Было скучно и досадно просто так сидеть, смотреть и ничего не понимать в жизни. От безделья и возмущения, Руслан Анатольевич вспомнил, что когда-то читал всякие разности про больницы у Зощенко и ещё у Леонида Андреева и понял: не врали, классики, не врали больница та ещё каторга.
Но есть Бог на русском небе и рано или поздно настаёт очередь каждого повидаться с врачом. Вот и Руслана Анатольевича пришёл черёд.
Руслану Анатольевичу промыли желудок и прописали пять дней капельницы и ещё какие-то уколы в шприцах, ну и клизму естественно, а то без этого и не лечение вроде. Доктор сказал, что печёнка у Руслана Анатольевича не в дугу и надо бы организм подремонтировать, а то даже стыдно будет в случае чего. Руслан Анатольевич ответил, что в случае чего печёнка его будет волновать в последнюю очередь и что в ремонт организма он не верит, тем более что ремонтом занимаются бездари и неумехи. Доктор на это кивнул и сказал, что хозяин барин, и что заставлять человека жить дольше чем он сам того хочет занятие крайне низкое и вообще это не по нём.
Руслан Анатольевич лежал в одной палате с пожилым человеком, в принципе со стариком неизвестного заболевания, который неисправимо вонял по ночам, а когда не спал говорил сам с собой про упущенные в жизни возможности. Например, он сильно жалел, что не купил машину когда ему было тридцать пять лет и водились деньги. Откуда взялись эти деньги и на что они в итоге были потрачены Руслан Анатольевич так и не узнал потому что старик про это не говорил то ли стесняясь, то ли намеренно скрывая подробности. Кроме упущенной машины старик жалел о том что в своё время не залез на какую-то Настенкьку и та, устав ждать естественного прекращения девственности, вышла замуж то ли за грузина, то ли за киргиза да ещё и детей нарожала. А ещё старик жалел, что не скончался в ранней молодости. Он часто вздыхал и на длинном выдохе раз от разу повторял как мантру:
Ох-ох-ох, что ж я маленький не сдох.
За неимением другого развлечения Руслан Анатольевич молча слушал это бесконечное заклинание и мысленно придумывал тысячу и один способ гипотетического умерщвления вздыхавшего на соседней койке старика в младенчестве: от падения головой на бордюр, от чахотки, от рукоприкладства отчима-садиста, от голода, наконец. Тысячу и один способ хоть чего-нибудь, тем более умерщвления придумать сложно.
В первый день Руслана Анатольевича никто не навестил.
На второй день жена принесла ему кисломолочных продуктов в виде кефира и просидев около часа ушла, облегчённо вздохнув, а то уже надоело совсем.
А на третий день случилось.
Пришла Маша Журавлёва с какими-то нелепыми мандаринами в целлофановом пакете.
Ты что?! не понял Руслан Анатольевич.
Узнала, что ты здесь, просто сказала Маша. И вот, пришла.
С ума сошла?!
Руслан Анатольевич недоумевал: как можно в сорок лет быть такой дурой и припереться проведывать любовника в больницу, да ещё мандарины эти идиотские в пакетике притащить?
И как это она узнала? От кого?
Я на минутку, смутилась Маша.
Ей вдруг тоже передалось его чувство неловкости и она даже удивилась внутри себя с чего бы ей чувствовать себя неловко в присутствии человека который не раз вертел её голой и так и эдак, да ещё и при включённом свете.
Руслан Анатольевич напротив, заметив её смущение, подумал, что наверное он мужлан и пахарь раз орёт на женщину, которой еженедельно в приступе страсти мнёт груди и которая засадила рога на голове у мужа из его, Руслана Анатольевича, семени. Нельзя уж совсем быть трусом, ну то есть окончательно. Надо и мужика в себе сохранить хоть немного, а то совсем обабился и размазней стал.
Садись.
Руслан Анатольевич отвернул край одеяла чтобы Маша, когда сядет могла коснуться его раздетой до трусов ноги.
Знаешь, я сначала тоже подумала, что приходить не надо, сказала Маша. А потом решилась. И пришла.
