Но знаете, читатели, я забегаю вперед! признаться, мне тогда не удалось по-настоящему истолковать этот звонок. Потом-то уж другое дело, потом он как-то сам собой стал понятен. Вот и не стоит спешить тише едешь, дальше будешь.
Я сказал, что в театр меня вытащила Томочка Лядская по всей видимости, чтоб хоть несколько просветить и пообтесать, потому что в то время принимала черт знает за что, за какого-то монстра в человеческом облике (это не совсем верно). Впрочем, виделся я с ней тогда всего третий раз в жизни но не последний! мы успеем еще друг друга узнать. Ясно одно: она девушка бойкая хоп, и мы уже в театре, а до этого успели побывать в одном незнакомом доме
Но эту историю отложим до следующей главы, пока же меня беспокоит вопрос: с чего, собственно, начать свое повествование? Пусть не покажется вам слишком банальным то, что я сейчас скажу: мне хотелось бы его начать именно с начала, то есть с такого места, которое было бы подлинной точкой отсчета, а не условностью вроде Парижского метра или Гринвичского меридиана; но поскольку такой абсолютной точки я сейчас еще не вижу (глубок колодец прошлого), читателю самому придется высчитывать ее, исходя из того теплого майского вечера и скамейки на Тверском бульваре, где я сейчас сижу, наблюдая за молодым человеком, похожим на Марлинского.
Простите, можно рядом присесть? прервал мои театральные инвективы грузный мужчина с пачкой газет под мышкой.
Бога ради! я было хотел уж уйти и отсюда, ибо от него несло перегаром (что предвещало пьяные разговоры), и уже сделал движение встать, когда заметил, что прыщавый юноша, сидевший напротив, поправил очки, поднялся и решительно направился к девушке, читающей книгу, девушке, которую он все высматривал из своего угла. Я остался и закурил, ибо этот прыщеносец и вправду поразительно напоминал Марлинского, моего старинного приятеля. Чертами лица почти один к одному, да к тому же те же прыщи, та же походка и хватка, наверное, та же. Собственно, хватка меня и занимала, ибо я как раз подумал, что, быть может, можно найти в характере этого юного Марлинского объяснение некоторым странностям моего нынешнего Марли. Если угодно, я хотел использовать юношу как модель.
Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля, послышалось слева, где грузный человек читал газеты. Я посмотрел в его сторону пузатый пьяный дядя, брезгливо морщась, мусолил «Крокодил».
Мне не смешно
Что? спросил я.
Я говорю вот читаю «Крокодил».
Аааа! и я опять отвернулся и стал смотреть на сцену.
Смеху на десять копеек, продолжал пузан, между прочим, моя фамилия Смирнов. Смирнов, но не Смирнов понимаете? не смирно, а Смирна
Очень приятно
И я каждый раз, как прихожу в киоск, прошу: «Дайте мне смеху на десять копеек», и понимают. Он захохотал. А что вы здесь сидите? продолжал он. Тоскуете по прекрасной незнакомке? Да-с, я тоже, бывало как помоложе, выйду весной! женщины, глаза разбегаются. Даа, а сейчас не то И он замолчал.
Я смотрел на Марлинского, на юную читательницу, которая уже что-то такое стала ему отвечать, и думал, как бы это отвязаться от приставалы, который ведь сейчас пустится в воспоминания.
А знаешь что? вдруг предложил он, давай-ка выпьем у меня здесь неподалеку есть! понимаешь? что-то нехорошо. Не откажи.
Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами. Я, например, очень бы хотел прожить свою жизнь, как прослушивают какую-нибудь симфонию или, может быть, оперу, сидя в удобном кресле где-нибудь в партере, поглощенный звучанием, развертывающимся передо мной, как свиток. И очень было бы хорошо, если бы эта музыка, была музыкой эпохи барокко, чтобы это был какой-нибудь Бах или Моцарт, а не Лист и не Шопен и тем более не Стравинский и никак не Шёнберг и не Веберн. Но пусть даже, на худой конец, это будет Шенберг я согласен только пусть не вытягивают меня на сцену в качестве Пьеро, Петрушки или же Фигаро. Не трогайте меня, я хочу слушать вот единственное мое желание, но, повторяю, как же мало считается наша жизнь с нашими желаниями: ей хочется, чтобы мы действовали и здесь больше нечего сказать.
