Натирая промежность сырыми трусами, я беспорядочно рыскал, метался в поисках хоть чего-нибудь подходящего к случаю. Нашел чистый носовой платок и уединился в туалете Дальнейшие подробности уже не литературны.
Но то, о чем я там думал, будет уместно предложить на рассмотрение публики. Думал о многом! И, во-первых, я проклинал свою злую судьбу, попустившую мне стать менструшкой, приведшую в этот проклятый сортир А во-вторых, я пытался умом охватить масштабы всех этих обменов. Пока было ясно лишь то, что я Томочка, расслабленный Марина Стефанна, Серж скорей всего пришел в себя, Марина видимо, Геннадий, тогда Томочка во мне. Но может быть подключены еще какие-нибудь тела и лица? Потом, непонятен сам механизм: кто здесь главный виновник? Геннадий? Марина? черт их знает! а может опять тарелочники? О, это было бы просто ужасно! тогда они мне, пожалуй, внушат, что я Томочка, и ходи с этой ватой. Нет, об этом и думать нельзя страшно! подслушают, превратят в Лядскую, в Лоренца, и притом, может быть, навсегда
Хоп! вот тут-то и выход! ведь тогда все станет на свои места. Прекрасно! я понял, что, если я в теле Томочки буду сознавать себя Томочкой, то и буду Томочкой; тогда как Томочка во мне станет мной, то есть, я вернусь в себя. Прекрасно, но?.. Я вышла на кухню несколько ободренной и сразу спросила:
А что за птицы были в клетках?
Разные, канарейки, чижики, чечетки. Они раскрывали рты, но не пели
Как не пели?
Так. Как в немом кино: совершенно немой сон.
Ну а это тебе еще зачем? действительно, совершенно не твой сон. Меня этот сон что-то стал беспокоить: какой-то «красный диван», «пахли», «не пели» зачем он это выдумывает?
Вполне вероятная вещь, что среди моих читателей окажутся и тугодумы, так вот для них объясняю: если из тела Марины говорит со мной именно Лоренц, и если он хочет убедить меня в том, что, побывав в его теле (и в его доме), богиня вернулась в себя, и в себе по сию пору пребывает, если он хочет, чтоб я в эти байки поверил, поверил в то, что сейчас со мной говорит Щекотихина (но не калека); он (трясун) должен в точности описать то место, где она (эта русская Венера) была, пока он сам был здесь, описать в точности, а не рассказывать небылицы о немых птицах, каких-то особых запахах, несуществующих бульварах, красных диванах.
А ты садилась на этот диван? спросил я.
Да я на нем отдыхала от тряски.
Ничего не понимаю
Если бы передо мной была и вправду Марина Стефанна, и если бы ей действительно приснился сон, я бы истолковал его так:
Марина-то уже женщина в летах ей уже побольше сорока. У нее в жизни уже немало всего было никак она не весталка, Венера она, одно слово, и потому так много клеток с птичками, которых она кормит. Естественно, многих за свою жизнь накормила она своими прелестями, эта хтоническая богиня. И вот уже приходит что-то вроде угрызений совести: дрожащей рукой она кормит птиц, но и привычным жестом смиряет дрожь этой руки. Очень тяжелый, неприятный, неопрятный сон ей снится: она расслабленный мужчина среди этих ужасных запахов. Не приснится такой сон молоденькой девушке нет, только сорокалетней жрице может присниться такое жрице, знающей о любви все всю подноготную. И она отдыхает от тряски на красном (что за цвет!) диване и перед ней два окна на бульвар
Эта пахнущая навозом комната с немыми птицами (подавленными желаниями?) ее видавшее виды тело; двумя глазами-окнами смотрит она из него на бульвар, но нельзя ей, сорокалетней даме, на бульвар и птицы в ней замолчали, и душа ее парализована, вся дрожит Неужели это симптомы старости? Неужели опыт не ведет к пресыщению, к покою, но только к угару вынужденно усмиряемых страстей? нет! и привычной рукой успокаивает она свою дрожащую душу, и все-таки кормит своих пахнущих примолкнувших птиц, а потом отдыхает на красном диване возраст берет свое.
