В чем дело?
Минута прошла, отвечал я, вынув часы из кармана.
Какая пунктуальность! вы всегда так точны?
Я не точен, но нетерпелив.
Ах-ах-ах! Скажите на милость! «он нетерпелив». Да на что вы рассчитываете? А? За кого меня принимаете?.. «Не точен»
Черт возьми, почему же она меня не узнает? Обиделась, что ли? и я начал:
Вы я бу
Да вы что?!
я будто бы знаком с вами? сказал я нерешительно.
Нет, что вы
Я пожал плечами: она не врала, но все мне здесь было неясно.
Нет? тогда я просто потерял голову
Поищите ее в другом месте.
Она здесь, под ванной. Читатель, я балагурю от смущения.
Ничего, вам без головы-то лучше.
На ней остались мои глаза.
Я их уже не стесняюсь.
Так я могу остаться?
Оставайтесь я ухожу!
И она вышла, накидывая купальный халат. Я за ней. Она спросила:
А скажите, зачем вы, собственно, сюда пришли? Вы ведь не вор?
Да, как вам сказать, ответил я, подходя к столу. На нем лежало распечатанное письмо. Я прочитал имя адресата: «Марине Стефанне Щекотихиной».
Читатель, стой!!! не верь ни единому слову! ведь я увидел ее вовсе не в ванне
Где? а куда я направлялся, читатель, ты помнишь?.. Вот именно! там.
Мария Стефанна сидела с сосредоточенным от внутреннего напряжения лицом, выкатив глаза в пространство, и с губ ее готов был сорваться мучительно-сладостный стон. Она распространяла амбре. Мне показалось даже, что она нетерпеливо перебирает бедрами, словно бы присела на златоглавый фаллос Ивана Великого.
Здравствуйте, сказал я.
Здравствуйте, вы заставляете ждать, отвечала она, вставая.
Я точен ровно семь.
Ладно, мог и пораньше прийти, сказала она, и мы вышли из метро.
Но ужели же все это правда? думал я, когда мы под руку шли к ней домой, неужели действительно есть эта неземная цивилизация и богиня ее небосклона? Неужели я тоже?.. Черт возьми! вот как шествуют рядом Меркурий с Венерой. Но теперь мне придется просить, хлопотать за звездного странника, влюбившегося в земную девушку, как он ловко, хитрец, подсунул мне в электричке Марину Стефанну и все остальное зачем? и главное: если мы боги, то почему? В чем наша божественность? Почему все-таки бог я, а не, скажем, Марлинский?
Почему? да потому, что Марлинский всегда знает: где сон, а где явь.
Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует различие. Это называется превращением вещей.
Но большинство отличает сон от яви, ибо есть момент пробуждения, между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует отличие, а вот я не всегда знаю это, напротив, слишком часто путаюсь.
Здесь ты скажешь:
Я тоже часто не различаю, где что, особенно, если пьян или под наркозом, значит, я бог?
И тогда я отвечу, что это вполне вероятно, но вот твой сосед по квартире: о нем ты не можешь того же сказать ведь это тебе неизвестно.
Но есть и второе условие: ты должен быть избран. Не из всякого дерева можно вырезать Меркурия, не все из людей, обладающих замечательным свойством неразличения границ, есть боги. Нет! богов не так много, а остальные (из тех, кто мог богом стать) не боги, а шизофреники, мой бредовый читатель. Много званых, да мало избранных.
Понятно теперь, что за устройство бог: он любой бред воспринимает как реальность, и, в зависимости от оценки этого бреда (реальности) то есть мольбы! эта мольба имеет последствия или не имеет.
Бог вовсе не должен ведь знать, что когда он видит превращение кожи на лице человека в дермантин и говорит себе: «что это?» или: «во дает», или: «забавно», он этим самым удовлетворяет (не удовлетворяет) мольбу неземного страдальца, состоящую в том, для примера, чтоб где-то (неведомо где), предположим, ну тридцать чего-то (чего мы не знаем) сделали то, для чего у нас нет никакого понятия.
Кстати, ведь точно так же, как небесная цивилизация, понимает богов и Библия (когда речь заходит о чужих богах) она понимает их инструментально, то есть как некие устройства, отражаясь в которых мольбы реализуются. Но то рукотворные боги. Может быть, тот факт, что нас выбирают, аналогичен этой рукотворности.
У древних лучшие боги получались из людей: их специально отлавливали (охота за черепами), выдерживали в определенных (пыточных) условиях, с тем, чтобы они приобрели нужные свойства набрались энергии, дошли, затем медленно убивали, потрошили, золотили созидали себе кумиров. Но мы, слава Аллаху, живые люди и только живыми можем функционировать как боги. Нас, может быть, тоже помещают в какие-нибудь экстремальные условия в процессе становления; но, раз уж мы стали богами, мы боги!
Мы боги! подумал я на пороге. А через мгновение станем четою богов.
В квартире звонил телефон. Марина Стефанна заспешила к нему, а я, отмахиваясь от попугая, кричащего: «Сию минуточку», прошел в комнату и сел пока в кресло.
Щекотихина, разговаривая по телефону, слегка наклонила корпус вперед. Став в профиль ко мне, она стала совсем похожа на купчиху с картины Федотова «Сватовство майора».
Да-да, говорила она, нет, никак не могу: у меня гости ну, гость! почему артист? а, трагик?! Она взглянула улыбаясь: Ну, может, и трагик, посмотрим! как? серьезно? это меняет дело
Сидя в кресле, я смотрел на аппетитную купчиху: ее поза, ее голос, ее ласковый взгляд и улыбка и слово «трагик», произнесенное на немецкий манер, не могли оставить меня равнодушным и не оставили им плоть моя всколыхнулась и бахнула вспыхнувшей бочкою спирта в зенит, то есть, как только Марина Стефанна повесила трубку, я, как демон, полез на нее.
Скажу положа руку на сердце: никто до сих пор не сумел устоять под моим бурным натиском все: молодые и старые, толстые и тонкие, красивые и уродки, замужние и одинокие, черные и белые, холодные и горячие, хохотушки и серьезницы, сухие и влажные, потаскушки и простушки, иностранки и россиянки, девчушки и матронны, лесбиянки и скотоложницы, мужчины и женщины, звери и птицы, живые или мертвые все отдавались мне безоговорочно и беззаветно. Одна лишь Марина Стефанна устояла. Все мои усилия разбились об этот лед:
Нет-нет, пожалуйста, не надо! Как-нибудь в другой раз ой! нет, ну успокойтесь Мне надо идти! Подождите! Вы слышите меня? Да послушайте же: если хотите, подождите меня здесь; нет, выйдем вместе! Поняли?
Нет, я ничего не мог понять:
Куда идти?
По делу.
Я остаюсь.
Глава VII. Метаморфозы
Вот вы уже прочли изрядный кусок моего текста, уже примерно поняли, чего в принципе можно ожидать от моей истории случайность царит в ней: совершенно случайно оказался я на бульваре и повстречал там Смирнова, случай свел меня после этого с Сидоровым (а еще раньше с его женой), на следующее утро я случайно познакомился с племянницей Смирнова, а к вечеру уже с неземной цивилизацией и т. д.
Я бы, конечно, не стал так напирать на это, если бы не знал, что обязательно найдутся недалекие любители, которые забрюзжат, обнаружив так много случайного: все, мол, здесь случайно, и так не бывает. Это, конечно, глупость, ибо случай лишь второе имя судьбы, все это выглядит цепью случайностей лишь потому, что я случайно выбрал точку отсчета, а выбери я ее более расчетливо, читатель не нашел бы здесь вообще ничего похожего на случайность.
Всякий читающий эти строки сможет сам выбрать точку отсчета, прочитав всю книгу. Я же не сумел сделать этого потому, что еще не читал свою историю как книгу: в те дни я даже и не подозревал, что нахожусь в истории. Или, по крайней мере, до поры до времени, для меня эти события ничего особенного не означали: они были просто событиями, совпадениями (совместными падениями), случайными пересечениями моего бытия с бытиями Лики, Сары Сидоровой, Марины Стефанны, Томочки и так далее.
Но вот уже сейчас, оставшись в полном одиночестве в этой пустой квартире, я задумался над тем, что происходит, и стал помаленьку убеждаться в том, что, пожалуй, все-таки попал в историю и что не так уж все здесь случайно, напротив, очень многое подстроено, и, видимо, сопротивляться этому бесполезно. Как по сходному поводу говорится у Чехова в «Палате 6»: «вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь».
