Ходи не зевай, паря.
Сейчас. И к ней: А у вас много карт?
На кого она похожа? вот что мучило меня с первого мгновения. Вначале я подумал: на Лику, но вообще, пожалуй что, ничего общего: Лика вся тайна, загадка, эта ж, напротив, выворочена наизнанку вся сплошь открытая рана наслаждения полная противоположность холодноватой, сухой внутри Лике. Похожа и на Лику все-таки, но на кого же еще? и тут я понял, что на девушку-пастушку у ворот (помните в увертюре?) только та молоденькая и тоненькая, а эта скорее толстушка.
Сколько у тебя карт? приставал между тем мой сосед.
По одной не ошибешься!
Он пошел и въехал как раз мне прямо в масть своим крестовым королем я покрыл его.
А так? победоносно крикнул он, выбрасывая козырного короля.
Туз козырный.
Нет, погоди! вот еще тебе туз, взметнулся рыжий.
Девятка! я кончил
Я тоже! залившись смехом, вскричала толстушка, облегченно откидываясь на спинку и показывая свои карты, вот, две дамы одну тебе, а другу тебе, бросила она их влево и вправо; мне же опять улыбку и поощряющий взгляд.
Да ладно, выиграла и довольна не везет в карты, повезет в любви.
Ну, это как сказать, подумал я, а незнакомка опустила глаза, скрывая улыбку.
Сыграли еще несколько раз, неизменно оставляя в дураках наших соперников, потом я вместе с рыжим усачом вышел покурить. И он рассказал мне что-то невразумительное о себе; о своих попутчиках; о том, откуда и куда они едут и зачем; и о какой-то корове, которую кто-то купил; и что вот эта женщина раньше была радисткой на метеостанции; и о ее муже; и даже о том, что бывает невроз любви (последнее я уже слышал от Сидорова).
Когда мы вернулись, я увидал, что женщина пересела поближе к окну и дремлет.
Подъезжаем, сказал рыжий и стал собираться. Действительно, мы были где-то около Кунцева. Я уселся рядом со своей бывшей партнершей. Не знаю, от нее ли или из открытого окна тянуло теплом и женственными ароматами майской ночи. Когда я оказался рядом, я почувствовал, как она вздрогнула всем телом и мне передалось ее напряжение; вдруг вспомнились ее улыбки, движения, взгляды мне стало тоскливо: вот сейчас она встанет, и мы разойдемся. И ничего нельзя сделать вон как смотрит этот рыжий
Впрочем, а почему же нельзя? тут меня просто осенило: ведь она радистка! Я незаметно, чтоб только привлечь внимание, коснулся ногой ее ноги и, опустив руку на скамью поближе к этим ягодицам, стал выстукивать пальцами на языке Морзе: «Понедельник 1900 Лермонтовская, понедельник 1900 Лермонтовская, понедельник» и т. д. Я не переоценил чувствительности ее попы импровизированного приемного устройства. Когда поезд встал, она, пропуская своих мужчин вперед, вдруг повернулась ко мне:
Лучше «Рижская».
Категорический императив, гласящий: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать основой всеобщего законодательства», либо не состоятелен, либо ни одна женщина не против того, чтобы я принадлежал любой другой, ибо максима, из которой все они исходят, звучит так: «Пусть он принадлежит мне во что бы то ни стало». Но ведь, если сделать это пожелание всеобщим законом, он, конечно же, противоречил бы желаниям всех других (женщин), если только не предполагать, что я всех могу одинаково насытить. Как видно, ни одна из них не против того, чтобы я принадлежал любой другой (всем), наверно потому, что все исходят из предположения, что меня хватит на всех, что содержит в себе явное противоречие: я существо конечное, меня не хватит на всех (да я ведь всех и не хочу, добавляю, припоминая поучительную восточную сказку).
Да, противоречие, милые читательницы, прямо парадокс какой-то: либо кантианская этика не учитывает женской нравственности, либо мое обаяние попросту сильнее ее И я рад, что женщины, дай бог им здоровья и счастья, никогда не бывали на меня в обиде и привязывались ко мне всем своим существом или лучше (существенно лучше) сказать естеством.