Ах, Марина Стефанна, ну кто б мог подумать, что снятся вам подобные сны, что вас посещают подобные мысли, вас, знающую себе цену красавицу. Нет конечно! не посещают вас такие мысли, а если и залетит случайно какая, сразу ее изгоняете вы, привычно смиряете дрожь и кормите своих птиц досыта (разве же я не знаю?). Но в теле-то эти мысли живут, тело-то ваше
Стоп! вот теперь все действительно ясно: расслабленному, действительно, примерещились и два окна на бульвар, и красный диван, и немые птицы. Не хотел он меня обмануть, а просто тело мадам Щекотихиной ненароком подсунуло ему эти образы, но сама-то она что за птица у нас получилась!
Разъясняю на всякий случай, что наш паралитик сидит ведь теперь как раз в этом расхоленном теле и чуть лишь только не мыслит его (тела этого) штампами. Ведь я тоже подчас рассуждаю, как Серж или Томик не так ли? Все-таки легче, но дальше-то что?
А дальше раздался звонок.
Теперь, черт возьми, препикантная сцена: я пошел открывать на пороге стояли я и Марлинский. Представьте себе: я с открывшимся ртом уцепился за дверь (подобное уже описано Томочка, заставшая нас с Сарой в чулане), а за дверью, опять-таки, я, но в дым пьяный, лыка не вяжущий, весь растерзанный и с подбитым глазом. Рядом со мной забулдыга Марлинский тоже хорош! говорит мне:
Привет, Том, ты как здесь?
Не твое дело!
Я втащила себя в коридор, а перед Марлинским захлопнула дверь. Он еще позвонил, но я не открыла. Между тем, я по стенке прошел в свою комнату, бухнулся на кровать. Горе ты мое!
Кто это там? прошептала Марина Стефанна, выглядывая из кухни.
Муж пришел.
А-а-а!
Я сбросил с себя башмаки, кое-как раздел свое обессилевшее тело (что с тобой сделали!), укрыл, пошел намочил платок, приложил к синяку. Я во сне все бурчал, беспокоился.
Ну, что будем делать? спросил я, вернувшись на кухню.
Не знаю.
«Не знаю не знаю!» а ведь этот расслабленный мне уже на фиг не нужен! Хлопоча над своим пьяным телом, я все понял уже без него светлый ум!
Да, читатели, я все отчетливо понял, осознал! о, бедняк-паралитик! он ведь просто попался, он попал в тело нашей Марины Стефанны, как птица в силки.
Поди-ка сюда, посмотри, позвал я богиню, открывая дверку в кладовочку (есть и у меня дома комнатка без окон).
Что?
Придется тебя здесь положить.
Марина вошла, я прихлопнул дверь, закрыл на замок.
Что такое!? кричала она.
Что такое? а посиди пока здесь уже поздно. Кстати, как твой попугай? его надо кормить. Да и кошку ведь тоже, а то обязательно съест попугая. Поеду, заодно привезу тебе платье. Тебя звать-то как? Геннадий? А меня Тамара ты ведь не знал, а? так говоря, приводил я в порядок свою Лядскую женскую внешность. Ну, чао, милая, я побежал.
«К концу похождений и я не могу удержаться от смеха», говорит Вергилий где-то в «Георгиках». Вот и я тоже не могу, достославный читатель. Посмеемся же вместе ведь ты отлично понимаешь, что направлялся я отнюдь не к Марине Стефанне, а к Геннадию Лоренцу. Когда я Томочкиным ногтем вскрыл замок и вошел в эту пресловутую комнату (тело Щекотихиной, как было сказано), с кровати ко мне задрожал расслабленный голос:
Тома!
Марина?
О, что со мной сталось?!?
Ничего, полежи пока
Я направился к клеткам, открыл одну дверцу, поймал птичку. Куда же теперь ее посадить?..
Ты понял, читатель, в чем фокус? расслабленный пересаживал птичек из клетки в клетку.
Куда же ее посадить?.. Нет, эту мы, пожалуй, здесь оставим я вернул птичку на место. А вот помните, он давеча зачем-то выходил? так вот зачем он выходил, оказывается: я пошел на кухню и, естественно, нашел там еще две клетки с птичками. Принес в комнату, поставил на стол, поменял птичек местами.
И тут калека вскочил с кровати, весь дрожа и вихляясь, бросился на меня с палкой.
Читатель, ты не забыл? я ведь женщина!
Я ведь женщина: не забывайся, брось палку! вскричал я. Э-ээх! расслабленный-расслабленный, а откуда силы берутся?
