Поэт остановился.
Тьфу! плюнул с остервенением Мехлюдьев, поворачиваясь на другой бок.
Ну, что же дальше. Нюничка? томно протянула подруга.
А дальше Гм! Дальше, видишь ли, я ещё не подобрал рифмы «Ковром, ковром» Чёрт возьми, очень трудная рифма! зашлёпал туфлями поэт, бегая по комнате; не можешь ли ты, Куиичка, придумать? Ты, ведь, у меня молодец!
Я? Не знаю Тут, ведь, нужно ещё какое-нибудь животное, я думаю?..
«Вот и вклеил бы себя, подлец! Чего лучше, самое подходящее животное!» пробормотал Мехлюдьев.
Конечно, животное нужно! подхватил поэт, только какое животное, вот вопрос? «Ковром» Рифма в творительном падеже, вот что трудно! «Ковром».. Гм!.. «Быком»?.. Не подходить к предыдущему! Творительный падеж всё дело испортил! Ах, ты, Боже мой, ну, что делать? Разве вот что!..
И поэт заходил по комнате, шлёпая туфлями п и бубня:
Бо-бром, го-вром, до-вром, жо-вром
Тьфу! плюнул опять Мехлюдьев, поворачиваясь на правый бок. Что за наказание, Боже мой!
Нет, Куничка! тоном отчаяния воскликнул поэт, ничего не выходит! Погибло стихотворение! А какое прекрасное стихотворение-то! Впрочем, я его ещё куда-нибудь вклею
Конечно, вклеишь! лениво протянула Куничка и добавила: Ну полно тебе, Нюничка. давай лучше кофе нить.
Мехлюдьев слышал, как зазвенели стаканы, забренчали чайные ложки и начался утренний кофе. Во всё это время тонкий тенорок поэта не умолкал, чем совершенно устранилась для Мехлюдьева возможность снова заснуть.
Он уже встал с постели, умылся, оделся и вознамерился уйти, справедливо рассчитывая. что если останется дома неугомонный поэт с древесными псевдонимами уморит его своими стихами. Но едва лишь он успел спрятать в ящик стола чистую бумагу источник своих ночных страданий и взяться за шляпу, раздался звонок и через минуту в комнату вошёл Скакунковский.
Он был уныл, смотрел исподлобья и, не снимая пальто, поместился на диване, молча пожав руку приятеля.
Что это ты такой? Что с тобой? участливо спросил Мехлюдьев.
Скакунковский безнадёжно махнул рукой и указал на свою шею. Она вся, до самых ушей, была обмотана шарфом так, что голова Скакунковского выглядывала оттуда, как яйцо из гнёзда.
Гланды! прохрипел он; Всё проклятия гланды! Мочи нет! Всю ночь спать не давали! И как раз на сонной артерии, так что и вырезать даже нельзя Смерть неминучая!
Ну уж и смерть! усомнился приятель.
Да уж верь мне, я скоро подохну! уныло отвечал Скакунковский. А ты это куда собрался?
Так пройтись думал
Не пивши чаю?
Не хочется что-то А впрочем, если ты не откажешься составить компанию, я велю подать самовар
Нет, какой там чай! Глотать не могу, вот до чего больно! чуть не со слезами на глазах отвечал Скакунковский и, встав с дивана, протянул руку: Я уж пойду
Погоди, напьёмся чаю, гланды и размякнут
Не размякнут они! грустно-убеждённым тоном отвечал Скакунковский, направляясь к дверям. Я уже йодом намазал Не помогает. Прощай!
Он взялся за ручку двери, но вдруг обернулся и спросил с любопытством:
Что это? канарейки, кажется?
Канарейки, нахмурившись, как туча, процедил Мехлюдьев.
У тебя квартира с канарейками А я вот уже сколько времени собираюсь скворца завести, и всё не могу Счастливец ты, право!
И Скакунковский скрылся за дверью.
Мехлюдьев остался сидеть, размышляя о недуге приятеля.
«Гланды!.. Вечно какую нибудь чушь выдумает Умирать собрался, изволите видеть!.. А небось, завтра же опять оживёт и на каждую юбку будет пялить глаза
Ах, канарейки проклятые, чтобы вас чёрт всех пробрал вместе с хозяевами»!
