В сущности же Александр Филиппович был человек вовсе не злой, но человек неуклонного порядка и строгой дисциплины: первый, сдержанный и формальный, он производил поглощающее впечатление не только на воспитанников, но чуть ли не большее ещё на наших, увы, весьма плачевных воспитателей, которых никогда не удостаивал даже пожатием руки.
По общему отзыву, первый период его управления гимназией был лучшим временем этого заведения: он окружил себя небольшой группой поименованных только что преподавателей (Алимпиев, Иващенко, Шакеев, Эвальд Т.П.), при посредстве которых весьма скоро с корнем вырвал ужасные во всех отношениях порядки его предместника Шипилова; а для достижения того были необходимы самые крутые и энергические меры. Он был образцовый и деятельный администратор с некоторым деспотическим оттенком, но в то же время человек правдивый, тактичный и с особенной любовью поощрявший всякие хорошие проблески и зародыши, подмеченные им в воспитанниках. Примеров тому было немало. Я укажу, между прочим, на один, случившийся со мной
Надо заметить, что с IV класса гимназии у меня начала проявляться способность к рисованию, и я, в качестве самоучки, шутя рисовал портреты. Раз, бывши в отпуску, мне удалось из бубнового туза сделать на память портрет Александра Филипповича сзади, портрет этот понравился моим товарищам, потому некоторые просили нарисовать для них. Я обещал, но требовал, чтобы каждый желающий принёс мне по бубновому тузу. И вот на следующей неделе в оно из немецких дежурств во время вечерних занятий лежит передо мной пачка эти тузов. В большой камере тишина. Аякс 2 (гувернёр Т.П.) мерно расхаживает по средине её и от времени до времени, в силу привычки, протяжно произносит столь памятное нам: «П-а-а-тише, га-а-спада!»
Преспокойно предавшись невинной фабрикации портрета Александра Филипповича, я узнаю от соседа (Драбовича или Янковского), что Аякс 2 заметил карты и приноравливается сделать нападение. Но так как я в то время был в V или VI классе, то и был совершенно спокоен, думая, что если он и увидит их, то тут нет ничего такого, за что можно было бы подлежать какой-либо ответственности. Тем не менее и я стал незаметно наблюдать за хищным зверем, обычно мерная походка которого изменилась, равно как и направление его пути: он стал ближе ходить к скамейкам, а не посреди камеры, как прежде. Вот он пришёл раз мимо меня ничего, два тоже, только по его пристальному взгляду видно был желание убедиться, что действительно ли лежат около меня карты, и вот только на третий раз он бросается как тигр на жертву, и испуганно-искусственно-ласковым голосом произносит: «Что это у вас, карты-с!!» Убедившись в том, что это были действительно карты, он с быстротой схватывает их и тут же, увидя портрет, с ужасом отступая шаг назад, восклицает: «Что это-с?! Der Her Direktor!!!», и, как бы ужаленный, отскакивает от меня.
Портрет, значит, действительно был похож; мое художественное самолюбие торжествовало.
«Уж извините-с, продолжает Аякс с той же искусственной лаской, я должен-с, я обязан-с доложить об этом господину директору». И не смотря на то, что я ни полусловом не возражал ему и ни о чем не просил его, бессмысленно добавил: «Извините-с; это нельзя-с; не могу-с; я должен!; не могу-с». Затем застегнув свой вицмундир на несколько пуговиц и поправив причёску, он лисьими шагами с контрабандными тузами направился к квартире директора. Через несколько минут он вернулся, видимо довольный таким честным отправлением своих воспитательных обязанностей.
Перед ужином пришёл Александр Филиппович, в руках его были злополучные тузыПоложение мои было щекотливое, только, конечно, не по части тузов, а потому, что я не знал как поступит в этом случае Александр Филиппович, и как он отнесётся к моему произведению, которое в сущности составляло карикатуру.
Подозвав меня, он спросил, указывая на рисунок, моя ли это работа, и, по получении утвердительного ответа, сказал: «Нарисуйте мне, пожалуйста, штучки две».
Коварный Аякс слышал это (глаза наши встретились) и должно быть не верил своим ушам, его лоснящаяся физиономия выражала полное недоумение; лицо его побагровело <>
Кстати, вот и другой пример тактичности и находчивости Александра Филипповича. Между моими товарищами по одновременному со мной поступлению в гимназию и по классу был один милый во всех отношениях юноша лютеранского вероисповедания с немецкой фамилией, который почему-то сильно претендовал на кровного русского. В силу такой его особенности, меткий взгляд лихих товарищей окрестил его кличкой «немца», что ему, конечно, весьма не понравилось и потому немудрено, что прозвище это не только постоянно возмущало юнца, но и сильно раздражало его, а вследствие сего оно постепенно укреплялось за ним и оставалось присущим ему навсегда. Как-то раз перед обедом и ещё более во время самого обеда приставанье к нему в этом смысле перешло всякую меру. Раздражённый до слез (тогда он был в III классе), нервный юноша встал и с плачем обратился к Александру Филипповичу (который всегда присутствовал при обеде), но волненье и слезы мешали ему говорить.
Что с вами? спросил его с участием Александр Филиппович.
Меня обижают! с трудом проговорил он.
Кто?
Товарищи.
Кто же именно?
Все.
Чем?
Молчание.
Так чем же? повторил директор. Да вы успокойтесь и скажите: чем же вас обижают?
Да они меня называют
Как вас называют? допытывался с видимым участием директор.
Немцем!! чуть не с воплем воскликнул юноша.
Будь этот пустяк при других обстоятельствах, будь Александр Филиппович не немец, неудержимый всеобщий хохот был бы аккомпанементом на такое заявление. Но тут было совсем иное дело, и потому не мудрено, что воцарилось полное и весьма неловкое молчание
Александр Филиппович на мгновенье был озадачен, но весьма скоро нашелся и спросил юношу: «Что же, русские вас так называют?»
Русские, сквозь слезы проговорил жалобщик.
Прекрасно. Так вы им скажите, что они русские.
Характеристика Александра Филипповича была бы не полна, если бы я не закончил её собственными его словами, сказанными им 25-го февраля 1848 года, в день его юбилея, в ответ на принесённое ему всем составом гимназии поздравление:
«В заключение благодарю вас всех за укрепительное для меня поздравление и прошу всех вас идти вперёд по пути, указанному вам совестью. Директор ваш всегда будет впереди вас, с вами, за вами и за вас!»
Слова эти он смело и открыто мог сказать, как выражение правды, и с полным достоинством сказал их, вызвав ими взрыв неподдельных к нему симпатий, выразившихся в единодушном и громогласном «уррра» всего персонала гимназии как учащего, так и учащегося. Таков был Александр Филиппович в весь период сороковых годов».
Z, 1841 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22, 25 28.
***
«Покойный император (Николай I Т.П.), сколько я могу припомнить, посещал гимназии всегда до Нового года, да и то не ежегодно; так что начальству нашему довольно трудно было заранее приготовиться, чтобы не быть захваченным врасплох! Если наш директор, почтенный Александр Филиппович Постельс, услышит, бывало, о посещении государем какого-либо учебного заведения, то немедленно соберёт нас всех в кружок и обратиться с следующей речью: «Дети! Его величество государь император удостоил посетить такое-то заведение; очень легко быть может, что и мы удостоимся этого счастия и потому прошу вас, дети, обратите особенное внимание на вашу причёску, одежду и обувь, которые должны быть в безукоризненной опрятности! Гг. гувернёры, надеюсь, с их стороны приложат всю свою заботливость о проверке вверенных им питомцев», говорил он, обращаясь в сторону, где стояла группа гувернёров. «Кроме внешней стороны, которая должна быть в высшей степени чиста, мы должны предстать перед нашим монархом с чистыми сердцами, как лети перед отцом! Бодро стоять и весело глядеть в глаза его величеству! Потуплять же глаза и задумчиво смотреть это отнюдь не должно быть» (любимая фраза Постельса, которая сильно врезалась мне в память) <>
Так как выше приведённая речь произносилась ежегодно, а иногда и по несколько раз в год, когда государь бывал во многих заведениях, служивших нашими предвестниками, то она приняла стереотипный характер и возбуждала, по окончании оной, в некоторых юных зоилах критический анализ Но почтенный Александр Филиппович, говорил хотя ежегодно одно и то же, но говорил «от сердца», как добрый семьянин и как опытный педагог, всецело посвятивший себя великому и святому делу воспитанию юношества ».
Н. Каратыгин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 29 30.
***
«Директором у нас был А.Ф. Постельс, совершивший в качестве естествоиспытателя кругосветное путешествие, кажется, с Литке. С немецкою пунктуальностью исполнял он свои обязанности, кажется, ни на час не оставляя без своего надзора и учащих, и учащихся. Учителя его побаивались, а гувернёры и просто трепетали. Поэтому, как внешний, так и внутренний порядок в гимназии был образцовый. Особенно следил Постельс за жизнью пансионеров, не оставляя их без надзора ни днём, ни ночью. Следил он также и за пищею, почти постоянно присутствуя при наших обедах. Нельзя сказать, чтобы мы, гимназисты, особенно боялись Постельса, но чувствовалось, что этот человек, посвятив всего себя исполнению долга, не имел в своей природе той сердечности, без которой наставник юношества никогда не будет пользоваться привязанностью последнего: не завоевав сердец, наставник никогда не достигнет благих результатов. Мы уважали Постельса, но никогда не умерили бы наших шалостей из-за одного того, что Постельс этим будет недоволен; всегда готовы были мы и обмануть его. Никакой духовной связи межу им и нами не было. Тем не менее Постельс считался в С.-Петербурге образцовым педагогом и впоследствии были воспитателем детей у принца Ольденбургского <>.
Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашёл нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу ложитесь!» Двумя тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзной). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. 6. С. 485 487.
***
«Директор А.Ф. Постельс был человек военной выправки. Ordnung und Zucht у него были руководящими звёздами. Для него воспитанник был живым механизмом, который двигался, говорил, стоял, лежал и пр. по строго определённым правилам. Все лица служащие, начиная с учителей и гувернёров, кончая дядьками и швейцаром, даже служителями, были для гимназистов представителями власти, облечёнными только разными степенями прав и обязанностей. Слово швейцара или дядьки брало перед лицом директора верх над слезами и уверениями гимназиста <>.
Постельс был начальником старого закала, в полном смысле этого слова, т.е. автократом, даже деспотом. Во все входил, всем заправлял, никому не доверял, за все хотел отвечать. Он считал себя солнцем; а служащих лишь лучами, связующими его с окружающим живым миром. Чтобы угодить ему, понравится, надо было отречься от собственного мнения, от самостоятельности, а показывать из себя орудие его власти, его могущества. И этим пользовались. Люди без особого ума, но лукавые и практичные уживались часто лучше с ним, чем люди прямые, открытые.
С начальником-деспотом (я говорю: вообще) обыкновенно поступают так: если бы желая, например, защитить провинившегося гимназиста, гувернёр говорит: «Ваше превосходительство, Х хотя нагрубил преподавателю У, но он добрый, честный мальчик, притом ответил резко оттого, что учитель навал его безмозглым», то начальник наверное турнёт защитника так, что тот, как говорится, может и своих не узнать. Но если гувернёр подойдёт скромно (допустим с наклонённой на бок головой и руками слегка откинутыми назад) и заговорит, мало по малу повышая голос: «Ваше превосходительство, ученик Х нагрубил преподавателю У. Да, дурной, испорченный мальчик! Но, ваше превосходительство, знаете ли что? Господин У сказал один раз в классе: «Что мне директор; я знать никого не хочу: я сам здесь начальник». А другой раз сказал: «Не боюсь я никого, когда я дело своё делаю». И начальник делает серьёзную мину. «Хорошо, говорит, я это буду иметь в виду». Через некоторое время начальник как бы случайно подзывает проходящего мимо провинившегося гимназиста. «Г. Х. вы должны были отсидеть 8 часов в карцере; но принимая в уважение ваше раскаяние и то, что вы делаете грубость в первый и последний раз, я наказываю вас двумя часами карцера и лишением третьего блюда».
С Постельсом гувернёры так не поступали, но вероятно подобное поведение других гувернёров относительно других директоров все-таки имели в виду, так как при Постельсе любимцами его были по преимуществу те служащие, которые не жаловали гимназисты, а нелюбимцами или индифферентными для него те, которых любили и уважали ученики. К индифферентным принадлежал и инспектор Пернер <>.
Самая наружность Постельса внушала если не страх, то осторожность. Резкие черты лица, смелый, слегка надменный взгляд; сжатые тонкие губы; высокая грудь; твёрдая спокойная поступь все это обозначало в нем характер решительный. К этому, всегда тщательно выбритый с причёской, оригинально скомпонованной точно из чужих волос, одетый чисто и изысканно, он напоминал собой человека, как бы рождённого «судьбами смертных управлять». Насколько наружность соответствовала в нем внутреннему содержанию, нам трудно было определить, тем более что и лица постарше нас затруднялись высказать о нем решительное мнение. Можно только сказать, что он был типом директора тех времён, и по-видимому, он чувствовал это и понимал сам. Далась ли ему его власть за ум и образование, нельзя сказать, так как были люди не ниже его этими качествами, но не достигшие его поста и значения. Отличие его от его товарищей заключалось предпочтительно в художническом его таланте, немецком происхождении, большей наклонности к административной, нежели к научной деятельности и в наследованной должно быть от родителей страсти к порядку и тишине.