В краткой схватке я победила привязала его к кровати. Как он бедный затрясся! но не оставлять же ему эту голубятню.
Где тут я? спросил я, но не получил ответа.
Ведь надо же как-то разобраться. Доверять ему ни в коем случае нельзя он моими же руками в два счета упрячет меня в свое тело и уж тогда надергаешься!.. Значит эти две клетки Марина Стефанна (радуется сейчас у меня в чулане) и Геннадий.
Тебя ведь Геннадий зовут?
Он опять промолчал.
Да, но в которой Геннадий? В общем, задача простая, когда она на бумаге: сиди, пересаживай из клеточки в клеточку, смотри, что получится. А только вот вдруг я пересажу сейчас Геннадия в какого-нибудь Сержа, а он тут где-нибудь рядом, да прибежит, да с палкой, а я слабая женщина то-то! А не проще ли их пустить на свободу обоих? черт с ними, пусть летят! или, может, свернуть шею?
А, Геннадий! Я хоть и слабая женщина, а птичке шею свернуть сумею. Вот только которой? не хочется оставлять труп у себя в кладовке этой?
Я запустил руку в клетку с канарейкой, она забилась, пытаясь спастись от меня.
Это жестоко, не выдержал расслабленный.
Конечно! А людей калечить не жестоко?
А я-то! крикнул он, эх, что ты понимаешь? шлюха!
Я шлюха!?! да ты сумасшедший урод! Ты хоть знаешь, кто я?
Да конечно ничего не знает, ему может быть этот птичник и достался-то так же, как мне, случайно он же не знает, как им пользоваться, дурак!
Ты хоть знаешь, кто я?
Ты облезлая шлюха, заорал он и плюнул в меня, блядь!
Этого я не выдержал (не я Томочка! она сдавила птичку) я сдавил птичку в кулаке и метнул окровавленный комок канареечных перьев в лицо ходуном заходившему Лоренцу. Он весь натянулся, в последний раз страшно взбрыкнул, разинул рот, хватая потерянный воздух, два раза чирикнул и помер.
До чего же удачно все вышло! такова была моя первая мысль, великолепно, отлично, сногсшибательно! Теперь-то уж все у меня в руках этот клад! скорей найти себя! Так! что делать с этой пустой клеткой? ага, так-так-так ну что за светлая голова! ну-ка
И я посадил в пустую клетку Марину Стефановну. Калека приподнялся: «Тамара, да что ж это делается? я с ума схожу!». На место! Геннадий упал, а Марина запрыгала в клетке.
Так, сейчас ночь теперь этим людям будут сниться сны. Я буду им снить! всем одно и то же: к удачной любви и свадьбе, очень счастливые сны все будут расслаблены. И я стал загонять поочередно птичек из всех клеток в одну калекину. Что за вещи я видел, что за чудеса: я воочию видел чужие сны, ибо из интереса будил этих спящих, чтобы спросить хотя бы их имя. Им снились разговоры со мной.
Птиц было так много вот уже и утро забрезжило, а я все еще не нашел себя. Хотелось спать, во всем теле чувствовались неясные боли ведь я был усталой, больной, разбитой женщиной. Голова уже слабо соображала, а я все пересаживал птиц в эту пустую клетку и обратно, все смотрел чужие сны: пока мой собственный сон вдруг не осилил меня: поехали стены, дрогнул потолок, выскользнул из-под меня стул; и вот уже я лечу и рухнул на пол
А пришел в себя совершенно расслабленным (все болело, руки тряслись) огляделся: на полу лежала Томочка, а я полусидел на кровати и дрожал.
В расслабленной клетке прыгал и чистил перышки симпатичный жизнерадостный щегол. «Фить-фюить, фить-фюить», пел он, приветствуя наступающее утро.
«Фить-фюить», а ситуация-то была даже слишком критической. Как вы помните, я привязал Геннадия к кровати иного выхода-то ведь не было, но я и не стал отвязывать его, пока занимался с птичками, мало ли какие могли возникнуть неожиданности?.. Все учел, а вот то, чего следовало ожидать, нет. Женские мозги ничего не попишешь.
Я лежал, привязанный к кровати, и делал жалкие попытки освободиться, а мой щегленок меж тем «фить-фюить» выглядывал из-за дверки незакрытой клетки и уже собирался упорхнуть.
