обливая слезами.
Я отнял их. Я повернул её лицо к себе. Она зажмурила глаза, из которых катились крупные слезы.
Разве я претендую на что-нибудь, шептала она тихо. Разве я требую, прошу чего-нибудь Я теперь довольна тем малым, что ты мне бросил.
Фима! сказал я (это было её детское имя, которым звала её мать). Фима!.. Не плачь!.. Я люблю тебя, больше чем сестру, больше чем друга Но
Довольно!.. вскричала она, мне слишком довольно! Больше чем нужно, чем я могла надеяться!.. Ах! Милый!..
И она опять припала к моему плечу и сидела молча несколько мгновений, крепко сжимая мою руку. Её амазонка была расстёгнута, шнуровка распущена. Длинные шнуры её лежали на моих коленях и тихо качался маленький крестик на золотой цепочке, который висел на её шее.
Знаешь ли, мой дорогой Я никогда не думала, не рассчитывала на чью бы то ни было привязанность. Когда я была молода
Ты и теперь не стара
Н-ну!.. Ты мальчик сравнительно со мной а я, я «старая дева».
Нет, ты теперь не «дева».
Молчи Бесстыдник! Слушай, не прерывай меня Где бы ты ни был Чем бы и кем бы ты ни был, моя привязанность, дружба к тебе сохранится, как святыня в моей груди Клянусь тебе Богом, которого я люблю и она благоговейно взяла и крепко поцеловала крестик. Эта клятва для меня самой Я знаю, что тебе она не нужна.
Зачем же ты так думаешь!..
Слушай! Слушай! Не прерывай меня а не то я опять расплачусь Будь счастлив с твоей Леной, я верю, что она стоит этого счастья полного, глубокого Я не завидую ей. Моя песенка спета И на потухающей, уже вечерней заре моей жизни, ты бросил мне осеннюю розу (Она говорила почти шепотом, припав к моей щеке). О! Вот за это!.. За это!.. Я вечно сохраню благодарность к тебе в моем сердце и к Тому Кто создал это сердце. А теперь пойдем Пора завтракать Пьер Серьчуков
И она быстро вскочила и начала оправлять платье.
Её лицо сияло восторгом, благодарностью Из глаз катились слезы.
Фима! сказал я, крепко целуя её руку У тебя славное сердце Дорогая душа!.. Как жаль, что мы не встретились с тобой раньше!..
IX.
После этого утра дни за днями полетели незаметно Или, по крайней мере, мы не замечали их полета.
Пьер Серьчуков положительно превратился в нашу «провожалку». Мы ходили парой. Он был всюду нашим хвостом. Мы, наконец, при нем начали нежничать, говорить друг другу «ты» и целоваться. И это нисколько его не шокировало.
Это совершенно резонно и благоразумно, находил он. Что ж? Я доктор, где случится рана Я явлюсь, перевяжу пропишу кальмант[2]
Calmant!.. поправила его Серафима.
Ну!.. Ладно!.. И он махнул рукой.
По утрам он стал чаще заходить ко мне и напиваться кахетинским. Я было попробовал говорить, что у меня нет вина. Но он на другой же день прислал мне целых три кувшина
Я тебе, говорить, не мешаю. И ты мне не мешай!.. А там, у твоей «девы» мне нельзя орудовать Там строго!..
Так прошло незаметно около двух месяцев. И мне казалось, что такая жизнь может продлиться без конца.
Там где-то вдали у меня был друг, «моя душа» при воспоминании о которой сердце сладко сжималось. Здесь тоже друг нежный, любящий. Чего же мне не доставало?!
От Лены я получал аккуратно каждую неделю письмо, которое отдавали мне тотчас же, не задерживая и не вскрывая. В этих письмах мы продолжали «развивать себя», и если бы их вскрыли, то, может быть, они и не дошли бы до нас, хотя, собственно говоря, в них ничего не угрожало ни европейскому порядку вообще, ни кавказскому, в частности. Была философия, подчас толковалось «о тёмном пути» Впрочем, об этом пути у нас гораздо чаще был разговор с Серафимой, в котором принимал участие и Серьчуков. Но только теперь мы вдвоём нападали на него.
