Я вскочил, заорал, стал звать Лику, стучать, но бахнул выстрел, и пуля оборвала мне мочку уха.
Я бросился на пол. И вдруг из-за двери стали слышны ужасные, совершенно отчаянные вопли:
Нет! визжала Лика, нет не надо, не надо, пожалуйста, Серж, ой уйди сволочь гад скотина, да помогите же мне помогите, мне больно, ну пожалейте, ну я же прошу, умоляю, отпусти меня, больно ой-ой дяденька, ну не надо же, помогите мне, помогите же о-о-о!!!
Все это время я, совершенно ничего не соображая, пытался выломать дверь. Потеряв голову, я дергал на себя, наваливался плечом, стучал ногами и все безрезультатно. Но вот уже крики стали стихать и мало-помалу совсем прекратились. В напряженно-насыщенной тишине, прислонив ухо к холодному металлу двери, я различал приглушенные стоны и частое, как у собаки, дыхание.
Липкий пот окатил меня, а стоны меж тем становились все громче, и вот Лика опять кричит во все легкие, но окраска ее криков иная:
Мамочка! кричит она, ой умираю, ой не могу мамочка ой не могу не могу умираю
Тогда я сел на землю, прислонившись спиной к двери и, заткнув уши руками, впал в оцепенение и уже больше ничего не воспринимал вокруг.
Не надо больше, мне больно, послышалось за дверью. Я вскочил и вдруг заметил, что кладка кирпича над притолокой не доведена до потолка можно было пролезть. Я подпрыгнул, подтянулся и, кое-как протиснувшись, перевалился, упал, задевая что-то мягкое и горячее.
Понятно, что, если я сразу не убежал из этого страшного места, а теперь, к тому же, пролез в самое его средоточие, то видимо знал, зачем и на что я иду. А здесь все начисто забыл. Зачем я здесь? думал я, стоя в тесной каморке, где трудно даже было поместиться троим, что это я сюда забрался? ах, да! Лика. И резкая струя похоти захлестнула меня.
В этой темени мои глаза лишь смутно угадывали очертания двух тел: огромного мужского и маленького Ликиного. Ей теперь, может быть, хорошо, думал я, зачем разрушать эту идиллию? фавн и пастушка. Да и не справлюсь я с таким громилой! (эти мысли проползали у меня медленно, словно бы я вышел из себя и наблюдаю все со стороны, сверху) какое мне дело до них? Зачем я сюда?..
Но, наряду с этой вялостью и желанием спрятаться, бурные темные волны захлестывали меня, и тогда я думал: как зачем? ведь это твоя девушка, ведь это с ней ты так бесплодно галантничал в лесу, а мог бы и Но волна откатывала, и я снова не мог понять, для чего я здесь нужен, хотел уйти, убежать. И я сделал шаг к двери, но тут вдруг мелькнула еще какая-то смутная мысль и сразу исчезла, уступив место безотчетной ярости.
Я схватил первую железяку, попавшуюся под руку, взмахнул и, крякнув с надсаду, рубанул насильника по черепу. Он сразу обмяк, хоть и не отпустил Лику, а я вдруг отчетливо понял, зачем попал сюда.
Раздвоенность мигом исчезла, но я все еще стоял, размышляя о том, почему это вдруг на меня нашло такое затмение. И еще я подумал, что все-таки есть во мне совесть и нравственное чувство, и что закон, если он должен иметь силу морального закона, то есть быть основой обязательности, непременно содержит в себе абсолютную необходимость, что заповедь не лги действительна не только для людей, как будто другие разумные существа не должны обращать на нее никакого внимания, и что так дело обстоит со всеми другими нравственными законами в собственном смысле; что, стало быть, основу обязательности должно искать не в природе человека или в тех обстоятельствах в мире, в какие он поставлен, но а рriori исключительно в понятиях чистого разума и т.д однако, продолжал думать я, прислушиваясь к стонам Лики, человеку, как существу, испытывающему воздействие многих склонностей, не так-то легко сделать ее (идею практического чистого разума) in сoncreto действенной в своем поведении.
