Здравствуй, брат Константин!
Арестант гневно поглядел на него и заскрипел от злости зубами; он понял, что его узнали.
Так ты знаешь этого оборотня? спросил пристав у старосты.
Видал его, ваше благородие: гуся хорошего вы изловили: ведь это Новиков, левая рука Чуркина, из Владимирского острога, вместе с ним бежал. Как это он от шайки-то отбился, один влетел. Всегда, бывало, с Сергеевым шлялся.
Мы их двоих и видели у копны! сказал один из сотских.
Другой-то куда же девался? заметил становой.
Там, небось, в копну зарылся; тот-то подогадливей его будет, добавил, староста.
А копну-то вы и не потревожили, не догадались. Ребята, ну-ка, поживей, подите, порастрясите её; может быть, он и там сидит, обратился к сотским приставь.
Сотские. и несколько крестьян, исполняя приказание, бегом направились к копне и, возвратясь, доложили, что проходили даром: хотя они растрясли всю копну, но всё-таки никого в ней не нашли.
Так он вас и стал дожидаться, ловкие какие! Небось, теперь вёрст за пять ушёл, сказал староста.
Пристав, получив от арестанта чистосердечное сознание, кто он, спросил:
А кто был с тобою?
Мой товарищ Сергеев, ответил тот.
Куда же он девался?
Кто ж его знает?!
Где бы нам его перехватить теперь?
Вот уж этого не знаю.
Что это рука-то у тебя, болит?
Да, побаливает маленько.
Отчего?
Ножом немножко повредил.
Становой оглядел его руку и увидал, что рана на ней произошла не от ножа, а от выстрела.
Кто это тебя ранил?
Пистолет разорвало, когда я стрелял.
В кого же ты стрелял?
Пробу делал; туго зарядил, дуло-то и не выдержало.
Врёшь ты все. Надо полагать, на работе где-нибудь были, да не на того наткнулись, вот он тебя и ранил.
Вам, должно быть, лучше меня знать; думайте, как хотите, хладнокровно отвечал арестант.
Пристав написал исправнику рапорт и, усадив Новикова в телегу, под сильным конвоем, отправил его в Богородск, где его положили, на излечение в Земскую больницу, а затем, когда рана на руке его зажила, арестанта заковали по рукам и по ногами в кандалы и отправили в г. Владимир
Так одним злодеем в Богородском уезде стало меньше.
Новиков судился за кражи и за сбыт фальшивых денег; участвовал ли он в убийствах, о том знал он только сам.
Весть о поимке Новикова быстро распространилась по Гуслицам, но она ничуть не успокоила их обитателей: под рукою у Чуркина оставалось ещё много его приверженцев, которые всё-таки наводили страх не только что на Гуслицы, но и на другие, более отдаленные местности.
Все, бежавшие из острогов и из Сибири, шли в Богородский уезд под крылышко Чуркина и, конечно, находили в нем своего атамана, который приискивал каждому из них пропитание, одежду и давал работу.
Однажды Василий Чуркин, в глухую полночь, пробирался Дубровским лесом, в свою деревню Барскую и шёл он, не спеша, вслушиваясь в шорох ветра, вдруг он остановился и, приложив ухо к земле, стал прислушиваться, затем быстро поднялся на ноги, сошёл с дороги и спрятался за кустами. через несколько минут, он увидал поравнявшегося с ним человека и окликнул его:
Кто идёт?
Я, ответил, тот.
Говори, а не то убью!
Человек тот остановился, и молчал. Чукин вышел к нему, поглядел пристально ему в лицо и спросил:
Ты здешний или нет?
Нет, а на что тебе?
В последний раз спрашиваю, кто ты?
Никифор Иванов, из села Бисерова.
Куда идёшь?
Сам не знаю, без дела нахожусь.
Чуркина знаешь?
Слыхал об нем, а не видал.
Каков он человек?
Хороший, нашего поля ягода.
Значит, ты бывалый?
Ещё бы, в острогах сидел.
За что?
Конечно, за добрые дела, крал.
А если бы ты встретился с Чуркиным, пошёл бы под его команду?
Почему не пойти, верным слугою был бы ему.
Ну, вот, я Чуркин, видишь?
Никифор Иванов покачал головою, поглядел на него и сказал:
А ты меня не обманываешь?