Руслан Анатольевич даже почти улыбнулся. Было что-то в её словах, вернее даже не в самих словах, а в мыслях которые она пыталась неуклюже выразить неподходящими буквами и интонациями, в общем было что-то, что заставило Руслана Анатольевича вспомнить что он живой человек и имеет право хотя бы пять минут в году быть абсолютно свободным от всех социальных запретов, которые в сущности являются пылью на дороге человеческой эволюции. Руслан Анатольевич прямо физически почувствовал, что в нём, как и в любом русском человеке есть что-то от Фёдора Михайловича, и от Антона Павловича, и что выдавливать из себя по капле раба, ну то есть тварь дрожащую в себе душить занятие достойное уважения и бить для этого старух топором по хребту вовсе не обязательно. Можно и иначе добывать свободу. Да хотя бы и вот так, как он сейчас по пять минут. Да, что-то в этих размышлениях было глубокое, возвышенное, почти эллинское. Руслан Анатольевич стал развивать мысль. Пять минут настоящей абсолютной свободы, не скованной ничем, даже от суда и ЗАГСа отрешённой разве не это то самое настоящее, ради чего стоит жить и не об этом ли писал Горький, ну или кто-то там ещё из этих самых? Пусть пять минут свободы в день это немного. Но от пяти минут можно пойти к десяти минутам, затем к академическому часу и так далее по циферблату, до самой бесконечности, правда, до бесконечности конечно не получится, поскольку нужно учитывать, что человек без смерти жить не может и рано или поздно всё равно помрёт, свободный он или крепостной. Но свобода, свобода! Она, оказывается совсем рядом только руку протяни. И права была Людмила Марковна, когда пела про пять минут. С них то всё и начинается. Руслан Анатольевич смотрел на Машу и чувствовал, что с каждым вдохом свобода растёт внутри него и вот-вот грудная клетка затрещит от её напора могучего.
Сосед Руслана Анатольевича закашлялся и вышел в коридор, видимо почувствовав свободолюбивые волны исходящие от сидящих напротив мужчины и женщины.
Маша провела рукой по животу Руслана Анатольевича и он притянул её к себе.
Лида вошла в палату как раз в тот самый момент когда его пальцы наконец-то проникли под плотно облегающую юбку Маши и их языки уже нагрелись от непрерывного трения друг о друга. Лида стояла и молча смотрела на отца, распалявшегося с каждой секундой всё больше и на незнакомую женщину, забросившую свою ногу ему на живот.
Папа!
В голове Руслана Анатольевича сверкнула молния и осветила простую мысль о том, что отведённые ему пять минут свободы истекли да и те кажется были урезаны порядочно, а теперь ещё и дочь вот тут стоит зачем-то. Все высокие мысли о построении свободы внутри себя, так заботливо им припрятанные в подкорку на потом, в один миг превратились в шушеру, которая была тут же навсегда изгнана из цехов его сознания без права на возврат.
Маша вскочила. Юбку правда поправить не забыла.
Все молчали.
«Дурацкая тишина», только и подумал Руслан Анатольевич.
Главное не волнуйся, сказал он дочери.
А все всё равно молчат, и только три сердца стучат не останавливаясь, набирая обороты.
Давно это продолжается? спросила Лида, узнав наконец в Маше знакомую их семье жену Сергея Журавлёва.
Руслан Анатольевич подумал, что из мириад возможных вопросов, которые Лида могла бы задать в данной ситуации, все бы показались так или иначе неуместными и глупыми, но этот всё же был по существу.
Два года, сказал Руслан Анатольевич, вставая с кровати.
Лида наконец заплакала, но ещё не в полную силу и выбежала из палаты бросив на пол пакет с какими-то продуктовыми формами, принесёнными по-видимому для Руслана Анатольевича, а он тут оказывается с чужой бабой.
Лида!
Оставь её, сказал Маша и села на край кровати. Пусть успокоится.
И снова дурацкая тишина.
Руслан Анатольевич не знал, что сказать и только какое-то противное чувство навроде того что бывает при морской болезни разливалось у него по телу и руки в районе пальцев начали подрагивать. Маша, поскольку она была женщиной, вела себя более пристойно, почти что спокойно даже.
