Любуша постановляет свой приговор, а две девы собирают голоса народа. Любуша постановляет: «по закону вечно-живущих богов, братья должны владеть именьем вместе или разделить его поровну». Большинством голосов было решено, что они должны владеть вместе. Но в народе оказалась уже партия, стоявшая за первородство и крайне недовольная женским владычеством. «Поднялся лютый Хрудош от крутой Отавы,
Оскорблённая таким протестом, Любуша, отказываясь от престола, предложила народу выбрать князя, но народ объявил, что он признает князем того, кого она сама выберет себе в мужья. Она выбрала Пржемысла, который, по словам хроники, «подчинил законам народ необузданный, укротил его властью и вместе с Любушею дал чехам права и законы». Женщина, таким образом, лишилась политической равноправности с мужчиной, как это было и в Польше, где, при выборе князя после баснословного Попела, народ положил выбрать того, кто первым переправится из-за оз. Гопла, кроме женщин. Водворение этой патриархальной привилегированности мужчин возбудило в женщинах сильное недовольство, как видно из приведённой выше легенды о Власте. Первоначальная русская история представляет нам типический образ Ольги, этой женщины, бывшей великим мужем своего века. Ольга, по летописи, обладает государственною мудростью, которая ставит её выше всех окружающих. Она правит государством, как князь, предводительствует войском, мстит древлянам за смерть своего мужа, покоряет их Киеву, путешествует в Грецию, покровительствует распространению христианства, ездит на охоты, ходит по стране, определяя дани и оброки, давая законы, наводя порядок. Её значение в истории русской культуры видно уже из одного того обстоятельства, что народ в течении нескольких веков сохранял благодарную память о ней, а в Пскове долго хранились сани, в которых ездила эта энергичная правительница. Ни один из князей не имел такой популярности и не жил так долго в народном предании, как Ольга.
«Деятельность Ольги говорит Забелин, представляете нам типический образ всей княжеской деятельности первого века. Ольга делает то же, что делали все первые князья, воевавшие и торговавшие с Цареградом, покорявшие соседние племена, уставлявшие уставы, оброки и дани. Все это было обычным княжеским делом в то время. Необычайно только то, что Ольга, женщина, совершает эти мужские и мужественные дела. Но казалось ли это необычайным для её современников? Мы полагаем, что общее убеждение находило деяния Ольги очень обыкновенными и естественными. В сущности, она не делает ничего такого, что могло бы противоречить её положению. В её деяниях ничего нет зазорного для её положения, как женщины вообще, как вдовы в особенности». Женщина в то время обладала многими правами, а матёрая вдова, т. е. вдовая, имевшая детей, была почти совершенно равноправна с мужчиной. Женщина владеет и управляет имением и семейством; жены князей принимают посланников и ведут переговоры; в договоре Игоря с греками в числе русских послов упоминаются и послы от жён; княгини владеют городами и имеют даже своё отдельное войско, содержащееся за их счёт; об этом свидетельствует сага об Олафе, а в одной из русских былин жена Владимира, княгиня Апраксеевна, даже соперничает с мужем в этом отношении и хочет набрать в свою дружину более храбрых и сильных богатырей; женщины, иногда по крайней мере, участвуют на вечах и имеют право самостоятельно вести процессы. Они выходят и на судебные поединки, причём, по обычаю, утверждённому псковской судной грамотой, если судебное поле будет присуждено «жонке с жонкою», то наёмного бойца не должно быть ни с которой стороны. За обиду женщины платилась большая вира, чем за обиду мужчин, а по древнечешскому и польскому праву, за изнасилование женщины, как за убийство, полагалась смертная казнь.