Время шло, а моя богиня все не возвращалась. В тоске я бродил по квартире, когда на глаза мне попался дымчато-серый кот. Кис-кис-кис! Он посмотрел на меня, подошел, потерся об ногу и вот авантюрные мысли взыграли во мне: захотелось кошачьего мяса! Как вам это понравится? Отвратительно, гадко и тошно! Кот завыл. Чтобы не искушать себя, я взял в руки какой-то журнал и сел на диван.
Черт возьми, человеку подчас приходят ужасные мысли. Великое благо, что мы не имеем возможности знать мысли и чувства другого. Жизнь стала бы невозможна без гениальной идеи природы непроницаемого экрана. Этот воющий кот наверняка не имеет его, а людей экран делает индивидуальностями: он не дает им смешиваться с себе подобными, растворяться в мире, он тешит их чувством одиночества, он дает им гарантию неприкосновенности. Ведь, читатель, от одной мысли, что никто не может узнать, что я думаю, глядя на этого несчастного кота, становится теплей и спокойней. Мне совершенно не нужна общность с вами, я не хочу знать, что вы думаете, я не хочу вами быть (ибо знание вашей подноготной едва ли не превращает меня в вас), я хочу быть собой (но и вы не будьте мною), я у себя дома (что хочу, то и думаю), я ведь не съел этого кота.
И вдруг зазвонил телефон. Я чуть не выронил журнал
Пишете? раздался женский голос.
Скорей, читаю, ответил я.
Пиши́те! И далее мне продиктовали мой адрес. Не этот, а мой на Колхозной.
И что? спросил я, куда вы звоните?
На «скорую помощь»
Читатель, я не обременен семьей, живу в отдельной однокомнатной квартире беспокоиться не о чем. Разве могло у меня теперь возникнуть сомнение в том, что это шутка небесного скитальца, что действие моего романа развивается по его неудачному сценарию.
Но зачем это нужно? зачем ему понадобилось в жизни проводить отработанные литературные формы? ведь это так похоже на дурную литературу!
Или это опять его дурацкие мольбы? не проще ли было тогда задержать здесь Марину Стефанну, а уж я бы сумел убедить ее оставить в покое майора Ковалева, впрочем, она женщина бешеная и не поддается мольбам
Но зачем это шутовство с телефоном? этот прямо какой-то символ. Какое изысканное совпадение: я здесь томлюсь, и мне на квартиру вызывают «скорую помощь» (уж не сестру ли милосердия Щекотихину? голос, однако, не ее).
Впрочем, вы ведь, наверное, замечали, что и без всяких неземных цивилизаций наша жизнь набита всякими символами. Иногда даже, кажется, что жизнь просто пользуется литературными приемами, вбирает в себя штампы, строится (не нами, а сама собой) по литературным законам и теряет тем самым свою плотность.
Возможно, конечно, что это просто мы так литературно воспринимаем жизнь; но, в любом случае, ведь жизнью называются события, которые мы видим перед собой, а видим (выбираем для этого виденья), видим мы слишком часто только литературный прием; то есть как ни крути! жизнь вокруг нас пользуется литературными штампами. Потому что она так доходчивей!
Но мир, воспользовавшийся литературным приемом, теряет в своей экзистенциальности, в своем весе становится неустойчивым и призрачным. Естественно: жизненные ценности, пройдя через горнило литературы, став общепонятными и общедоступными, превращаются в дым и пепел.
Мы убеждаемся в том, что литературный прием, проведенный в жизни дело сомнительное, ибо он превращает эту жизнь в сон; но ведь точно также и литературная форма не выдерживает натиска жизни, ломаясь, она делается нереальной.
Кот панически выл, раздражая меня, он выл, прижав уши, беспомощно подняв левую лапу Я подошел, изловчившись, схватил его за шиворот кому ты нужен!? поднял, стал рассматривать, пытаясь понять его страх, на минуту влезть в шкуру зверька: он, конечно же, чувствовал мысль съесть его, он напуган, бедняга, еще бы! ведь для него растворение в мире есть смерть, как для нас Ий, мой милый, значит ты тоже индивидуальность? значит ты тоже любишь одиночество и боишься исчезновения в другом? А я-то, смотри-ка, думал, что ты уже и так растворен в мире; чувствуешь каждую мысль, каждое движение души того, кто имеет дело с тобой. Нет конечно! всем знаком страх смерти, никому не нравится исчезновение в другом.