Но во всяком случае, если невозможно остаться «незаинтересованным» слушателем, хорошо бы прожить персонажем не романа (избави бог!), но оперы. Как бы я хотел быть оперным мужиком, читатель, если бы ты только знал! как бы хотел, чтобы из этих моих записок получилась полноценная опера. В опере совсем иные законы жизни. Там вначале увертюра то есть вначале там даются выдержки из книги судьбы и герою можно быть героичным он уже знает свой путь, может оставить мелочные беспокойства насчет своего будущего и поступать, как велит ему долг, то есть как заблагорассудится.
Романный герой мечется из стороны в сторону и не знает, что ему делать, в этом специфика романа как жанра.
Поскольку я живу свою жизнь, не зная, что к чему, я переживаю роман; но поскольку я пережил этот роман и теперь пишу лишь записки о нем, я пишу оперу. Для оперы нужна увертюра, так вот, читатель, пусть этой увертюрой послужит вот тот самый первый, предваряющий мою историю отрывок про овечек отрывок, из которого ты (несмотря на то что он, может быть, написан несколько взбалмошно), из которого ты извлечешь, если захочешь, основные темы моего повествования.
Если же ты иного, чем я, мнения о романе или опере (например, думаешь, что это эпос), не смущайся: на этих страницах и вообще много такого, что будет для тебя неприемлемо. Ничего! ведь я и начал с того, что сказал: «Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами».
Конечно же, я понимал Смирнова, но пить с ним
Что ж, идемте, сказал я вдруг, неожиданно для себя, и мы пошли. Я еще, сожалея, оглянулся назад и увидал, что молодые уже о чем-то горячо спорят
И вот мы на Кропоткинской у Смирнова: это была мастерская, а хозяин (что очень плохо согласуется с внешностью) оказался вдруг художником и очень порядочным человеком. Огляделся страшный беспорядок: столы, заваленные кистями, красками, испачканными тряпками и ножами, сваленные в кучу доски и рулоны холста; подрамники, багеты и картины по стенам, кругом картины. Но первое, что меня привлекло, была полка с кучей всякого рода странных безделушек, в изучение которых я тут же с удовольствием и погрузился: брал в руки, вертел, взвешивал, пробовал на ощупь. Для меня истинное наслаждение копаться вот в таких вот беспорядочных коллекциях в этом случайном беспорядке всегда есть какая-нибудь скрытая закономерность, много говорящая о (а Смирнов уже начал интересовать меня) хозяине.
Сейчас мне вспоминается всего несколько вещиц: английская тарелочка неправильной формы, на которой изображена сцена охоты среди причудливого пейзажа; китайский китч: изумрудно-зеленый лев, похожий на жабу, опирается на малиновый шар точилка для карандашей (made in china); несколько павлиньих перьев; спилы с каких-то полупрозрачных камней; серебряная нашейная иконка-складень Богоматерь одигитрия со сбитыми эмалевыми ликами; испорченная зажигалка фирмы донхил стильное ретро; гипсовый нос Микеланджеловского Давида; щегольский бронзовый подсвечник на мраморном основании со стеариновой свечой; карманные часы с выгравированным на крышке сюжетом из популярной песни Высоцкого «Охота на волков»; какие-то разнообразные керамические кувшинчики, и прочее, и прочее
Напоследок я оставил то, что заинтересовало меня более всего, костяную, размером чуть больше грецкого ореха, фигурку японского болванчика. Отличная вещь! как ни крути, она оказывается всегда точно по ладони. Божок сидел на моей руке, подобрав под себя левую босую ногу, согнувшись так, что подбородком опирался на поставленное и обеими руками поддерживаемое правое колено. Поверх узорчатого кимоно были аккуратно сложены покрытые чешуйками крылья, волосы с лысого лба откинуты на плечи. Злобная, смешная, гнусная и одновременно печальная несколько детская рожица; морщинки вокруг шишки на лбу; маленькие навыкате глазки, смотрящие в разные стороны; огромная бульба носа и тонко прорезанная щель рта без верхней губы в обрамлении жиденькой бородки; плюс еще приплюснутые уши; а на макушке то ли шапочка, то ли пук волос.
Давно уже кем-то из умных людей сказано, что, если в первом акте на стене висит ружье, в последнем оно обязательно выстрелит; и я не стану скрывать от читателя, что, если сейчас взял в руку эту статуэтку, в свое время она сыграет определенную роль в моей повести. Говорю это именно для того, чтобы заинтриговать читателя, ведь на первых порах может показаться, что все происходящее здесь просто набор (вот такой же, как у Смирнова) ничего не значащих случайных событий, а значит, и не событий вовсе. Да и впрямь, может поначалу показаться (ведь всякое начало трудно!), что здесь вообще ничего не происходит. Это не так уже вовсю происходит своевременно мы это поймем.
Я еще повертел фигурку в руках просто даже было искушение сунуть ее в карман (и кто знает! возможно, это было бы лучшим исходом). Но все же сдержался, поставил божка на место (божок, казалось, остался недоволен этим), поставил и отошел разглядывать картины.
Что, нравится? сбрасывая со стола мусор, спросил Смирнов.
Как вам сказать, читатели! по стенам висело несколько натюрмортов, какой-то сельский пейзаж, странные эскизы, на которые я поначалу вовсе не обратил внимания (ибо стояли они в стороне), а на мольберте незаконченный портрет молоденькой девушки. Мало сказать, что эти работы понравились мне. Необычный, напряженный, какой-то изматывающий колорит волновал!
Все-таки огромная редкость такое что ни говорите, огромная редкость! Мне по крайней мере, не приходилось видеть у ныне живущих такого; я даже не предполагал, что такое возможно в наши дни. Поверьте, уж я изощрил свой глаз разглядыванием, даже изучением, всякого рода живописи Да что там скромничать! я ведь, можно сказать прямо, знаток, причем не такого рода знаток, который в упор ничего не видит на холсте, как большинство из наших любителей, но тонкий знаток психологии картины; внутренних возможностей ее роста, ее мощи или немощи отгадчик ее судьбы. Я это говорю затем, чтобы вы поверили: Смирнов редкостный художник, а тому, что я знаток, можете и не верить (если не имеете представления о том, что это значит!).
Да, конечно, сказал я, нравится, особенно вот это, и указал на небольшой натюрморт, где были изображены рыбы и кувшин. Это была, впрочем, единственная вещь, которую я бы согласился иметь у себя дома, она была самой спокойной и самой удобоприемлемой: узкогорлый кувшин и два сушеных леща в теплых охристых тонах. Все другие я бы не внес их к себе они были слишком нервны и слишком нервировали. Представь, читатель, у тебя висит на стене такая картина. Ты смотришь на нее она тебе нравится, она тебя возбуждает и воодушевляет. Но пройдет несколько дней или месяцев, и ты к ней неизбежно привыкнешь ведь это действительно неизбежно! но вместо того чтобы превратиться в нейтральное цветовое пятно красивое и незаметное она начнет выпускать псевдоподии (или метастазы как больше нравится?), и ширять тебя, и ставить тебе подножки, и раздражать потому что в ней, в этой картине, слишком много энергии, слишком она истерична и слишком много внимания требует к себе, слишком любит поклонников. Это вроде того, как мила и интересна новая женщина, однако ко всему привыкаешь, и тогда одна делается тиха и незаметна просто потому, что у нее такой характер (это лучшая жена, читатель), а другая начинает устраивать вам истерики, плачет, ревнует, становится невыносима.
Я не говорю, что это лучшая, продолжал я, лучшая здесь, пожалуй, вон та
Правильно, сказал он, насмешливо меня разглядывая.
Но эта самая спокойная и уравновешенная.
Правильно, сказал он, давай-ка лучше выпьем.
И мы выпили. Коньяк всегда благотворно на меня действует. Я почувствовал, как открылись поры внутри, глаза увлажнились, лицо смягчилось и засияло. Я стоял у окна, смотрел вниз и думал о несчастном с бульвара такой молодой, искренний, прямо как я или тот же Марлинский когда-то.
Да брось! все это ерунда, сказал вдруг Смирнов.
Что?
А то картина, собственно, ничего не значит. Пишешь ведь не ради нее самой чтоб была картина. Просто смотришь, куда пришел. На правильном ли пути! Это же интересно, правда? в какую сторону идешь. Вся эта живопись только для того, чтобы ориентироваться, понимаешь?
Так уж и вся?
Ну, может, не вся это не важно Выпьем. Мы выпили, помолчали Слушай, я хочу сделать твой портрет, сказал Смирнов, у тебя интересное лицо
Да?
Нет, правда, я тебя не очень разглядел вначале, а сейчас ты мне что-то такое напоминаешь из старых мастеров
Боюсь, ничего не получится
Это еще почему? Я как раз сейчас занимаюсь портретами. И он подвел меня к мольберту, где была изображена девушка (я уже говорил). Вот это так действительно интересное лицо: в золотистом кружеве волос угловатые, резкие (возможно, даже грубые) черты складывались в удивленную улыбку фон для ускользающих, испуганно убегающих глаз, глаз, в преследование которых я тут же погрузился. Погрузился, влип и никак уже не мог от них освободиться.
Кто это?
Да разве это важно? ты посмотри, как написано! Ну что, порешили?
Посмотрим.
Ну и так далее, читатель
Глава II. Психея (allegro con brio)
Возвращаясь от Смирнова в начале второго ночи, я все вспоминал этот странный взгляд девушки взгляд, перенесенный на портрет, и, хоть в глубине души я был уверен, что такой взгляд в действительности невозможен, все же он завораживал меня и манил.
Я шел бульварами от Кропоткинской на Сретенку и у Никитских ворот наткнулся на Сидорова, зевающего в кулак.
А, здрасте-здрасте, сказал он, давясь зевотой, что новенького?
Ничего.
Читатель, я предпочел бы, чтоб никакого Сидорова в природе не было. Более того, наверно, мне даже удалось уверить себя в том, что его нет что он существует лишь в моем воображении, но вот нет! идет себе, зевая Вернемся назад.
Однажды к девушке, прогуливающей собачку, привязался лохматый дворовый кобель. Сучка рвалась обнюхаться, но девушка, натягивая поводок, вскрикивала: «Пошел!» Пес подбежал ко мне, проходящему мимо; взглянул насмешливо; дружелюбно помахивая хвостом, предложил заняться дамами.
Иди-иди, сказал я, тоже кавалер! Но было ясно, что это как раз девушке лучше уйти и не раздражать попусту свою сучку.
Наказание, сказала она (девушка, конечно), и я был ангажирован (в философском смысле попал в ситуацию) вынужден был тоже что-то сказать:
Симпатичная у вас собака как же ее зовут?
Но часто женщина, не имея ничего против и даже наоборот: имея нечто за вас, принимает вдруг неприступную позу при первом вашем наилегчайшем поползновении.
Линда, был сухой ответ.
И что за порода?
Шпиц.
Уверяю, меня только забавляет эта нарочитая холодность (ведь такая нарочитость о многом говорит) и вот я спрашиваю как бы в смущении:
Ну, а пол-то у нее какой?
Какой может быть пол, если собаку зовут Линда? отвечает не без издевки девушка, и тут я резонно возражаю ей:
О, вы не правы! Например, Заратустра очевидно женское имя, а однако же мы применяем его к мужчине
На следующий день я снова повстречал ту же девушку, и мы теперь уже очень мило разговорились она назвалась Тамарой Лядской. Нашлись и общие знакомые Марлинский. О, как тесен мир!
Какой Москва маленький город
Но Томочка спешила.
Хочешь, пойдем со мной, сказала она, сразу переходя на «ты», это удобно, добавила она, критическим взглядом окидывая мой костюм, вполне! Должно быть интересно это в одном доме, у моих знакомых, поэтесса (известная поэтесса) будет читать свои стихи. И там будут очень интересные люди один психолог с женой, такой дамой
Слово «психолог» Томочка произнесла особым тоном сразу чувствовалось, что за этим стоит, и я не пошел бы с ней, но в дело вмешался Марлинский.
Дело в том, что Марлинского посадили в психиатрическую больницу, но провел он там всего пару дней, после чего ему удалось бежать. Разбирайтесь сами, возможно ли это? я же говорю со слов Марлинского, который прибежал из больницы прямо ко мне.