Погруженный в свои размышления, Мехлюдьев не заметил, как дверь его комнаты слегка скрипнула, приотворилась, и в образовавшемся пространстве мелькнули чьи-то ослепительно-белые зубы т. е. не одни только зубы, но и лицо, широкое, румяное, бородатое лицо, с огромнейшим лбом, сияющей лысиной и живыми, бегающими глазками; но зубы, эти ослепительно-белые зубы заслоняли всё остальное Они сверкнули в дверях и как бы осветили всю комнату.
Затем они на мгновение скрылись, но тотчас появились опять, причём из них вылетел коротенький звук:
Гмрркм!..
Мехлюдьев вздрогнул, обернулся и тогда только увидел эти великолепные зубы, которые были одеты в новомодную весеннюю пару.
Извините, г-н Мехлюдьев, сладким тенором заговорили белые зубы, или, вернее, их обладатель, вы заняты? Может быть, я вам мешаю?.. В таком случае
Нет, ничуть! Я я не занят, растерялся застигнутый врасплох квартирант, проникаясь всё большим уважением к этим великолепным белым зубам, и к лысине, и даже к этой, отлично сидевшей, новомодной паре.
Позвольте отрекомендоваться: Харлампий Густавович Нюняк, хозяин этой квартиры. добавил посетитель протягивая пухлую, выхоленную руку Мехлюдьеву и садясь против него в кресло.
Тому тотчас же вспомнилась ночная беседа за стенкой и «Харя». «Харчик», «Харлаш»
Очень приятно. пробормотал он.
А вы что же это? Без самовара? заговорил хозяин, бросая вокруг пытливые взгляды. Вы не пили ещё чаю?
Да т. е. нет т. е. я не хочу Впрочем, за компанию, не угодно ли?
Мехлюдьев вскочил со стула и метнулся к комоду, где у него хранился чай.
Ах, какая глупая эта Матрёна! запел хозяин своим тенорком, мы давно уже отпили кофе, а она и не догадалась принести вам самовар Куничка, вели Матрёне принёсти сюда самовар!
Ответа не было. Тем не менее хозяин, убедившись, вероятно, что его приказание услышано, успокоительно придвинул своё кресло к стулу, на котором сидел жилец, и заговорил:
Знаете ли, мне очень приятно, что случай свёл нас жить под одной кровлей! Я читал кое-что из ваших произведений, и давно помышлял о знакомстве с вами. И вдруг т такой случай! Очень приятно!
Очень приятно! пробормотал Мехлюдьев. пожимая протянутую ему руку и соображая, что бы ещё такое сказать хозяину. Но тот не дал себе труда ждать, и так и трещал, сверкая своими ослепительными зубами.
В нашей литературе, верещал он, замечается чрезвычайно прискорбное явление, это отчуждённость работников мысли и слова да, мысли и слова да! эта рознь, эта рознь как его которая препятствует близкому соединению одинаковых душ Правда? Да? Вы согласны?
Гм, да я согласен, ответил на удачу Мехлюдьев.
Вы редактор «Задора»? Главный сотрудник? сыпал дальше неугомонный поэт. Я встречал ваше имя, так как слежу за этим журналом и интересуюсь им. Интересы народа, у нас, пишущих людей, должны стоять на первом плане, не правда ли? Да?
М-да должны А позвольте узнать, где вы сотрудничаете? робко осведомился Мехлюдьев, в то же время чувствуя, что речи его поэтического собеседника начинают давить его и загромождать, как какие-нибудь увесистые тюки, сваливаемые один за другим на его бедную голову.
О, во многих. в очень многих изданиях! с азартом воскликнул хозяин. сверкнув зубами и не без самодовольства растянувшись в кресле: Трудно перечислить издания, в которых я помещаю свои труды! Да вот вам: по отделу поэзии я главный сотрудник «Общественной Размазни»; затем я нишу в «Туче», в «Размалёванном Свете», в «Толкуне» Из мелких изданий: в «Комаре», в «Салопнице», в «Еже». «Блохе», в «Мгновении»
В «Мгновении»?! удивился Мехлюдьев.
Да, знаете, разные такие поэтические шалости Ведь для нас, поэтов, направление необязательно!.. Гм Ну, где ещё?.. Да трудно, положительно, трудно перечислить.
А в ежемесячных толстых журналах? спросил Мехлюдьев.