Не веришь, так пойдём со мною, я тебе докажу, что правду говорю.
Мне всё равно, води куда хочешь, я только что из острога бежал, видишь, на мне и шапка-то арестантская, сказал Никифор, сняв с головы круглую острожную шапку с известным знаком и подал её Чуркину.
Вижу, брат, и верю, что ты мне годишься.
Новые знакомцы ускорили шаги и к свету пришли в деревню Барскую. Чуркин ввёл Никифора в свой дом, где последний уверился, что судьба действительно свела его с тем человеком, о встрече с которым он только и мечтал.
Здесь нам не опасно будет переночевать? спросил гость. А то я устал, отдохнуть хочется.
Спи, брат, покойно, как у себя дома, цел будешь, успокоил его разбойник. Закусить не хочешь ли? прибавил он.
Если будет милость, покорми: целый день куска хлеба во рту не было.
Вместе поужинаем. Матушка, подай нам в светлицу чего-нибудь перекусить, сказал разбойник, затем вышел с ночлежником в сени и повёл его по лесенке к верху.
Взобравшись на чердак, Василий вынул из кармана огарок стеариновой свечи, зажёг его, отворил светлицу и расположился в ней, как в своём кабинете; мебель этого помещения состояла из небольшой кровати, столика и скамейки для трёх человек. Вскоре старуха принесла им ужин; они быстро убрали его в желудки и, не входя ни в какие разговоры, улеглись на покой.
Завтра я тебя рано разбужу, сказал Чуркин своему новому знакомцу.
Делай, как знаешь, мне хотелось только кой о чем с тобой переговорить, потому как дельце одно на примете есть.
Ладно, спи; утро вечера мудренее, окончил разговор разбойник, закуривая свою трубочку на сон грядущий.
Не успела ещё подняться с земли роса, Чуркин уже был на ногах, разбудил Никифора, накинул на плечи свой жёлтый халат, вышел на двор и повёл Никифора в задние ворота, затем обогнул задворками деревню, вышел на тропинку, оглянулся кругом, и они скрылись в лесу.
Куда же мы идем? спросил у него Никифор.
Ступай за мной и молчи, заметил ему разбойник.
Долго шли они по лесу, раздвигая руками ветви кустов и пугая собою пернатых их обитателей; но вот разбойник остановился, достал из жилетки свисток, и по лесу раздался свист, перекатываясь с одной поляны на другую. Не успел он ещё замереть вдали, как на него где-то вблизи послышался такой же ответ. Чуркин, подобрав полы своего халата, направился вперёд и дал ещё свисток; ему ответили таковым же, и через несколько минут они очутились в непроходимой чаще ельника; пройдя саженей триста, они вышли на поляну той чащи, где увидали несколько человек, принадлежащих к шайке разбойника, с есаулом Сергеевым. Чуркин, подойдя к ним, сказал:
Здорово, ребята!
Здравствуй, Василий Васильич; это кого ещё ты привёл к нам? спросил Сергеев, оглядывая с ног до головы Никифора.
Новобранец малый, кажись, нам подходящий, ответил Чуркин, сбрасывая с плеч халат и, разостлав его на траве, растянулся на нем.
А из каких он?
Не из важных, из острога ушёл, а сидел за кражи.
Ну, приятель, усаживайся поближе к нам, да рассказывай, как с атаманом встретился? ласково сказал Никифору Сергеев.
Прежде всего вы угостите его винцом, видите, небось, исхудал он, язык-то у него после стаканчика-другого и поразвяжется, проговорил Чуркин.
Евсей, давай сюда вина, скомандовал есаул широкоплечему рыжему разбойнику.
Тот отошёл в чащу, и не прошло пяти минут, как на зелёной мураве, покрытой, вместо скатерти, серым зипуном, появилась четвертная бутыль хлебного вина и закуска, состоящая из хлеба-соли с солониной.
«Однако живут-то они хорошо», подумал Никифор, поднося ко рту налитый ему большой стакан вина.
Пей, брат, на здоровье: у нас этого добра хватит, сказал Сергеев. Никифор выпил.
Пьёт хорошо, стакан-то как огнём выжег, сказал Евсей, наполняя снова чарку и поднося её Сергееву.
За здоровье атамана! крикнул тот, подымая стакан над головой.