Так думал я, хотя «зачем я здесь» и похоть совместными усилиями уже стали теснить и мою нравственную установку. Я как бы тонул в потоке разнородных мыслей
Тонул в потоке разнородных мыслей и, вдруг, сделал самое простое: еще раз ударил мужика железкой по голове. Все снова стало на свои места, и, схватив за волосы, я оторвал его от Лики. Это привело в себя моего противника, который вел себя до сего момента, как сомнамбула. Он открыл глаза, засветившиеся в этом кромешном мраке голубым светом, он расставил, насколько хватило комнаты, широкие руки, и вот сделал первый шаг
Я ждал. Жуткая тишина будоражила нервы. Ноги чуть не подкашивались. Опять залетела мысль: зачем я здесь? но деваться уже было некуда.
Шаг и я уже не успеваю поднять свое оружие боже! железом я ткнул ему в пах, еще и еще, и еще Он руками собрал свои поврежденные ятра. Молча! Молча, склонился над ними.
Я кошкой вывернулся из тупика, в который он меня, было, загнал, в отчаяньи стал лихорадочно шарить по полу: ведь он же стрелял должен быть пистолет!
Но он уже вновь повернулся, бросился на меня. Ничего другого не оставалось, как только нырнуть ему в ноги. Он споткнулся, полетел кубарем, грянул о стену, сразу ловко вскочил и сумел на меня навалиться, прижать, придавить.
Вот и конец, думал я, все еще силясь высвободиться, сбросить его. Да уж где!..
Я лежал, упираясь носом в спину потерявшей сознание Лики, а этот вцепился зубами и рвал мне плечо. Я орал, но было все бесполезно. Я был обездвижен в этом узком пространстве, распластан, раздавлен, как вошь. Я был погребен, но безотчетно рвался на волю. Казалось, что сердце вывихнулось от нестерпимого ужаса, и осталась одна мысль: глоток воздуха!!!
Я метался, пытался увернуться, вывернуться, подтянуться вперед. В поисках опоры схватился за Ликину ногу и вдруг подчинился другому инстинкту: рука сама поползла, и это судьба! там, под ногой, я нащупал револьвер.
Все это секунды! далее, корчась от ужасающей боли (он все кусал, подбираясь к горлу), я вывернул руку и выстрелил. Видно попал, ибо он сразу обмяк.
Я скинул с себя эту тушу, отскочил, прижался к стене. Он, хрипя, уже вновь поднимался, шумно встал и, широко расставив ноги, стоял покачиваясь. Потом бросился вдруг на меня.
Я выстрелил.
Он упал на колени.
Я выстрелил еще три раза подряд в упор, в голову.
Лика каждый раз вскрикивала.
Он упал, наконец. Весь дрожа, я достал измятые сигареты и закурил. При свете спички мы увидели, что он теряет форму, словно восковая фигурка на огне. Вскоре от него осталась только лужа белой мутной жидкости на полу и пять пуль в ней. Больше ничего.
Тогда я понял: это был, так сказать, половой орган небесного скитальца, а Лика была той самой девушкой, о которой он молил меня.
Но разве так поступают настоящие мужчины? И я отвернул от этого звездного подонка лицо свое.
Глава IX. Метаморфозы (продолжение)
По дороге домой я попал под краткий слепой дождь, который немного привел меня в чувство. Редкие капли размером с пятак парили в лучах предвечернего солнца и шлепали звучно о пыльный асфальт. Каждую в полете можно было рассмотреть, каждая была наполнена солнцем, и желтый блеск этих капель ослепил мне глаза. Мягкие теплые эти капли щекотали мне нос, сползая, как слезы. Этот дождь, это солнце, и радуга после тьмы подземелья были так ласковы, так прекрасны, так радовали.
Однако плечо и ухо ужасно саднило, и меня потянуло заскочить в бар на Сретенке напротив моего дома, чтобы чуть-чуть подкрепиться. Не меня, а Сержа потянуло, ибо сам я не люблю баров.
Первое, что я там увидал, была странная парочка: расслабленный малый, сидящий за столиком с привлекательной просто шикарной сегодня, вдруг, Томочкой Лядской. Расслабленный трясся, поднося стакан ко рту, а Тома (забыл вам сказать она ведь акушерка по профессии) трогательно ухаживала за ним, была просто воплощением заботливости. По природе она «душечка», но если раньше это меня раздражало, то теперь, напротив, умилило и растрогало.
Я подсел к их столику как раз в тот момент, когда Томочка предлагала калеке куда-то идти.