Да Конечно И в толстых журналах уклончиво отвечал ховянн, и тотчас восклнкнул при виде входившей с самоваром Матрёны: Ага! Вот и самовар!
Мехлюдьев заварил чай и налил по стакану хозяину и себе.
Видите ли, говорил поэт, небрежно играя ложечкою в стакане, тут, собственно, нет ничего необычайного, что я работаю почти во всех изданиях, если принять в соображение, что я пишу стихи с шестилетнего возраста, а печататься стал с 10 лет
Что вы говорите?! изумился Мехлюдьев.
Могу вас уверить! Да вот, не хочется только рыться в старых бумагах, а то бы и вам показал стихотворение, написанное, когда мне было 5 с чем-то лет И, знаете, очень недурненькое стихотворение! В общем у меня написано более 10000 стихотворений в разных родах и на всякие случаи, по отделам Есть отделы: весенний, летний, осенний. зимний Отделы: грустно-элегический, любовный, вакхический, философический, эмпирический, юмористический, дидактический и, гм хе-хе-хе эротический!..
У Мехлюдьева в глазах зарябило от перечисления бесчисленного множества всех этих «ических» отделов стихотворений, и при ежеминутном сверкании зубов посетителя он чувствовал себя в таком состояния, как будто вместо собеседника. с его зубами, перед ним находился фокyсник-гипнотизёр, который держал перед ним не отводя пресловутый блестящий шарик, вследствие чего казалось, будто целое сонмище пауков залезло ему в мозг и заткало все его извилины липкой паутиной.
Он сидел перед зубами поэта совсем истуканом, не будучи в состоянии пошевелить языком, и усиленно хлопая глазами, из опасения заснуть и свалиться бревном под стол.
А тонкий тенорок всё пел да пел перед ним, и вечная улыбка ни на минуту не покидала лица воодушевившегося хозяина.
Стихи даются мне замечательно легко, просто, знаете, как-то сами ложатся на бумагу! Иногда, право, не успеваешь записывать, и я, серьёзно, хочу взять несколько уроков стенографии Мысли бегут, один образ сменяет другой, третий. четвёртый Я гасконец по происхождению, а так как в Гасконии все поэты, то немудрено, что и я в высшей степени обладаю поэтическим даром В последние годы я нашёл. наконец, нужным привести в систему процесс своего творчества И это мне удалось как нельзя лучше! Вот как я распределил часы своих занятий, по отделам: утро, до чаю (я встаю рано, в 7 часов), я посвящаю лёгоньким поэтическим вещам антологического содержания; после чаю, от 9-ти до 11-ти отдел философический (голова свежа и работает очень легко!); завтракаю я в час: чашка бульона и два яйца всмятку, Куличка знает мой вкус и всегда собственноручно готовит мне завтрак; от часу до трёх я посвящаю отделу любовному, или, так называемому, сезонному: весна там, осень, или «лёд идёт», или «пушистым снегом перекрылась кормилица-земля» После обеда, от 5 до 7 часов отдел юмористический; вечером, если мы не отправляемся в театр или в гости отдел дидактический К слову сказать, но только под большим секретом, никому ни-ни: я пишу большую поэму из народного быта Нужно послужить и народу!.. Ну, а на сон грядущий. что-нибудь этакое лёгонькое шалость, эпиграмму, или в эротическом духе И вот мой день! Как видите, он весь распределён по часам, потому что я стараюсь жить как философ Как вы находите? Это хорошо? Да? Неправда ли, хорошо? Вы согласны?
Что хорошо? спросил, словно очнувшийся от сна Мехлюдьев.
Да вот, распределение моё? Т. е. распределение занятий?
Гм Да. конечно Хорошо! отвечал Мехлюдьев, желание которого, чтобы гость его провалился сквозь землю, достигло своего апогея.
Но поэт с древесными псевдонимами и не думал ни мало изчезать. Он ещё комфортабельнее раскинулся в кресле и трещал без умолку, повествуя о плане будущих работ, о гонорарах, которые получал в различных изданиях Наведя речь о старых поэтах, он без стеснения раздавал им эпитеты: «романтик», «лакричный лирик», «ходульный» «бездарность» и пр.
По уходе своём, поэт оставил Мехлюдьева в каком-то полубессознательном состоянии. Канарейки, Куничка, поэтическая болтовня хозяина всё смешалось в безобразный хаос и давило голову жильца свинцовою тяжестью.