Все это фантазии, теории, отмахивался он от нас Выдумают, что всё дурно идёт. А попробуют сами приняться Такой чепухи нагородят!..
Да не о том тебе говорят Основания ложны. Пойми ты?.. Здесь дело в фундаменте, в самой постановке дела а затем в методе, а главное в том, что мы сами не знаем, куда идём и что творим.
Чепуха, чепуховщина чепуховская!..
И он упорно погружался в себя и отмалчивался.
X.
В начале августа я раз утром встал поздно и, но обыкновенно, собирался идти к Серафиме. Помню, утро было необыкновенно жаркое. Сухой, мглистый воздух давил грудь. Какие-то белесоватые тучки бродили по горизонту.
Я не успел ещё выйти из крепости, как мне навстречу попался Гаэтан, армянин, брат хозяйки той сакли, которую занимала Серафима.
Завидев меня, он замахал руками, забормотал и высоко поднял кверху что-то небольшое белое, какую, то бумагу, письмецо.
Он подошел ко мне и начал своим гортанным, певучим говором:
Ходы нет!.. Ходы нет!.. Господин Все прочь тащил Серчук фью!.. Серафим фью!.. Далёк, далёк Вот тебе письма пысал.
И он подал мне письмо, написанное по-французски.
Оно было от Серафимы.
«Мой добрый, милый, дорогой друг! писала она. Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко от тебя. Мне тяжело было скрывать от тебя вчера предстоящую нам разлуку. Я боялась, чтобы ты не отгадал её. Но ты был, как всегда, ясен, весел, беззаботен.
Прости, прости мой милый, милый, дорогой друг! Не скрою от тебя: мне тяжело расстаться с тобой, может быть, на всегда, на веки!
Я уношу в сердце дорогое воспоминание о тебе, любовь к тебе, а под сердцем залог того мимолётного счастья, которое ты подарил мне.
О! какая радость проникает это сердце при мысли, что я буду матерью твоего ребенка. Эта мысль будет утешать меня в разлуке. Сына или дочь пошлет мне Бог, все равно. Это будет твой сын, твоя дочь!.. У меня будет привязанность! Меня будут любить и я буду любить!.. Господи! Сколько радости!..
Пьер Серьчуков опять нянчится со мной (Добрый Пьер!). Он шлет тебе прощальный, дружеский поклон.
Прощай моя любовь, моя радость! Я буду жить воспоминанием о тебе и буду молиться о твоем счастье с Леной! Прости на век в этой жизни
Твоя S.»
Какой-то беловатый туман застлал мои глаза когда я понял это письмо.
Чуть не бегом я бросился к фурштадту. Армянин бежал сзади и повторял:
Ходы нет, гаспадин!.. Ходы нет!.. Все прочь тащил
Мне не верилось.
Как маленький ребенок, я не мог сродниться вдруг, сразу, с новым представлением. Мне, как Фоме Неверующему, надо было вложить персты в рану.
Отирая пот, который градом катился с моего лица я наконец, дошагал до того домика, той сакли, которая была моей приманкой и наполняла мои мысли и чувства.
В ней и следа не было прежнего убранства. Это была обыкновенная сакля, только несколько более просторная.
Я вошёл в ту комнату, в которой ещё не улёгся аромат духов моей милой, моей доброй Серафимы
В ней было всё иное, не похожее на то что меня окружало здесь таким сладким блаженством. Только над окном на маленькой полочке, лежал веер, тот самый веер который я видел каждый день в руках моей Серафимы.
Забыл ханым!.. сказала татарка, хозяйка сакли, которая стояла тут же, в комнате, и подала мне веер.
Я взял его, дал ей рубль и выбежал вон.
Я чувствовал, как слезы подступали к горлу и душили меня.
XI.
Несколько дней я пролежал в постели и Василий Иваныч думал, что ко мне опять вернётся прежнее сумасшествие Но, слава Богу, этого не случилось.
Я обдумал моё положение, обдумал многое, над чем прежде не задумывался, и решил испробовать новую жизнь.
Обе, и Лена, и Серафима меня бросили, бежали от меня. Одна из великой идеи любви к родине, к общему, вместо любви к милому. Другая из великого чувства жертвовать для любимого человека собственным счастьем.