Но кто я такой после этого, читатель? наверно, это тебя интересует. Не думай, пожалуйста, что я какой-нибудь бабник, ловелас, потаскун и т. д. нет! Просто в эту весну я назарействовал. И пусть тебя не смутит такое странное употребление библейского слова. Назарей не монах, как это принято думать, но, согласно истинному объяснению, нечто противоположное это блудник во славу Господа Бога! неутомимый искатель сладостных приключений и прекрасных истин, очарованный странник, поднявшийся на стременах и высматривающий из-под руки тайны изумительного мира, раскинувшегося перед ним, то есть, Дон-Кихот и Дон-Жуан в одном лице. И еще, быть может, немного Данте, ведомый Вергилием по головокружительным орбитам чистилища любви, которая движет Солнце и другие светила.
И совершенно естественно то, что чистота, благородство, возвышенность чувств, куртуазность не всегда мне доступны, и что совсем не всегда я дотягиваю до предвечных образчиков человеческого совершенства. В своем роде и я совершенен ведь каждому времени свой фрукт.
Глава VI. Мы, боги
В понедельник вечером я спешил на свиданье со своею червонною страстью, дамой сердца, назначившей после игры мне встречу где-то у «Рижской», спешил, целиком, значит, был погружен в предвкушения но хотя с запасом успевал и вскоре заключил бы уже свою пассию в но! судьба распорядилась иначе.
На «Колхозной» я вошел в вагон и сел, а на следующей станции вошла молодая женщина. Она посмотрела на меня своими маленькими, чуть косящими глазками и стала к двери. Мне показалось, что она беременна, поэтому, сделав знак рукой, я предложил ей свое место, отошел в сторонку, исподтишка стал изучать ее лицо: маленькие глаза, тщательно вылепленный нос, тонкий подбородок все было маленьким на этой змеиной головке, только губы крупные, прямо мускулистые. Это была вылитая тетка (моя родная тетя, читатель, тетя Гарпеша), и я подивился странной игре природы.
Она достала вязанье, уселась поуютней и углубилась в работу: считала петли, шевелила губами, поправляла путающуюся пряжу, красиво играла спицами.
Все, конечно, видели, как вяжет женщина, это похоже на работу паука, выделяющего из себя паутину и ткущего кокон. Как бы из себя выделяет такая женщина нить, которой вяжет, и, сплетая свою сеть, сосредоточена она на работе так, что забывает все. На губах ее играет страдальческая улыбочка, будто с трудом натягивает она свой кокон на что-то неподатливое, кого-то улавливает в свою ловчую сеть; и нет ничего удивительного в том, что она получает подлинное удовлетворение от этого труда (охота ведь пуще неволи!).
Она излучала собою особые нежные волны покоя, эта юная женщина, работала как генератор прямой убежденности, убеждавший меня, что в мире идет все как надо и не надо ничего иного. Я чувствовал, как ритм моего сердца подчиняется ритму ее вязания, и я забываюсь, плыву
Я снова взглянул на эту продолжающую спокойно вязать женщину но теперь на лице у нее оказалась холодная мертвая кожа совершенно почти дермантин, и точно в меня был уставлен тупой, плексигласо-недвижимый взгляд манекена. Внутренность моей утробы шевельнулась, предвещая тошноту. Да что ж это!? Не сводя с меня кукольных глаз, она собирала вязанье поднялась и прошла мимо к выходу.
Станция Таганская.
Как так?! Я оглянулся и вправду Таганка, но как можно попасть, сюда, когда едешь с Колхозной на Рижскую?
Я выскочил на перрон вслед за мнимой беременной, мнимой, ибо я понял, что вовсе она не беременна, просто складки свободного красного платья обманули меня.
Все нам являющееся является либо извне нас, либо изнутри, либо являющееся извне оформляется изнутри. Впрочем, возможно еще, что являющееся изнутри оформляется извне.