Пройтись, освежиться являлось настоятельной потребностью. Он оделся и вышел, под нежное воркованье поэтических голубков, происходившее в столовой, где, судя но бренчанию чайных ложек, происходил в это время знаменитый завтрак поэта, из чашки бульона и двух яиц всмятку.
Мехлюдьев вышел на Невский и поплёлся, как говорится, куда глаза глядят. Позевал он в окно магазина эстампов, потом перед окном другого, оказавшегося магазином готового платья, а в голове его всё жужжало: «элегический, вакхический. философический» «го-вром, до-вром, жо-вром» «Не правда ли? да? вы согласны?»
«Тьфу!» плюнул Мехлюдьев, к великому недоумению какого-то проходившего мимо него господина, который, истолковал, вероятно, этот поступок Мехлюдьева присутствием в окне какого-нибудь соблазнительного предмета, с живейшим любопытством подошёл и уставился тоже.
Требовалось каким бы то ни было образом, хоть звуками других речей, что ли, выбить из головы всю эту чепуху. Мехлюдьев вспомнил, что это был как раз именно тот день и именно тот час, когда открыта редакция «Задора» Он быстро туда и направился.
Редакция помещалась во дворе старого, невзрачного дома, находившегося в узком и довольно-таки пахучем переулке (Мехлюдьев поднялся но лестнице. на которой, несмотря Ииа полуденное время, было темно, как в густыя сумерки, |и тускло чадили керосиновый лампочки, и толкнул обитую Ииваной клеёнкою дверь, с вывешенным па ней таковым объявлением:
Редакция и главная контора ЕЖЕНЕДЕЛЬНОГО ЖУРНАЛА ЗАДОР. Открыта ежедневно, от 9 ч. утра до 9 ч. вечера. Объяснения с редактором по вторникам, от 3 до 4 ч. пополудни.
Он, очутился в узенькой, тёмной прихожей.
Из соседней комнаты слышались голоса, шаги и звуки чайной посуды.
Мехлюдьев собственноручно повесил пальто на вешалку. рядом с бывшими уже здесь: одним жиденьким летним пальто, крылаткой и шубой, и вошёл в комнату, не заперев за собою двери на лестницу, так как таковое действие было прямо враждебно привычкам редакции, неизвестно, в силу чего: для того ли, чтобы вход сюда оставался для всех всегда невозбранным или, может быть, с некоторой юмористической целью повергнуть в уныние вора, буде нашёлся бы таковой, который побеспокоился бы проникнуть сюда в наивном уповании на выгодные результаты этой экскуpсии во всяком случае, дверь никогда не была заперта, и самый звонок был давным-давно в безвестном отсутствии. Первое, что бросалось в глаза в этой комнате была огромная груда сложенных кипами листов печатной бумаги, занимавшая целую стену, от одного угла до другого. Bсe эти листы были в своё время сложены в строгом порядке, но постепенно утрачивали свою симметрию, как бы под разрушительным влиянием какой-нибудь хищной руки. С десяток их даже просто валялись по полу. Происходило это вследствие того обстоятельства, что постоянные посетители этого места усвоили себе с некоторых пор привычку при уходе выхватывать из груды и прятать в карман сколько придётся листов на домашние надобности. «Задор». «Задор», «Задор» пестрело на полу во всех направлениях
У мутного, мрачного окошка помещался длинный стол, покрытый зелёным сукном, закапанный чернильными пятнами. На нем стояли стаканы с чаем и по бокам виделись сидевшие на стульях, как истуканы, два господина. Третий при входе Мехлюдьдева, чуть на него не наткнулся. Этот господин был длинный, тощий, сутуловатый, мрачнаго вида, с взъерошенными, падающими на лоб волосами и таковой же взъерошенной бородой. Он, как паук в банке, шнырял по комнате большими шагами, ехидно улыбался и ещё ехидней шипел, энергично потирая руки, будто мылся или ему было холодно.
Прекрасно-с! Отлично-с! Вот уж можно сказать, великолепно! урчал взъерошенный господин, подав на ходу руку Мехлюдьеву и продолжая шнырять по комнате.
Мехлюдьев поздоровался с остальными и сел тоже к столу.
Чудесно-с! Обво-ро-жи-тель-но-с!! продолжал господин и с новой силой потёр руки так, что даже хрустнули пальцы.