Напрасно уходите здесь так уютно, сказал я (ужасаясь тому, что несет этот Серж).
Томочка удивленно обернулась ко мне, я же подумал, переводя взгляд с нее на калеку (который, увидев меня, вдруг весь заходил ходуном), подумал: что же может их связывать? Искренне жаль паралитика не дай бог оказаться в таком положении Еще хорошо, что я стал гренадером, а если б вот этим? кошмар.
Меня зовут Серж, сказал молодой человек.
Тезки!
Ыыыб завыл он, отчаянно дергаясь, ыыы ты рад какой ты
Я вас не совсем понимаю, ответствовал я и, обратившись к Томочке, задал вопрос:
А вас как зовут?
Серж, ты что? В своем ты уме? вскричала она ошалело, что за шутки? Я тебя жду битый час!
Этот Серж со всеми знаком!
Какие шутки, Томочка?
Ну скажи, для чего ты подсунул мне этого?
Уже в тот момент, когда Серж (паралитик) так взволновался, увидев меня, в меня закралось подозренье, что дело идет об обменах, но теперь, когда сказано слово «подсунул», сомнения быть не могло я понял, что в расслабленном сейчас сидит Серж (хозяин того тела, в котором щеголяю я). Батюшки! да здесь никак тройной обмен? А кто тогда во мне?
Вам удобно? спросил я у тезки.
Скотина! был краткий ответ. Еще бы, читатель, над бедняком издевалось его собственное, такое ему теперь недоступное тело.
Но уверяю, я здесь ни при чем. И, обращаясь к Томочке Лядской, добавил: Зачем ты говоришь, что я его подсунул?
Ну как же, зашептала она, очевидно еще ничего не понимая, утром я просыпаюсь, а вместо тебя этот вот, и говорит, что он ты. Я уж было поверила Ах. Серж, уведи меня Но в каком ты виде?.. Что с тобой? Господи, ухо совсем оторвали Говорила я
Подожди, Томик, потом! Сейчас я все выясню.
Томочка вышла, и я попытался втолковать несчастному Сержу, что и сам я такой же несчастный, но он только трясся в ответ. Плюнув, я вышел. В глазах калеки стояли слезы.
Совершенно безразличная мне Томочка оказалась очень по нраву Сержу. Я толком не знал, каковы их действительные взаимоотношения, но по некоторым симптомам, которые я почувствовал Сержевым телом, а также по недвусмысленному поведению Лядской, можно было уже заключить, что это сношения, и недавние. Томочка льнула ко мне, причитала, кудахтала над моими свежими ранами, а я любовался ее некрасивым лицом, находя его чудным, прекрасным, ни с чем не сравнимым. Я, конечно, вполне понимал причины такой столь внезапно вдруг вспыхнувшей страсти, понимал и в глубинах души посмеивался над собой; но, тем не менее, ничего не мог сделать, был бессилен бороться с тягой тела несчастного Сержа, оставшегося теперь в одиночестве (в баре и в теле калеки), был бессилен бороться со страстным желанием остаться с Тамарой наедине, остаться, дабы насладить это тоже по-своему несчастное, себя (своего хозяина) потерявшее, тело тем, чего оно так исступленно алкало Лядскими прелестями.
И я наговорил ей, что у меня есть приятель, который уехал, оставив мне ключ от квартиры, и что эта квартира (моя собственная квартира, читатель) находится вон в том доме через дорогу, и мы могли бы сейчас зайти туда отдохнуть и привести себя в порядок.
Томочка согласилась. Она с благоговением смотрела на следы моей борьбы, она хотела знать, что со мной произошло, но на все вопросы я отвечал многозначительными умолчаниями. Как только за нами захлопнулась дверь, я с ревом набросился на свою безуспешно пытающуюся перевязать мои раны пассию Томочку Лядскую, пожалуй, несколько удивленную столь диким порывом и буйным приливом страстей.
Ты очень сегодня странный, пролепетала она.
Я сегодня просто не в себе!
Кровь тела Сержа и вправду клокотала и билась, как пятьсот Ниагарских водопадов.