Что ж я, сам, был в игре этих сильных чувств женского сердца? Мальчишка, который живёт минутой, которому нужно наслаждение жизнью, а не её серьёзные, строгие, разумные требования!..
И я твердо решил основательно заняться моим образованием и перевоспитанием. Толчок был дан Серафимой, моей самоотверженной Серафимой, и мне стоит только продолжать то, что мы с нею начали.
Как бы в подкрепление меня на этом новом пути я получил новый транспорт книг из Парижа, и в тот же вечер мне принесли письмо от моей дорогой Лены.
«Милый мой! писала она в конце этого письма, ты видишь, что я иду вперёд большими шагами. Помнишь ли то время, когда мы с тобой, сидя около крепости, зевали на ворон и рассуждали, куда они летят? Господи! какие мы были дети с тобой!
Я только что кончила Histoire de Consulat et de lEmpire[3] и. теперь читаю Les Girondins[4] Ламартина. Ах! Что это за прелесть, точно роман!
На днях, у одних знакомых мне попался Штиллинг. Я не знаю верить ли этой книге или нет, но она так поэтична. Если жизнь за гробом действительно существует (я в этом не сомневаюсь нисколько), то она именно должна существовать в такой поэтической форме.
Знаешь ли? Я думаю каждый человек, тогда только достоин называться человеком, когда он постиг все, научился всему, что ему доступно здесь на земле. Земная истина темная, узкая истина но без неё мы не узнаем истины небесной Впрочем я уже начинаю пускаться в гипотезы о предметах весьма отвлечённых, а так хотелось бы все знать».
XII.
Я довольно резко изменил мой образ жизни и сделался опять анахоретом, как во «дни оны» у себя в деревне, после смерти матери.
Всякие посещёния кого бы то ни было и меня самого я прекратил. Я чувствовал, что только таким образом, ограждённый строгим уединением, я не собьюсь с моего настоящего пути, который считал правильным.
Я вставал в 6 ч. утра ложился в 10 и вообще распределил время и свои занятия по часам. Впрочем эти занятия состояли исключительно в чтении, только я делил его на более серьезное и менее серьезное.
Пробовал я обращаться к моим товарищам с моими чтениями но должен признаться, хотя и стыдно, что это чтение их нисколько не заинтересовало.
Все под разными, благовидными предлогами, отлынивали и один только Бисюткин, терпеливо слушал и рассуждал, но именно эти рассуждения были до того дики, бестолковы, что я рад был, когда от него отделался.
Все от меня отшатнулись и назвали «Эрмитом Эрмитовичем Анахоретовым».
Я сам теперь удивляюсь: каким образом в течение долгих месяцев, в течение осени и зимы я мог выдержать такое затворничество.
Но я его выдержал. Лена, моя дорогая. Лена хвалила и восхищалась мной.
Я лихорадочно следил по газетам, за перипетиями Севастопольской осады и это был единственный пункт нашего сближения с моими товарищами. Я переводил им статьи из французских газет, хотя сильно урезанные или замазанные, но они слушали их с напряжённым вниманием.
Наступила весна. Севастопольская осада стала принимать угрожающие размеры и меня неудержимо тянуло туда, на место битвы.
Я советовался с товарищами и они говорили, что перевод в крымскую армию весьма лёгок, что там много вакансий, в особенности в артиллерии.
Переведут любёхонько.
Но как же я буду артиллеристом! Ведь я ничего не знаю, не обучался.
Плёвое дело-с! говорил Глушков, поезжайте в Тифлис, прикомандируют к бригаде и в два месяца будете артиллеристом-с.
Я так и сделал. Подал прошение, меня прикомандировали и через два месяца я выучил и построение, и пальбу с прицела, и пальбу с навеса
Как это ни странно, но это факт!
XIII.
Возвратясь в свою крепостцу, я опять превратился в «Эрмита Эрмитовича» и с нетерпением стал ожидать моего перевода в Крым.
Весна приближалась. Все канавки и ложбины наполнились горными водами. Всюду стоял несмолкаемый шум. Жёлтая вода Алаганки несла громадные камни и вся превратилась в пену и брызги.
Снова появились весенние розы и пышные азалии и воздух наполнился пением жаворонков и множеством маленьких прилётных и перелётных птичек.