И что теперь? спросил Руслан Анатольевич.
Не знаю, сказала Маша.
Она встала, и лицо её было задумчивое.
Я пойду, сказала она, будто эта фраза что-то объясняла или могла как-то изменить случившееся.
Маша поцеловала Руслана Анатольевича в щёку, но так себе, без особого азарта и вышла, а он ничего не сказал и просто подошёл к окну и стал смотреть в небо. Небо всегда на месте, чтобы ни случилось.
Вернулся сосед тот самый не погибший в детстве старик и не подозревая ни о чём продолжил кашлять, а Руслан Анатольевич смотрел в небо и не видел самого главного смысла ни в том что было, ни в том что есть, ни в том чему ещё только предстояло случиться.
Лида плакала на лавке прямо напротив больницы, но в стороне от главной дороги. Она не старалась анализировать то что происходило сейчас внутри неё, а просто спешила выгнать из себя побольше жидкости и грустных мыслей, а отец оказывается сволочь путается с этой дурой.
Привет, сказал какой-то человек, но на самом деле это был Яков.
Лида посмотрела на него и узнала, хотя видела всего-то раз, но его теорию про раздражение в мужских яйцах запомнила должно быть до могилы или до следующей теории подобного рода, а может быть и вообще совсем ненадолго.
Лида не ответила, но Яков всё равно сел.
Что стряслось?
Ничего.
Лида помнила, что он сквернослов и грубиян и друг у него ржёт как конь, громко с присвистом, да и вообще, что ему скажешь сейчас.
Яков закурил.
Я люблю когда люди плачут, сказал он. Это хорошо. Это настоящее.
Лида поубавила оборотов, потому как плакать при постороннем молодом мужчине, который к тому же пару дней назад предлагал ей стать перед ним раком неудобно и даже противоестественно.
Умер кто-нибудь?
Лида даже как-то взбодрилась от такого вопроса и успокоилась ещё на несколько градусов.
Нет.
Это хорошо. В принципе.
Яков посмотрел на Лиду и сказал к чему-то:
Ревут быки, телёнок мычит. Разбудили Христа-младенца, но он молчит.
Лида не въехала в тему и Яков махнул рукой.
Забыл, как тебя зовут.
Лида.
Яков кивнул и продолжил курить.
Может всё это вообще напрасно? спросил он глядя себе под ноги.
Что?
Вот это.
Яков сделал жест дугой от Лидиной коленки до горизонта и куда-то дальше, но она не поняла и он махнул.
Забей.
И продолжил курить.
Лида уже плакать не хотела, по крайней мере здесь рядом с этим мужчиной и встала чтобы уйти.
Погоди.
Яков тоже встал, затоптал окурок.
Пойдём, погуляем.
Лида растерялась и даже не знала, что сказать, но потом теория про раздражительность в яйцах опять всплыла из памяти и она решила, что лучше не надо бы, а то мало ли что ещё он расскажет.
Пожалуйста, попросил Яков.
Лида смутилась потому что с детства помнила о том что «пожалуйста» это волшебное слово и если сейчас она скажет «нет» то значит не работает это самое «пожалуйста» и нет никакого волшебства, а только одна сплошная брехня и похотливое пьянство.
Как-то само собой, не сговариваясь и без дополнительных соглашений относительно маршрута они пошли вместе, близко друг к другу, но тем не менее всё ещё с твёрдой карусельной дистанцией.
Яков молчал и Лида не прочувствовала его теперешнего настроения, но всё-таки догадалась что он чем-то обеспокоен или может быть даже расстроен. Сама она как-то расплескала накопившуюся после сцены в палате горечь и уже переживала в пол силы, хотя где-то на донышке ещё тлел уголёк обиды и Лида знала, что рано или поздно она раздует его до пожара.
У тебя когда день рождения? вдруг спросил Яков.
Восемнадцатого апреля. А что?
Не скоро ещё.
Они вышли на улицу и Яков осмотревшись кивнул в сторону кафе.