Многие из этих прав и преимуществ, как увидим ниже, удерживались женщинами в течении некоторого времени и в последующую эпоху постепенного женского порабощения. Но и в первичный период истории слегка очерченные нами вольности и права женщины далеко не имели такого безусловного значения в жизни, как это может показаться с первого взгляда. Всё это были частью отживающие остатки первобытной женской свободы, частью же плоды борьбы женщины с враждебными ей началами, под влиянием которых совершалось её постепенное порабощение. В жизни каждого первобытного общества наблюдателя обыкновенно поражает множество самых радикальных противоречий, какая-то чудовищная смесь добродушия и зверской жестокости, братства и ненависти, честности и безнравственности, апатии и страстности, суеверного страха перед богами и дерзкого кощунства, доходящего до наказания идолов плетьми и розгами, семейных добродетелей и антисемейных пороков, женской свободы и женского рабства и т. д. Это значит, что в таком обществе идёт ещё процесс его социального брожения, совершается борьба разнообразных элементов, долженствующих впоследствии слиться в одну более или менее солидарную массу. То же самое видим мы, в частности, и в истории женщины. Принцип её свободы и равенства борется с патриархальным началом её подчинённости семье и мужу. Поэтому-то в первобытной славянской жизни наряду с указанными нами правами и преимуществами женщины и со светлыми народными воззрениями на неё, мы видим целый ряд идей и явлений совершенно противоположного характера.
Славяне живут отдельными независимыми семействами, разрастающимися в роды. У некоторых племен семейный союз ещё не окреп и внутри его идут постоянные раздоры между домочадцами. У поляков отеческая власть не успела ещё утвердить своих абсолютных прав. Отношение отца к взрослым сыновьям было основано скорее на равенстве, чем на подчинённости. Отец отчуждал семейное имущество не иначе, как с согласия жены и детей. Когда родитель старился и дряхлел, то сыновья ipso facto[8] этого одряхления вступали во владение семейным имуществом. Непрочность семейной связи видна и из того обстоятельства, что, по свидетельству арабских путешественников, отец был обязан кормить и воспитывать своего сына только до совершеннолетия. Тогда отец давал ему лук со стрелами, говоря: «ступай, промышляй сам о себе». Несмотря на это, у большинства славянских племён семейный союз является уже прочной институцией и независимые одно от другого семейства, разбросанные по стране, представляются небольшими государствами. Такой быть отчасти сохранился до сих пор в Сербии. «Жилища в Сербии» говорит Мармье «рассеяны по долинам и холмам; каждое жилище составляет свой отдельный, небольшой мир; в нём соединены все ремесла, а поля и леса, окружающие эту колонию, удовлетворяюсь всем её потребностям. Сообщения между этими земледельческими коленами довольно затруднительны. Пройдя лесом по неровным тропинкам, извивающимся по отлогости холмов, и перейдя в брод несколько речек, доходишь до одной из обширных ферм, обитаемых тремя или четырьмя поколениями. Сербские семейства никогда не разлучаются. Каждый сын, который женится, приводите свою жену под отцовский кров. Им дают в одном из флигелей отдельную комнату, но для всех, для старых и для молодых, очаг и стол один. Там разделы неизвестны; там деды видят вокруг себя вырастающих внуков. Все члены живут, как рой пчёл в одном улье». У племён, живших подобными семействами, отеческая власть имела уже такой абсолютный характер, что в сравнении с нею кажется мягкою даже римская patria potestas.[9] Отец семьи или рода был государем, собственником, судьёю и жрецом[10]). Он имел право над жизнью и смертью своих детей, особенно женского пола. Под жертвенными ножами отцов детская кровь сплошь и рядом обагряла собою домашние алтари славян. Родительская власть основывалась не на одной только физической силе, но имела свойства сверхъестественного божественного значения. Воля отца, или матери определяла всю будущность детей. Их благословение приносило с собою всевозможные блага, избавляло от всяческих бед, от болезней, преждевременной смерти, кораблекрушения. Родительское проклятие всемогуще в такой же степени. Дети, проклятые отцом или матерью, неминуемо подвергаются ужасным бедствиям; они делаются добычею водяных и леших. Злое, неосторожно сказанное в сердцах слово, хотя бы и вовсе без желания, чтобы оно сбылось, никогда не останется без дурных последствий для проклятых детей. Самая религия, в своей первичной форме, носила домашний, семейный, родовой характер и состояла в поклонении предкам. Мифическая личность дедушки-домового была главным божеством семьи, домашний очаг его алтарём, а отец семейства жрецом-жертвоприносителем. В лице домового чествовался начальный основатель рода, первый устроитель домашнего очага. Каждое семейство, поэтому, имело своего бога; каждый дом славянина, каждая храмина была в то же время и храмом для своих обитателей. Домовой это идеал патриархального хозяина, как он называется ещё до сих пор. Он заботится обо всякой мелочи домашнего обихода, за всем наблюдает, помогает работникам, даже ворует из чужих домов в пользу своего семейства.