Все это живо напомнило мне мою дорогую Лену. Каждое место, лужайка, лесок будили грустные воспоминания о прежней блаженной жизни вдвоём.
Приближался конец моего испытания и сердце сладко сжималось при мысли о прежней двойной жизни, при мысли, что осталось всего два месяца и несколько дней и я снова прижму к сердцу мою милую, дорогую, ненаглядную.
Но вместе с этим чувством радостной истомы, поднимался строгий, смущающий голос, и сердце упадало, холодело.
«А разве ты выдержал испытание»?! говорил этот суровый неподкупный голос, и образ грустной, самоотверженной Серафимы, как живой, вставал перед глазами живым, тяжёлым укором.
Напрасно я оправдывал себя в собственных глазах, называл моё падение простым увлечением, горячкой крови. В сердце уже не было того чистого, светлого порыва, с которым я мог бы явиться теперь перед глазами чистой девушки, моей дорогой, моей любящей невесты.
Почти каждую ночь, как я закрывал глаза, передо мной вставал её образ. В безумии я молил о прощении. Я плакал, стонал, метался Я молился горячо и страстно Но угрызение совести стояло, как холодный, неумолимый призрак и давило сердце.
Вы все, которые играете жизнью и её наслаждением, вы которые заглушили в себе этот тяжелый, неумолимый голос сколько раз я завидовал вам, сколько раз, среди душных, бессонных, кавказских ночей, я страстно желал превратиться в какого-нибудь «пошляка» подобного вам, ни о чем не думающего, кроме наслаждений собственного тела!..
Я наконец решился во всем признаться Лене, высказать ей всё, с полною искренностью, всё, начиная с моего падения, до последних мучений совести
Не может быть, думал я, чтобы она, добрая моя, любящая, не простит меня
И я написал ей и описал всё, как было. Я не скрыл от неё ни одного мимолетного оттенка моих чувств, и стал ждать ответа, как приговора.
XIV.
Прошел месяц, два месяца мучительного ожидания и, наконец я получил ответ. Вот он:
«Мой милый брат! Благодарю тебя за откровенное признание. Не скрою от тебя, что оно произвело на меня тяжёлое, убийственное впечатление. Я только теперь начинаю оправляться от тяжелой болезни, причина которой было это признание».
До него я вполне надеялась на твои силы. Я верила в них. Твоя одиночная жизнь, которую ты мне описывал, твои занятия всё это радовало меня, успокаивало, обещало мне прочную будущность и верное счастие.
Твоё признание все разрушило.
У меня ещё есть любовь к тебе (не хочу этого скрывать от тебя) но как тяжело, безотрадно теперь это чувство!.. Между нами стоит тень этой самоотверженной девушки, которую ты так жестоко обманул твоими ветреными чувствами. Я теперь знаю, по боли собственного сердца, что значит отказаться от любимого человека.
Но нас разделяет ещё больше, сильнее твой увлекающийся, влюбчивый характер. Горе той женщине, которая увлечется тобою и опрометчиво соединит свою судьбу с твоею на слёзы, на горе, и страдание целой, может быть, долгой жизни!.
Напрасно ты умоляешь меня о прощении. Я давно простила тебя в глубине моего сердца и моей души. Но можешь ли ты сам простить себя? Не забудешься ли ты снова перед первой женщиной, с которой ты станешь в близкие, дружеские отношения?
У меня другая натура, чем у твоей несчастной Серафимы. Я думаю, если человек любит меня и я его люблю, то мы должны принадлежать друг другу безраздельно. Каждая посторонняя привязанность вносит двусмысленность, охлаждение. Каждое чувство тогда только сильно, когда оно цельно
Прости же навсегда, моя мечта, мой жених, моя любовь! Я говорю это без содрогания сердца. Я сумела теперь помириться с этой могилой, которая ещё так недавно, недели две тому назад, пугала меня своим мертвенным холодом.
Бесстрастная, холодная, похоронившая свое единственное, бесценное сокровище я буду теперь любить всех и никого в особенности. В любви к страждущему человеку я найду утешение, забвение от слишком тяжёлого удара.
Прощай, мой брат. Прощай, женнх мой!
Любящая тебя сестра Лена.»