Зайдём?
Лида пожала плечами и пошла за ним.
В кафе Яков заказал себе двести граммов водки и попросил всё это принести в одном толстолобом стакане, а в качестве закуски лимон кислого цвета.
Ты что будешь? спросил он у Лиды.
Лида не знала, что она будет и поэтому попросила просто сок. Официантка записала всё в блокнот, хотя собственно и записывать было нечего и так запомнить можно, и ушла куда-то вглубь продуктового запаха, туда где живут и работают повара.
Я в прошлый раз сильно хамил? спросил Яков.
Лида осторожно повела плечом. Всё-таки она его практически не знает. А вдруг он дурак и может в морду дать? Тем более что он себе водки целый стакан заказал.
Ты извини, сказал Яков, правильно поняв её движение. Накатывает иногда. Как надерусь, так превращаюсь в сапожника. К тому же этот клуб гадюшник. Там по другому себя вести нельзя.
Лида всё ещё сомневалась и решила, что это он опять что-то замышляет, чтобы подшутить над ней или вроде того.
Официантка принесла водку, нарезанный тонкими дольками лимон и сок, и ещё раз осмотрев Лиду с ног до головы пришла к выводу что она все-таки не блядь, а наверное порядочная девушка, а этот, который водку заказал, или её родственник или так случайный, который неизвестно на что рассчитывает.
Яков поставил стакан перед собой и стал на него смотреть.
В больницу-то чего ходила? Приболела?
Отца проведывала.
А ревела чего?
Лида смутилась.
Да
С одной стороны ей хотелось с кем-то поговорить, но с другой стороны было как-то стыдно, будто она причастна к похождениям отца, негодяя и сволочи, который оказывается уже два года этим занимается.
А ты? спросила Лида.
Парень со мной сидел в клубе. Помнишь?
Память у Лиды была хорошая тем более ещё не была загружена большим количеством информации касающейся мужчин, поэтому так сказать запоминала.
Андрей?
Яков кивнул.
А что с ним?
Нормально.
Яков поднял стакан и покачал им в воздухе вверх-вниз будто взвешивая. Потом выпил всё одним глотком. А к лимону не притронулся.
Он умер. Сегодня.
Лида сначала не поняла.
Что?
Отравился. Нелепая смерть для двадцать первого века.
Он взял дольку лимона и положил себе в рот.
Вчера отвезли по «скорой». Живот заболел. Думали аппендицит. Ан нет.
Яков сплюнул не дожёванный лимон.
Наверное, принял что-нибудь, какую-то гадость. Говорил я ему, что надо бросать баловаться колёсами. Хотя, чего уж теперь.
Лида не знала, что говорить.
Они молча смотрели в окно, а там проезжую часть пытался перебежать дикий, а может просто выброшенный кем-то на улицу кот. Машины неслись без устали и наверное без ясной цели, и кот то и дело возвращался назад к исходной точке. Три прыжка вперёд, три прыжка назад. И опять: три вперёд, три назад. И снова. И снова. Как бег по кругу. Как карусель.
Этот кот нечто, чего я не могу объяснить, пропел Яков, наблюдая за котом. Вот тебе и вся песня.
Затем отвернулся от окна, посмотрел на Лиду и пояснил:
Любил он эту песню, она его-таки и доконала.
Вот горе, само собой вырвалось у Лиды и она даже слегка смутилась такого слова, потому что оно хоть и было подходящим в тему, но всё-таки отдавало какой-то деревенской простотой.
А Яков напротив как-то сосредоточился услышав это и посмотрел на Лиду иначе, так будто она произнесла что-то такое, что говорили ему в раннем детстве, а потом никто этого не произносил до сегодняшнего момента.
Именно, что горе.
Он снова достал сигареты и закурил. Пальцы его уже слегка заплетались от водки, но речь пока была связной и приличной.
Сейчас напьюсь и засну, и пошло оно всё к чёрту, пообещал он.
Официантка, будто почувствовав его настрой, двинулась в их сторону обуреваемая желанием урвать хорошие чаевые с молодого нагвоздившегося буржуа.