Когда из домочадцев кто-нибудь умирает, домовой воет по ночам, выражая тем свою глубокую печаль о таком семейном горе. Но в то же время, как настоящей грубый патриархал, он требует от семьи и почтения и всякого уважения, иначе, становится злым и мстительным. Иногда он даже ни с того, ни с сего вдруг начинает самодурить, проказить, делать разные пакости и подрывать благосостояние дома. Независимо от культа домовому, у славян до сих пор сохраняются ещё довольно крупные остатки их первобытного поклонения всем вообще своим умершим родственникам. Во всех почти наших губерниях до сих пор в известное время совершаются в разных формах праздники в честь мёртвых, которых угощают не только на их могилах, но и устрояют для них дома обеды, на которых они будто бы невидимо присутствуют. Тот же семейный, патриархальный характер мы видим и в общенародных божествах. Главным сюжетом этой общественной религии и соединённых с нею обрядов служит брак Неба с Землёю, причём последняя почти вовсе теряет свой древний, самостоятельный характер и является только патриархальною матерью, оплодотворяемою отцом Небом. «Не земля родит, а небо» гласит народная пословица, выражающая собою идею полного преобладания в религии патриархально-отцовского принципа над материнским. Вся твердь небесная, все светила являются в этом миросозерцании одною громадной семьёю
В этой религии мы видим религиозное признание родительского права над жизнью и смертью своих детей. Есть явные следы древнего обычая, при переходе в новое жилище умилостивлять богов его принесением в жертву детей. Общенародные божества также любили детскую кровь, которая и проливалась на алтарях их.
Личность домочадцев совершенно исчезала перед лицом домовладыки; все они были рабами его, и название подчинённая члена семейства было тожественно с именем раба[11]). Прав первородства не было, и по смерти родителя дети делили его имущество поровну или владели им сообща, выбрав «из рода своего владыку в отца место», как выражались наши предки. Союз семей или родов образовал общину семей, отцы которых избирали себе князя или родоначальника, вокруг которая мы видим совет из старцев, превратившейся впоследствии в вече. Идеи родительской власти, родительской опеки, кровного родства, как единственной основы общества и сыновнего повиновения младших старшим, уже в первичную эпоху истории славян лежали в основе всего их быта. Говоря о последующей эпохе, в которую эти принципы развились до своего апогея, мы ближе ознакомимся с этим основным началом нашей старинной жизни, сообщавшим ей характер грубого, неподвижного варварства.
Отдельные, независимые семьи были рассеяны по дикой, необработанной стране, покрытой болотами и непроходимыми лесами. Они жили в дрянных избах, построенных на большом расстоянии одна от другой. Эти избы или дворы были царствами, владыки которых вместе с своими подданными-домочадцами постоянно ссорились и воевали друг с другом. Родовыми раздорами и усобицами начинается, как известно, наша достоверная история.