Все поклонились Чуркину молча; есаул опорожнил стакан и передал его Евсею.
Затем виночерпий, обнеся остальных, выпил и сам.
Ну, ребята, теперь песенку! сказал им Чуркин.
Можно, какую прикажешь?
Спойте вы мою любимую: «Не шатайся, не валяйся, во полюшке травка», сказал Чуркин и сам затянул её.
Разбойники подхватили эту песенку, слушателями которой были одни только безмолвные ели, да сосны дремучего леса. Слова песни были самые задушевные, вот начало этой песни:
Окончив песню, запевала призадумался, из груди его вылетел тяжёлый вздох; чтобы заглушить сердечную грусть свою, он крикнул:
Евсей! давай вина, потчуй молодцев и мне поднеси.
Вскоре бутыль была опорожнена; разбойники снова разлеглись на траве. Чуркин подозвал к себе поближе Никифора Иванова и сказал ему:
Ну, говори, что хотел мне сказать, какая там у тебя работа есть?
Дельце не плохое, казной можно раздобыться.
А далеко отсюда?
Нет, в Новой Купавне.
Кого же ты заметил?
Кабатчик там есть, Дмитрий Егоров, богач, страсть какой.
Знаю я его, слыхал, он от моих ребят краденые вещи принимал, идол каких мало, за рубль гривной только платил. Ты его как знаешь?
В работниках жил у него, жох такой, хуже перца.
А богат?
Денег ворох, золота, да серебра целая шкатулка.
Куда он её прячет?
Под бочкой хоронит. Ночью никогда не спит, казну все стережёт, а днём дрыхнет.
Семья велика у него?
Нет: дочка Катерина, девка уж большая, в кабаке торгует, жена Домна, да ещё приживалка Севастьяновна, вот и все.
Работника, небось, имеет? допытывался Чуркин.
Как же, без него не обходится, а сам, что твой богатырь какой, подкову разгибает.
Ничего, видали мы этих богатырей, да на тот свет живо отправляли. Вот ещё что, где он спит?
В сеннице, в десяти саженях позади двора.
А запирается?
Нет, так спит.
Допрос этот производился среди мертвого молчания разбойников, которые, притаив дыхание, смотрели на Никифора и ловили каждое его слово. В особенности внимателен был Сергеев; он с какою-то жадностию глотал слова Никифора и как бы от нетерпения ворочался с одного бока на другой. Чуркин, выслушав Никифора, немножко призадумался, вероятно, составляя в уме план, как приступить к совершению злодейства.
Ну, что ж, Василий Васильич, приказывай, что делать? обратился к атаману Сергеев.
Надо дело сделать, вот что думаю: казна наша поистощилась, пополнения требует.
Когда же скажешь?
Сегодня, как смеркнется, пожалуй, и в дорогу.
Надо топор с собою захватить, из пистолета бить днём, да ещё среди деревни, дело не подходящее.
Верно говоришь. Евсей, сбегай ко мне в дом, да возьми у отца большой топор, он на дворе, в заборе находится.
Евсей вскочил на ноги, потёр рука об руку и сказал:
Давненько без дела сидим, хотя бы немножко чем позабавиться.
Беги проворней, нечего по-пустому языком-то болтать, заметил ему Сергеев.
Разбойники, дождавшись сумерок, снялись с своего урочища и цугом потянулись по направлению к Новой Купавне.
Топор ты под халат убери, заметил Чуркин Никифору, да не теперь: в лесу некому увидать, а после, когда минуем его.
Разиней-то всё не будь, на всяком месте держи ухо востро, добавил ещё Сергеев.
Глава 12
Выбравшись из лесу деревни Барской, Никифор повёл разбойников на Новую Купавну не прямой дорогой через Павловский Посад, а окольными путями, чтобы не заходить в селения, лежащие по пути. Расстояние от места, с которого они поднялись, до Купавны было не близкое вёрст тридцать, если не более. Шли они ускоренным шагом, ради того, чтобы достичь места, где задумали совершить преступление, часам к шести утра, но пришли туда только к семи.
Не доходя версты три до Купавны, они свернули с дороги и через поле вошли в окружавший в то время Купавну лес. Отдохнув несколько минут, Чуркин поднялся на ноги и сказал своим головорезам:
Ну, братцы, пора и за работу приниматься.