А злосчастная Томочка Лядская, как упала, так и валялась на полу смерть застигла ее мгновенно, разве тут до закрывания дверей? Эх, ротозейка!
В общем, я был в положении авиатора, выпрыгнувшего с неисправным парашютом. Бедняга дергает за кольцо: так-сяк, но все впустую. А земля-то все ближе, а скорость все больше и больше, и лишь ветер свищет в ушах боже мой! и вот он с ужасом зрит неотвратимо надвигающееся, и считает удары своего сердца, и все дергает за спасительное кольцо, и не может поверить, что все уже, в сущности, кончено, кончено для него! и случилось это именно с ним, и последние несколько секунд отпущены ему уже только для того, чтобы как следует это осознать.
И вот, птичка вылетела щелк! я исчез из этого мира.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Любовь, любовь гласит преданье
Глава I. Вне тела
До сих пор я храню эту фотографию групповой портрет голубятни моего духа. Вот, первая слева в заднем ряду, кривит свой бледный рот Томочка Лядская. Едко она улыбается, оставляя у вас впечатление, что все про всех знает ох, как едко! и при этом скосила свои обведенные легкой припухлостью глазки вправо, вбок, мимо Сержа, стоящего рядом, опустив ей десницу на плечико.
Серж-то малый-красавец: лицом он похож на того офицера стрелковой роты Святого Георгия, которого Франц Хальс изобразил третьим справа в первом ряду на своем великолепном полотне 1627 года. Огненным взором ощупывает он (наш герой) нетленные прелести пенорожденной Марины Стефанны неглиже! То есть какой там неглиже?! почти что голой. В одних лишь веревчатых босоножках на полных ногах млеет богиня в лучах этих глаз на другом конце снимка. Сердце трогает материнская забота, с которой она поддерживает расслабленного Геннадия, чтобы он не дрожал хотя бы в тот миг, когда щелкнет затвор. Но тщетны усилия смазанным вышел бедный калека, и не разобрать нам лица его. А над этой парочкой возвышается другая Николай Сидоров под руку с Сарой. Муж по своему обыкновению дуется, а жена напряженно смотрит прямо в объектив они и не замечают всесведущего взгляда Томочки, опочившего прямо на них. Или, может быть, все же на ком-то другом из их ряда? Трудно сказать, я не всех узнаю. Может быть на Смирнове?
Прямо под ним, под Смирновым, примостился зачуханный парень, похожий на сверчка. На колено ему опирает руку-протез в черной перчатке отвратного вида тип с гнойной болячкой на плешивом лбу. Он наставил на зрителей эту болячку, склонившись над пьяным Марлинским.
Как известно, в лучшие времена фотографы тщательнейшим образом продумывали то, что снимали. Группа больше десяти человек необходимостью искусства разбивалась на три ряда: стоящих, сидящих, лежащих. Вот и Марлинский лежит на боку, оперев небритую щеку о правый кулак и поджав свою левую ногу. Чтобы выдержать стиль, сохранить равновесие, надо добавить в пару к нему еще Лику Смирнову, лежащую в столь же изысканной позе с ним голова к голове. Росточка они примерно одинакового, вот мастер и расположил их здесь, впереди, чтоб не затерялись и для завершенности строгой стройности всего целого.
Впрочем можно ли с этим народом создать что-нибудь идеологически отчетливое и классически ясное? никто не хочет по-человечески сняться, никто (кроме Сары) не смотрит в объектив (откуда должна вылететь птичка), никто как следует не приготовился: Марлинский зевает, Лика моргнула, тарелочник тот и вовсе вышел из ряда вон и повернулся к нам спиной.
А вот эта высокая женщина в белом платье, сидящая как бы особняком, я хочу, чтобы вы обратили на нее свое внимание. Ее фамилия Бурсапастори. Скоро, очень скоро придется нам заняться ею вплотную. Вглядитесь-ка читатель, запомни ее хорошенько: густые ее прекрасные черные волосы, отрешенный мечтательный взгляд поволокой подернутых глаз и эти крупные, как у прежних времен театральной артистки, черты. Головокружительная этого лица линия восхитит меня вскоре. Эти губы я с ними забуду весь свет. И волосы эти В душной ночи их укрытие мне от неурядиц безумного мира. Но это позже.