Нежданно открылось забавное свойство сексуальной организации Томочки Лядской. В какой-то момент она (я даже застыл на мгновенье), она, вдруг, разинула рот и стала вещать заплетающимся языком Валаамовой ослицы:
Какой может быть пол, если собаку назвать Заратустра? нет, подожди еще не останавливайся, повыше, Коленька Так! Хорошо, милый, так только не останавливайся. Я княжна Марья узнаешь меня? ты сам же сказал, что княжна Марья никогда не видела своего я не вижу лица ну, скажи что-нибудь своей Саре.
Молчи, сказал я.
Вот дурацкая манера разговаривать на бегах! Разве жокей говорит с лошадью на скаку? Может и говорит, но лошадь-то должна молчать, иначе собьется дыхание, и она не сможет добежать до финиша. И что говорит! «Коленька»
Но Томочку было не остановить: все перепутав, вообразив себя любовницей Сидорова, в сердцах излагала она ему то, что думает обо мне. Не Серже! И это было весьма интересно:
приставал к твоей Саре каково самомнение! вот так, так!.. он думает, что я его не понимаю, не вижу насквозь его выкрутас! я все видела, все
Что, Томик?
А то, что он плохой актер: нацепил себе маску дешевого благородства и думает, что мы его обожать за это будем, а у него, что ни шаг, то увертка ой! пустой, бесчувственный как хорошо! ему бы все только в игрушки играть
Томочка разошлась не на шутку: казалось, она позабыла о нашем занятии и казалось еще что она почему-то растет под моими руками.
Иезуит, продолжала она, он никому не приносит никакой пользы не останавливайся! он готов от любого дела отделаться дешевым каламбуром, и многим это нравится! Многим, очень многим нравится быть обманутым, обмороченным. Он просто измывается надо всем над самым святым! еще! на миг умерьте ваше изумленье! усыпляет, всего касается краешком ааах! он маг, чародей!.. ненавижу его, ненавижу, не-на-ви-жу-уу!!!
Да ты просто ревнуешь.
Но Томочка ничего не слыхала, ибо была в глубоком оргазме.
Она была права. Конечно же, я изворотлив и меня очень трудно поймать даже сейчас, когда я заставляю ее говорить, говорит она не совсем то, что думает. Впрочем, вот где меня еще можно, пожалуй, поймать: ведь я (как и все мы) на деле не могу подумать того, что она в действительности думает обо мне. Она думает обо мне слишком даже лестно, раз ревнует к Сидоровой. Да и как могло быть иначе, если я доставляю такое образцово-показательное удовольствие.
Однако, почему я не могу подумать то, что она думает? могу. Вскоре вы убедитесь в этом.
Сказав последнюю реплику («Да ты просто ревнуешь»), отметив, что она ничего не слышит, завершив свое дело, я вдруг под конец сообразил, что случилось событие из ряда вон выходящее: Томочки в моих объятиях было совсем мало что-то очень большое держал я в объятиях («Грабители, воры, уроды» пронеслось в голове), огромное что-то, совершенно несоизмеримое с миниатюрною Томочкой Лядской, но той же породы. И вот, взглянув непредвзято, я убедился, что обнимаю отнюдь и не Тому, но исходящую кошкой Марину Стефанну Щекотихину собственной персоной. А я-то кто, черт возьми? ладно, после разберемся.
Марина, позвал я.
Серж, ты совсем ошалел! Меня зовут Тамара.
Я, молча, подвел ее к зеркалу: тебя зовут Тамара? В зеркале отражались два крупных взмыленных тела Серж и Марина Стефанна, Венера и Марс с полотна Веронезе. Томочка вскрикнула и мигом покрылась гусиной кожей. Она бросилась от зеркала на кровать, она закричала:
Серж, это что? что ты со мной сделал?
Я сделал? (неплохо сказано, читатель), я такой же Серж, как ты Марина Стефанна.
И я стал объяснять ей то, что происходит: происходит что-то непонятное, что и со мной случилось то же, что с ней, и еще с этим расслабленным Она вдруг закричала, заплакала, я успокаивал, обещал все уладить, переменить к лучшему и так далее, и так далее, и так далее
Что они так все нервничают? Нравятся им их тела. А по мне можно быть, кем угодно, хоть женщиной! только бы не расслабленным И тут вдруг я ощутил, как у меня отрастают груди. Мать частная!.. Что делается?! внутренности шевельнулись, penis усох, тестикулы тоже, что-то там лопнуло, задвигалось