Раненько немножко: пожалуй, ещё Дмитрий Егоров спать не ложился, он в это время садится только чай пить, заметил Никифор.
Надо поэтому подождать, а то поспешишь, да людей насмешишь, добавил Сергеев.
Чуркин начал делать распоряжения, как и кому что делать; одним назначил он идти на убийство, а другим стоять на карауле: с его мнением согласились и прочие.
Самому тебе, атаман, не нужно показываться, мы и без тебя управимся, подожди нас здесь, в лесу; покончим работу, явимся, без добычи не вернёмся.
В половине девятого часа утра, Никифор посоветовал приступить к делу, и разбойники двинулись на страшную работу: двое отправились в сенницу, и двое же вошли через заднюю калитку ворот на двор, и, через полчаса один по одному возвратились в лес к ожидавшему их Чуркину.
* * *
В девять часов утра, к злосчастному дому крестьянина Дмитрия Егоровича Третьякова на телеге, наполненной телятами, подъехал какой-то барышник: видя, что его никто не встречает, он сам отворил ворота, ввёл на двор свою лошадку, отпряг её и поставил под навес, подложил ей сенца и не спеша направился в избу.
Едва лишь он переступил порог сеней, глазам его представилась страшная картина: две жертвы злодейства лежали, распростертые на полу, в лужах ещё не застывшей крови. Он с ужасом отскочил назад, выбежал на улицу и закричал «караул!»
Напротив дома Третьякова, у кузницы, сидели два мужичка и о чем-то между собою разговаривали; услыхав казённую песню, они переглянулись и спросили у телятника:
Чего ты орёшь, знать, спозаранок хватил?
Караул, братцы, здесь убийство! продолжал тот, не слушая ничего.
Какое убийство, ошалел, что-ли?
Подите, взгляните!
Мужички, как бы нехотя, поднялись со своих мест и пошли в дом Дмитрия Егоровича, полюбопытствовать: что, мод, может, и в правду беда какая случилась. Крики «караул!» между тем не унимались. Телятник, не помня себя, пустился с криком вдоль селения и тем вызвал на улицу мужичков, расспрашивавших у него, что такое произошло. Между тем, вошедшие на двор двое крестьян, удостоверившись в несчастии, в свою очередь, также начали кричать о совершенном преступлении. Вскоре все жители Новой Купавны собрались у дома Третьякова. Некоторые смельчаки ходили взглянуть на убитых, а другие, слушая их рассказ, от страха осеняли себя крёстным знамением. Но вот подошёл к толпе и сельский староста, осведомился от очевидцев о произошедшем убийстве, выбрал несколько стариков и пошёл с ними в дом Дмитрия Егоровича.
Страх обуял их при виде убитых; они их узнали, это были жена Третьякова, Домна Яковлевна и двадцатилетняя дочь его, красивая девушка, Екатерина Дмитриевна. У обеих были разбиты головы, где зияли глубокие раны. Поглядев на них, староста пригласил стариков пройти в избу. Они хотели отворить дверь в неё, но та оказалась запертой. Тогда они решились проникнуть туда через кухню, в которую и отворили двери, но тотчас же остановились на пороге: перед ними лежала убитая, страшно обезображенная ранами, прислуживавшая у Третьякова женщина средних лет, крестьянка деревни Щемитовой, Прасковья Ивановна Севастьянова. Она лежала, лицом к полу, из зияющих на голове ран сочилась кровь, которая уже успела обагрить собою большую часть пола. Мужички остолбенели от такой ужасной картины и молча, стоили над трупом несколько минут. Опомнившись от ужаса, они прошли в кабак, отделяющийся от кухни только одной дощатой перегородкой, и увидали около бочки разломанную шкатулку, в которой, кроме нескольких старинных пятаков, ничего не было.
Вот оно, для чего совершено такое страшное убийство, покачивая головой и показывая на шкатулку, сказал старикам староста селения.
А где же сам-то Дмитрий Егорович? спросили они.
Знать, дома его не было, вот и уцелел, ответил им староста.
Мужички недоверчиво переглянулись.
Будь он дома, и его убили бы, добавил староста.
В это время он никуда не отлучается, а спит в своей сеннице, заметил один из стариков.
Пойдёмте, братцы, в сенницу, и вправду, не там ли он, сказал староста.