Представьте себе какой-нибудь ваш благородный порыв: вы видите беременную женщину и уступаете ей место. Во-первых, от кого она беременна, читатель? не от вас ли? И что за бремя она несет? не освобождаю ли я ее от этого бремени, уступая место? То есть: «Тебе я место уступаю мне время тлеть, тебе»
Но прости меня, читатель прости, ибо я отвлекаюсь в сторону, отвечая сразу и за себя, и за того парня, который, сам будучи читателем, только что уступил место этой беременной женщине порыв души явился изнутри, но его место занял кто-то извне, кто-то другой, кто-то третий! кто же? кто тот третий, что так грубо вмешивается в наши интимные отношения, кто встает вместо тебя, когда ты хочешь посадить женщину? кто он, в конце концов, тот, кто оформляет сокровенный твой порыв, идущий изнутри? конечно же, ребенок! это он опередил тебя, благородный читатель, определив твое поведение и ты остался с носом при всем своем благородстве, ибо он провел тебя за нос, этот малыш, явившийся изнутри, и твое благонамеренное поведение полностью оформлено этим внешним обстоятельством.
Впрочем, был ли мальчик? с горьким вздохом спрашивает писатель, и я отвечаю в порыве цинической откровенности, что это не имеет ровно никакого значения в моих глазах не имеет значения, откуда идет порыв и где он оформляется, ибо всегда происходит только то, что происходит и именно поэтому не происходит ничего; все двусмысленно, читатель, и нет ничего одномысленного под Луной вот вам моя теоретическая философия, выстраданная, так сказать, «опытом всей жизни», на практике же это должно означать (пользуясь афоризмом Козьмы Пруткова) примерно следующее: «Если ты на клетке со слоном вид надпись: Тигр, не верь глазам своим».
К несчастью, сейчас я был в метрополитене, а не в зоопарке. Я спешил на «Рижскую», а надпись на стене гласила: «Таганская». Минуту назад у женщины было привлекательное лицо, и вот уже на его месте неживая маска. «Чему после этого верить, как жить в таком мире?» возопил я, стоя среди водоворота толпы, бушующего здесь в этот час.
Но вот вдали, у эскалатора, я заметил фигуру в красном платье нет, нельзя это так оставлять! и, как ищейка, взявшая след, я пустился в погоню. Вскоре мы оказались на паперти церкви, стоящей неподалеку от высотного дома, где кинотеатр «Иллюзион», над рекой.
Это очень красивая старая церковь, ее кресты и купола всегда напоминали мне то ли антенны наставленного в небо радиотелескопа, то ли энергетическую установку во всяком случае, это было странное место. Но дальше пойдет уже такая бессмыслица, описывать которую я просто стесняюсь. Если все другое в этой повести, как бы дико оно ни выглядело, я еще могу себе объяснить, могу хоть как-то истолковать, просто могу по-человечески понять, то дальше будет стоять эпизод совершенно не интеллигибельный для меня, обидный нарочитой обыденностью своего нелепого содержания и при этом обставленный, словно бы какая-то мистерия. Выпустить бы его, потому что не известно, какое отношение он имеет ко всему остальному, но я ведь уже попал на Таганку, и обратного хода мне нет. Читатель, надо пройти через это, чтобы вновь выйти на прямую дорогу повествования. Ну вот, с этим довеском я еще могу сообщить, что на паперти тетка обернулась ко мне и все с тем же недвижным лицом, шевеля лишь одними губами, сказала:
Быстро руку.
Я машинально протянул, и, когда в сгустившихся сумерках (а было ведь рано) ведьма взяла мою руку, повернула ее вверх ладонью, стало видно, как сияет неоновым светом вся мелко-расчлененная сеть моей судьбы.
Ну, что там?
Плохие сосуды, пробормотала она, брось курить
Это все? Но что меня ждет?
Кто!.. она хмыкнула мерзко. То же, что всех, если не бросишь! О, этот мир ждут потрясения. Каждый глоток дыма погибель, она опять хмыкнула, всеобщая гибель
Вы хотите сказать начал я.
Ничего не хочу!.. Я вижу огонь, питающийся вашими городами, и вашу землю, раздираемую в клочья когтями, и вселенную, лопнувшую, как пузырь и тебя больного, пожирающего собственные испражнения, глядя на ужасы вселенских катастроф, и уже ничего не способного сделать, потому что не сделал теперь. Все вы
Так, я, пожалуй, брошу курить.