При такой изолированности семей и при их взаимной враждебности заключение браков между разнородцами было чрезвычайно трудно. Поэтому и были в ходу кровосмесительные связи между мужчинами и женщинами одной и той же семьи, о чем свидетельствует и Нестор, говоря о древлянах[12]. Понятно, что такие связи естественнее и чаще всего возникали между братьями и сёстрами, что можно встретить даже до сих пор в разных полудиких захолустьях нашего отечества. Один из известных русских этнографов передавал мне следующую сцену из крестьянской жизни Вятской губернии. Парень лежит на печи и стонет. Мать расспрашивает его, отчего он стонет. Оказывается, что он болен вследствие несчастного любовного похождения. Мать читает ему нотацию за то, что он связывается с разными посторонними потаскухами; «вон, ведь, есть свои кобылы говорит она, указывая на дочерей». Воспоминание об этих кровосмесительных связях, бывших в большом ходу в древности, сохраняется и в наших былинах. Когда, напр., Илья Муромец спрашивает у Соловья Разбойника, отчего у него «дети во единой лик», то Соловей отвечает:
В народных песнях и свадебных обрядах мы находим новые подтверждения в пользу той гипотезы, что история брака началась именно такими кровосмесительными связями сестёр и братьев. В народной поэзии брат и сестра постоянно представляются соединёнными между собой самыми тесными узами любви, которая иногда, вследствие разных обстоятельству переходит в такую ненависть и порождает такую месть, которые в других случаях обыкновенно представляются следствиями любовной измены и ревности. В девушке наших песен, которая
Сестра брата извести хочет,мы видим ничто иное, как воспоминание о древней сестре-любовнице, о той эпохе, когда
В свадебных обрядах брат более всех домочадцев сторожить свою сестру от жениха-умыкателя: он более всех недоволен её выходом в замужество; он сопротивляется притязаниям жениха; он отражает его наезд. Жених платит за невесту выкуп её брату и занимает подле неё его место. Между женихом или дружкой и братом идёт формальный и продолжительный торг за невесту, родители которой играют при этом второстепенную роль, а главная принадлежит брату, интересы которого представляются наиболее затронутыми выходом замуж его сестры, в которой он терял в древности не только соработницу, но и любовницу. На это же указывает, кажется, и выкуп невестиной косы: жених платит брату невесты, чтобы он не обрезывал ей косу, обрезыванье косы у женщины или девушки было знаком мести или наказания за её половую измену или любовную связь, неприятную для того, кто совершал это обрезыванье.
Такие кровосмесительные браки, главным образом вследствие своей вредоносности для потомства, не могут долго удерживаться в общем употреблении и по необходимости заменяются насильственным захватом чужих женщин, умыканием. Все данные убеждают нас, что история брака началась именно таким насильственным захватом женщин. Филология, напр., показывает, что слова пояти жену, pojac zong, поняты жинку означают буквально поймать, изловить себе жену. Но сведения, сообщаемые нашим летописцем об этой первичной форме заключения брачного союза, далеко не отличаются полнотою и точностью. Нестор говорит, что женихи умыкали своих невест, которых они предварительно подговаривали и которые сами соглашались на такое похищение. Но те же летописи свидетельствуют, что этот обычай далеко не был всеобщим, а исключительным, и что как девушки, так и замужние женщины сплошь и рядом умыкались и содержались в брачной неволе без всякого с их стороны согласия. Упоминаемая Нестором форма умыкания была уже значительным смягчением в истории брачного союза, который сначала всегда основан на насилии, на победе жениха над невестой, а иногда и наоборот. Эта форма, развивающаяся вследствие успешной борьбы первобытной женщины за свою независимость, является уже переходною ступенью к браку, как к свободному союзу двух независимых личностей. Такое насильственное, невидимому, умыкание даже более прогрессивно, чем сменившая его совершенно мирная купля-продажа невесты.
Мы можем составить себе ясное представление о первичной форме брака, основанного на разбойничьем захвате невесты женихом её. Народные песни и свадебные обряды дают нам много драгоценных материалов, из рациональной группировки которых можно составить довольно полную картину древней русской свадьбы. Волх Всеславьевич говорит своей дружине: