Но, как бы ни было, Постельса все боялись или остерегались, и потому в отношении к нему служащие были скромными и молчаливыми, а в отношении к нам, учащимися, смелыми и разговорчивыми. Наше положение было самое худшее: нам приходилось быть и молчаливыми, и трусливыми в обе стороны <>.
Ещё один из множества фактов. Ученик М, по мнению директора, лучше ученика N, однако N лучше отвечает (положим) по математике. Директор говорит учителю: «Я думаю, что ученику N довольно четвёрки, потому что он по другим предметам не силен, да и теперь отвечает не лучше М. Учитель настаивает на пятёрке и защищает N как лучшего своего ученика. Кто может больше понимать в знаниях ученика: преподаватель, постоянно имеющий с ним дело, или директор, никогда даже не показывающийся в классе? Но директор не признает чужого мнения: ставит четвёрку.
Постельс с нами почти никогда не разговаривал, даже не обращал на нас внимания (если не назвать вниманием то, что он как бы невзначай вперил свой полумутный взгляд в толпу гимназистов или в отдельного гимназиста, точно обдумывая в то же время какой-нибудь важный государственный вопрос), но, в случае надобности, показывал вид, что прозревает малейшие оттенки наших мыслей и ощущает движение нашего сердца, Это с его стороны была самоуверенность, сильно дискредитировавшая его в наших глазах. Постельс воображал, например, что нравственное воспитание идёт в его гимназии неизмеримо лучше, чем в других учебных заведениях, и действительно: на вид все было чинно и в порядке. Но только на вид; в сущности, самоуправство было страшное. Преследуемый товарищами гимназист не находил ни в ком защиты; притесняемый учителем отдавался на жертву учителю же; гувернёры, швейцар помыкали пансионерами Да, Постельс был слишком высок, слишком важен, чтоб снисходить к таким мелочам, к таким пустым подробностям От него и укрывали все, при нем и молчали. Один гимназист нарисовал раз Постельса облечённым в греческое вооружение и стоящим торжественно на колеснице с вожжами в мощных руках своих. На вожжах толпа запуганных гимназистов несётся во весь опор из стен гимназии. По сторонам толпы несколько гувернёров подстёгивают её бичами по воле импровизованного Ахилла. Картина грубовата, резка но идея схвачена недурно <>.
<> Постельс был солнцем, вокруг которого все жило и действовало в гимназии. Если Постельса поставили так высоко он сам и обстоятельства, если он желал отвечать за всех и за все, если он пользовался всеми прерогативами и прелестям власти, то нам кажется совершенно справедливым, что Постельс должен и отвечать за все это. Личность его характеризует и заведение, где он был начальником, и время, в которое он управлял. Каждый человек есть произведение своего времени и служит только представителем господствующих воззрений. Редкие единичные личности (Постельс не из их числа) выделяются из ряда ординарных деятелей и прокладывают новые пути в общественной жизни. Постельс был орудием известного режима, и притом орудием, вполне отвечающим всем возложенным на него требованиям. Нападать на Постельса или хвалить его значит нападать на тот режим или хвалить тот режим, которого он был орудием. Следовательно в лице Постельса мы собственно видим ушедший в вечность начальничий режим второй четверти текущего столетия, который уже не повторяется и не повторится».
А.С. Вирениус, 1840-е н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 7 9, 20 21.
***
«Только что начался первый урок (не помню теперь какой), как нас позвали всех к директору, Александру Филипповичу Постельсу. Он сидел, по своему обыкновению, за письменным столом, поставленном в рекреационном зале, где, во время перемен, прогуливались воспитанники старших классов (4,5,6 и 7-го; воспитанники младших классов помещались в нижнем этаже здания гимназии).
А.Ф. Постельс спросил у каждого из нас фамилию, внимательно осмотрел каждого и что-то отметил у себя в тетрадке.
Отчего вы не явились ко мне, придя в первый раз в гимназию? неожиданно спросил он нас.
Мы, конечно, молчали, не зная, что отвечать.
Вам разве незнакомы правила гимназии? продолжал Александр Филиппович. Дурно же вы рекомендуете себя на первых порах!
Я не помню, что он говорил далее. «Как вы стоите?» неожиданно спросил он одного из нас, смущённо стоявших перед ним. Оказалось, что провинившийся стоял не навытяжку, а немного отставил ногу. Александр Филиппович пригрозил, что будет строго следить за нами, что он замечает в нас незнание правил учебной дисциплины и т.п. Мы ушли от него, как ошарашенные.
Что? Влетело вам? спрашивали нас потом новые наши товарищи. Вы ещё не знаете Александра Филипповича; подождите, узнаете.
Действительно, мы подумали сначала, что попали страшно-ежовые рукавицы. Но не прошло и одного месяца, как всё для нас объяснилось, новые порядки перестали казаться странными, а страх перед грозным директором сменился безграничною любовью и уважением к нему.
Действительно, трудно было найти личность, более симпатичную п своим душевным качествам, обширному уму и разностороннему образованию. Как живой, встаёт перед моим мысленным взором эта сухощавая, слегка сутуловатая, невысокого роста фигура, вечно занятая какою-то письменною работою. Воспитанники привыкли видеть его ежедневно среди себя: как я уже сказал выше, рабочий кабинет Александра Филипповича находился в самом рекреационном зале для старших классов. Воспитанники свободно прогуливались, говорили, спорили, нисколько не стесняясь присутствием директора, которого они привыкли видеть ежедневно на своём обычном месте. Александр Филиппович был прекрасный естествоиспытатель; он участвовал в экспедиции академика Миддендорфа на север и северо-восток Сибири и вывез оттуда богатые естественно-исторические коллекции. В рекреационном зале стояло несколько шкафов и в них Александр Филиппович постоянно выставлял свои коллекции и рисунки. Находились среди воспитанников многие, живо интересовавшиеся этими коллекциями. Иногда собралась довольно порядочная толпа воспитанников посмотреть некоторые интересные, вновь выставленные экземпляры. Александр Филиппович иногда подходил к ним и давал объяснения. Вообще А.Ф. Постельс пользовался каждым удобным случаем, чтобы расширить узкие пределы познаний своих воспитанников, особливо относительно естественной истории, которая, к слову сказать, проходилась тогда по весьма сжатой программе. Если какой-нибудь преподаватель не приходил на урок, взамен его являлся Александр Филиппович, приносил некоторые естественно-исторические предметы из своей коллекции и начинал рассказывать о своих путешествиях, о тех далёких и полных чудес странах, которые он посетил. Время летело незаметно, и все мы слушали с напряженным вниманием. Перед нами был не строгий директор, а человек, видевший многое, что и не снилось нашим детским головам, увлекательно рассказывающий о всём, им виденном, доступный и внимательный к каждому, отвечающий обстоятельно на каждый, самый пустой вопрос. Бывало, кажется, прошло не более четверти часа, а тут вдруг досадный звонок! Александр Филиппович, к общему сожалению, прекращает свой занимательный рассказ.
Насколько гуманно и разумно относился Александр Филиппович к юношеским поступкам, показывает, между прочим, следующий случай.
В 1854 году, весною, когда уже было назначено время выпускных экзаменов, мы, седьмоклассники, уговорились приготовляться к экзаменам сообща. Экстерны, или приходящие, как их тогда называли, каждый вечер собрались в одном из классов гимназии и готовились к экзаменам вместе с пансионерами, помогая и объясняя друг другу непонятное. Чтобы не мешали нам воспитанники из младших классов, инспектор, Х.И. Пернер, дал нам ключ, чтобы запирать класс изнутри. В классе была, кроме того, другая дверь, которая вела в физический кабинет, а оттуда в спальни.
Сначала всё шло хорошо; мы собирались, готовились часов до 9 и мирно расходились. В то время на Мещанской (ныне Казанская улица), где помещалась наша 2-я гимназия, открылась русская пекарня, которая славилась превосходными подовыми пирогами. Сложились однажды мы и послали сторожа купить пирогов. На следующий день повторилось то же самое, а дня через три к пирогам присоединено было и несколько бутылок вина. Пир вышел на славу! Но, на нашу беду, мы забыли в этот вечер запереть дверь в рекреационную залу. В самый разгар пиршества в физический кабинет, где мы расположились с нашими закусками, неожиданно вошёл Алекандр Филиппович. Все обомлели; директор, видимо, был тоже удивлён.
Что это у вас, господа? спросил он.
Мы молчали.
Вы, вероятно, голодны? Вас, может быть, дурно кормят? обратился он к пансионерам.
Нет, мы всем довольны.
Так зачем же вы устроили здесь недозволенную пирушку?
Опять молчание.
Жаль, жаль, господа! Больше вы не будете собираться вместе. Расходитесь; а вместо вас я пришлю сюда «команду»; она докончит ваш ужин.
«Команда» состояла из сторожа и ламповщика, которые, действительно, и забрали себе наши пироги и закуски. Никаких дальнейших последствий наша проказа не имела; не пострадал даже сторож, который раздобыл нам яства и пития. Ему пригрозили только, что прогонят со службы, если он будет замечен в потворстве воспитанникам.
Где только было возможно, Александр Филиппович показывал ученикам, что верит им, довольствуясь одним только словесным показанием, и никогда не проверяя его. «Вы это утверждаете, говорил он иногда, хорошо, я вам верю, но только помните, что ложь и обман есть подлость. Если вы теперь говорите мне неправду, тогда сами будете знать, как называть себя, а производить дознание я не буду; я не следователь» Такие речи заставляли нас, ещё не испорченных жизнью юнцов, никогда не утаивать правды.
Как естествоиспытатель, Александр Филиппович, конечно, с особою любовью присутствовал на экзаменах и уроках естественной истории <>
Помню, Александр Филиппович не мог по болезни присутствовать в 1854 году на выпускном экзамене из естественной истории. Он лежал в своём кабинете, укутанный в тёплое платье и собирался, через несколько дней уехать для лечения болезни за границу. Среди экзамена он попросил позвать нас всех к нему и тепло и сердечно простился с нами. В то время был самый разгар Восточной войны. Александр Филиппович, прощаясь с нами, сказал: «Теперь, господа, вы скоро будете студентами университета. Конечно, это прекрасное и обширное поле деятельности. Но помните также, господа, что отечество в опасности, что ему нужны защитники. Если кто-нибудь из вас вместо университета поступит в военную службу, то сделает доброе и честное дело».
Результатом слов Александра Филипповича было то, что из нашего выпускного класса пять человек поступили в военную службу.
Больше я уже не видел Александра Филипповича; впоследствии я слышал, что А.Ф. Постельс, как опытный педагог, был приглашён наставником к детям покойного принца Петра Георгиевича Ольденбургского, нынешним видным русским деятелями достойным преемникам их незабвенного отца».
1850-е гг.
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. 2. С. 30 34.
***
«Осенью 1855 года совершилось моё поступление в гимназию, куда прямо к директору отец мой меня и доставил. Директором нашей гимназии в то время был Постельс (отец), который в своей квартире и заставил меня писать под диктовку. Я ужасно волновался и, вероятно, наделал массу ошибок, ибо директор, читая мою рукопись, довольно печально на меня поглядывал и качал головой, но по поводу диктовки ничего не сказал и, простившись с отцом моим, повёл меня в камеру, где и сдал дежурному гувернёру.
Очутившись одиноким среди незнакомых мне людей, я до того взгрустнул, что стал плакать и твердить: «Пустите меня домой». Мой плач почти перешёл в истерику, так что дежурный гувернёр, получивший меня от директора, счёл долгом пойти к последнему и доложить ему об этом. К моему удивлению, снова явился директор и стал меня уговаривать, но видя, что это на меня не действует, приказал позвать «дядьку», которому и поручил отвести меня домой до завтрашнего утра, что и было исполнено <>.
К счастью для гимназии, этот архаический режим Постельса очень скоро должен был уступить место другому, что было вызвано назначением нового директора».
1850-е н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 33, 37.
АЛЬФОНС ИЛЬИЧ ПРЕНС
Гувернёр при пансионе Второй гимназии в 1848 1864 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 361.
«в начале 1849 года брат поместил меня у одного из гувернёров 2-й гимназии (Б. Мещанская) швейцарца Пренса, с целью практического изучения французского языка. Тут же меня учили и другим предметам на французском языке. У Пренса я проболтался около года и, правда, научился болтать по-французски, но все остальные предметы были заброшены».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. 6.С. 484.
***
«Из французского дежурства у меня в памяти сохранилась симпатичная фигура толстяка Пренса, других не помню. Пренс был необыкновенно общительный человек, его почти постоянно окружали в свободное время пансионеры, с которыми он вёл на французском языке разговоры, тогда ка в немецкое дежурство мы слышали немецкую речь только тогда, когда гувернёры разговаривали между собой. Надо откровенно сказать, то только в Пренсе и Сокове (русский гувернёр Т.П.) мы встречали к нам человеческое отношение.
1850-е н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 35.
ЛЕОПОЛЬД ФЁДОРОВИЧ РАДЛОВ
Родился в Лифляндской губернии, из дворян, лютеранин. Обучался на дому, затем окончил в 1839 г. Главный Педагогический институт со степенью действительного студента. Вступил в службу старшим учителем греческого языка Новгородской гимназии. В 1843 г. был перемещён старшим учителем латинского языка в С.-Петербургскую Вторую гимназию, в которой прослужил до 1865 г. С 1846 по 1863 г. состоял хранителем Этнографического кабинета Императорской Академии наук. В 1864 г. был назначен исправляющим должность директора сначала Четвертой (Ларинской), затем Шестой петербургских гимназий. Умер в 1866 г. Являлся автором многих научных трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 325 326, 356.
«Латинский язык преподавал у нас немец Радлов, отлично знавший своё дело, но «не строгий», почему большинство учеников училось у него плохо. Радлов походил более на профессора, чем на учителя: он объяснял читаемого автора с увлечением и думал, что с таким же интересом случают его и ученики, а последние в то время читали какую-нибудь книжку»
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. 6. С. 493.
***
«Совершенно другой тип представлял собою Л.Ф. Радлов (учитель латинского языка в старших классах Т.П.) это был крайне образованный филолог, по-видимому фанатик своего предмета. При чтении классиков, которых мы изучали в старших классах, он в пространных и крайне интересных описаниях изображал нам их жизнь, и здесь мы узнавали о жизни как древних римлян, так и их врагов. Из таких объяснений обыкновенно составлялась полная яркая картина. Мы слушали Л.Ф. с полным вниманием и большой благодарностью, хотя на своих уроках он был всегда крайне серьёзен и строг. Благодаря Л.Ф. мы довольно скоро освоились и легко переводили некоторых классиков».