Нет, не бросишь! зарычала она во всю глотку, не бросишь и обратишь в курящуюся ядовитым дымом кучу отбросов вашу
Ну, это было уже чересчур: ведь если в первый момент, как она закричала, у меня еще поползли мурашки по телу (это было нежданно, к тому же и церковь, и странная тьма, и пустынное место, и маска вместо лица), то вот эта вот «куча зловонных отбросов» испортила все.
Да понял вас, понял, вскрикивал я, отчаянно дергая руку из ее мертвых когтистых лап, понял же! Все! Что еще? Хорошо, я сяду на гноище конечности, буду скрести себя черепком, только отпустите, ради Христа Я готов хоть сейчас начать посыпать себе голову табачным пеплом, как некий молодой Иов
Не кощунствуй, сказала женщина и исчезла, оставив у меня в руке перчатку.
Я сунул перчатку (мужскую, заметим, перчатку) в карман, вздохнул, (мое свидание отменялось), вздохнул и пошел, чувствуя себя совершенно несчастным, несчастным потому, что несчастьем называется лишенность желаемого и желание невозможного.
А не зайти ли к Лапшиной? она хоть размерами напоминает мою червонную страсть. О, Лапшина чудовищна! свернувшись калачиком, я мог бы легко поместиться в ее монструозном тазу, стоящем на телеграфных столбах. Однако выше пояса эта женщина очень изящна, если не обращать внимания на топорные черты широкого, как поднос, лица: страшный орлиный нос; вишневое желе губ; глаза, как у каракатицы; черные конские волосы, перекрашенные в белый цвет; усы; бороду и голос резкий, как сирена океанского лайнера.
И все же она мне нравится я люблю чувствовать себя козявочкой, копошащейся среди гор, а она любит козявочку, ползающую по ней. Иногда бывает страшно: я вспоминаю судьбу бедных паучков, которыми их подруги закусывают после оплодотворения. Но нет, успокаиваю я себя, Лапшина, конечно, способна на это, но никогда не сделает. Ведь я излечил ее от эрозии матки, ведь семя мое обладает бесценными свойствами настоящий жизненный эликсир, медикамент, философский камень. Нет, Лапшина меня никогда не съест; где она еще возьмет такого забавного паучка? паучка с такой философской спермой, славного паучка-целителя.
Я взял такси и поехал.
Было написано: «Стучите», и я постучал. Никто не отозвался. Тогда (не возвращаться же!) я открыл замок это раз плюнуть! и очутился в прихожей.
Но стойте! По-рассеянности опять, кажется, не туда попал? Уйти? но в этот миг из комнаты порхнул мне на плечо крупный попугай.
Сию минуточку! крикнул он и щипнул меня за ухо. Я махнул рукой, чуть не пришиб его растерянная птица отправилась оправляться на карниз.
Интересно! и я прошел в комнаты. Из-под дивана выглянул роскошный дымчато-серый кот и тут же спрятался. Повсюду: на столах, стульях, кресле, диване, даже на полу были разбросаны женские тряпки. Стоял удушливо-терпкий дух: духи, табак, дихлофос, черемуха. Я спешил. Заглянул в другую комнату это спальня! огромная кровать, старинная сабля над ней, и тот же беспорядок. Пора уходить, и тут я подумал, что неплохо было бы прежде, извините, пописать, подумал и двинулся на поиски сортира.
За первой дверью, которую я открыл, оказалась ванна до краев наполненная пеной, из которой торчала мокрая женская голова. Я вскоре увижу и тело, читатель!
Но пока мы глядим друг на друга
Нехорошо вы себя ведете, молодой человек.
Да, видите ли, дверь была открыта
Ах, да что ж вы стоите?!
А что же мне делать?
Что-нибудь!
Я шагнул к ней. Она усмехнулась:
Вы не так меня поняли
?
Ну, выйдите на минуту какой-то вы странный
Я вышел.
Сию минуточку, крикнул попугай, слетая мне на голову.
Балда, сказал я и вернулся назад, ибо это была (я ведь сразу узнал) не Лапшина, не думай, читатель, это была червонная дама. Стоя в рост, она вытиралась. Не без того: сделала безнадежную попытку прикрыться, но разве укроешься при таких телесах?