Вот, читатель, к каким выводам прихожу я, глядя на этого кота, пытаясь встать на его место, я понимаю, что наша индивидуальность зиждется на страхе смерти, а страх смерти на индивидуальности. Индивидуальность и страх смерти это одно и то же; это примитивный инстинкт у кошек, это тончайшее чувство у людей.
Однако же ведь как-то удалось угадать этому серому, что я хочу его съесть. Да ведь и я, будучи существом божественным, свободно мыслю мыслями неземной цивилизации, хотя между нами «несомненно существует отличие», думал я, пережевывая кошатину.
Я шел посредине ночной улицы в сторону бульваров хвост трубой, громко, призывно, победно мявкая, и думал о том, что человеческая порода уж слишком выродилась и что стыдно уважающему себя существу появляться в свете на двух ногах.
Свернув в переулок, почуял манящий запах съестного. Но, конечно, не стал рыться в баке с пищевыми отходами, как компания занюханных кошек. Я впрыгнул в первую попавшуюся фортку, огляделся впотьмах: в клетке спала канарейка облизнулся, но до нее не добраться. Открыл лапами холодильник и основательно подкрепился. Затем лег, заурчал, стал тереться головой об пол и помахивать хвостом. В ярком свете, идущем из распахнутого холодильника, уснул. И мне приснилось, что я вкладываю один за другим кусочки сахара в морозилку, холодильника. Потом появляется встревоженная Марина Стефанна, которую я тут же обнимаю кошачьими лапами, и она в моих объятиях постепенно превращается в кошку
Мой сон прервал удар: хозяйка квартиры (это была Лапшина), увидав безобразье на кухне, подкралась и хлестнула меня ремнем. Со сна я бросился на свет, дверца хлопнула я оказался заперт в холодильнике и завыл дурным мявом: «Мя-яя! Маа! May!!!»
Но надо было что-то предпринять! снаружи, видимо, основательно готовились к расправе со мной. Я изо всех сил толкнул дверь, и, издав клич, от которого у всех спящих в околотке волосы встали дыбом, вылетел вместе с лучами света из морозной тьмы. Лапшина в ночной рубахе, с глазами, полными сна, в бигудях моя Лапшина! стояла посреди кухни, как хоккейный вратарь, со шваброй в руках.
От неожиданности она и двинуться не успела я пролетел мимо швабры и, скользнув меж ее раскоряченных ног, вышел в тыл. Сумел оценить ситуацию: фортка открыта! увернуться от швабры, на стол, и на улицу. И я бросился на противника («Нападение лучший вид обороны», Суворов), взвился по ночной рубахе вверх на плечо, взмыл, расцарапывая когтями мощные ягодицы и груди, вверх! с плеча махнул на стол к окну, и был таков. Надо мной, над домами, расправляя кривые крылья, резанул воздух отчаянный поросячий визг. Виктория, читатель!
Побродил немного один. Около слабо тлеющегося окошка присел умыться. Вдруг, изнутри послышалось коровье мычание.
У-у-у, у-у-уй бо-о-льно Это тыы, тыы мне целку сломал.
Не эт не яяя
А кто же? подумал я, вспрыгивая на подоконник. В забордаченной комнате копошились два слизняка, прямо против меня, за стеклом, спала, свернувшись клубочком прехорошенькая белая кошечка. Я царапнул когтями раму. Кошечка вздрогнула, подняла головку и взглянула на меня. Я вскочил хвост к небесам, спина выгнута, шерсть на загривке ежиком, я вскочил и стоял перед нею, вздрагивая всем телом, помявкивая почти беззвучно. Она осталась равнодушна. В чем дело? Я пожал плечами любая женщина на месте этой кошурки давно бы сомлела, а тут хоть бы что, и я заорал, застенал, заплакал (знакомая мелодия, читатель), и я исчез из мира, выдыхая свою песнь песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна» как вдруг меня окатили холодной водой.