Уф! В кабинете директора, слава тебе коллективно выдохнули гардеробщицы, с полпути возвращаясь из обморока. Однако расслабляться никому не пришлось: драматическим меццо-сопрано «на гардеробе» было объявлено чрезвычайное положение на случай пробегания по нему преступника. Надо было не пропустить момент его вторжения и громко звать на помощь. Хотели выдать свистки, да не хватило на всех. Две близняшки, не желая отсиживаться в тылу, рвались на передовую на второй этаж, в расположение администрации.
Аня, «стреляный воробей», выглядела скорее удивленной, чем испуганной.
Ну да, счас он тут побежит. Что он совсем, что ли, бежать туда, где больше всего народу? здраво рассудила Анна, когда главная умчалась куда-то с гладильщицами и прочими активистами.
Надя, глядя на коллегу, тоже, лишь недоумевала, как это занесло какого-то вора среди бела дня, да ещё и в кабинет к директору? В общем, они честно выполняли распоряжение находились в дозоре на своих рабочих местах. Но надо было видеть, какое небывалое оживление охватило работников всех остальных специальностей, возрастных категорий и полов это было похоже на грандиозное необычное развлечение. Каждому хотелось поймать хоть кого-нибудь, тем более опасного злодея.
И как такое получилось, что его ловили всем миром то бишь всем театром? Так просто, рассудили пока вызовут милицию, его и след простыл. Потом всё равно, конечно, вызвали сдать его, готового, пойманного преступника. Ибо да, его схватили, арестовали и всё как положено. Подробности этого подвига простого народа передавались затем из уст в уста другим поколениям гардеробщиц.
То ли совсем уж он нерадивый был вор, то ли невезучий, но, оказывается, лично сама директриса и застукала его прямо в своём кабинете! Он, однако, говорят, грубо отпихнув её, сбежал.
За ним гонялись, пока он не заперся в одной из комнат, бедолага. Затравили, как какого-нибудь косого, чтобы за ужином под белым соусом его слопать. Наде и в самом деле, вопреки коллективному воинственному настрою, было его чуть ли не жаль. Вообще, было во всей этой истории что-то то ли гротеск, то ли неувязка, Надежда даже подумала, что если бы вдруг пересеклась с этим «косым», то вряд ли стала бы разбиваться в лепёшку для его отлова.
Так ведь нашёлся один безрассудно храбрый электрик возглавил группу захвата из двух билетёрш с большим стажем и одной гладильщицы, из самых активных. Задержание проводил собственноручно не иначе, с самой большой отвёрткой наперевес, не дожидаясь милиции.
Надя только видела, как уже связанного вора волокли из здания театра к машине с синей мигалкой вроде по-настоящему волокли, к настоящей машине. Но всё равно лживая какая-то сцена выходила, еще больше отталкивающая из-за своей неубедительности. Уж не постановка ли? Ведь театр.
И за вора было как-то страшно неловко что он так позорно попался и покорился. Он был растерзанно-потный, как какой-нибудь молодой революционер-подпольщик с такими бунтарскими ранне-комсомольскими вихрами; в выбившейся из брюк, почему-то белой, рубахе, в одной рубахе почти зимой с багрово-красным лицом, низко опущенным долу от стыда?! И рост, на самом деле нешуточный, от скрученности потерялся. Его пленители, казалось, тащили его без особого рвения, даже немного спустя рукава с чего бы? Какой-то, говорят, безработный оказался. А почему в белой рубашке? На чьё имущество додумался покуситься! Уважаемого в городе человека, приближённого к сильным мира сего. Да и не туда сунулся домик-то у ней, сказывали, то ли во Флориде, то ли на Кипре.
Чистая умора, а не вор.
Чуть было не обворованную директрису Надя видела всего раз: когда оформлялась на работу, столкнулась с ней неожиданно в коридоре. Такую обворовать Вся в шкурках мёртвых зверьков с головы до пят, смерила новенькую равнодушным взглядом, не ответив на «здрасте». Упади перед ней ниц, побелев или позеленев, со стрелой индейца в спине перешагнет, не глядя, приподняв полы необъятного манто, и дальше пойдёт.
Хороший организатор, говорят, и хозяйственник. Только вот с главрежами чего-то всё не поделит, скольких уж поменяла.
Да и с теперешним тоже. Надя слышала от Светланы, ещё до поступления, какие баталии происходили у режиссёра с директором, когда та влезала в репетиции с указаниями: «Что за облезлость! Сиротский приют. Все позолотить!», это у Чехова-то, в погибающей усадьбе! Забраковала костюмы. Выписала самолично художника из столицы. И главреж, как ни восставал, ничего доказать не смог. На стороне директора весь цвет городской администрации да и видные представители деловых кругов. Они ничего против позолоты не имеют. Эта идиллия, этот созвучный подход к процессу функционирования искусства, вознесли директрису на недосягаемую ни для одного другого руководителя высоту. Она могла всё и за любые средства. Другим не давали, ей давали. Впрочем, она любила повторять, что умеет зарабатывать денежки сама, то бишь, её театр.
Светлана, впрочем, поясняла, что, если честно, не так театр, как детско-юношеская хореографическая студия при нём. Да, есть такая студия, многие знали из газет или теленовостей. Знали про её успехи где-нибудь за пределами города, а чаще страны кажется, в Таиланде или в Турции. На родной город, видно, не хватало времени.
Судя по одёжке гастроли действительно проходили успешно. Своим довольно претенциозным гардеробом, которому позавидует любой директор вещевого рынка, главный администратор была обязана родной дочке. Если бы не Аня, Надежда и не знала бы, какая у их начальницы необыкновенная дочь и красивая, и талантливая. Лет в тринадцать стала солисткой молодёжного танцевального ансамбля, того самого, при театре местная звезда.
Один раз Наде даже посчастливилось узреть эту звезду «чисто случайно»: занося в кабинет администратора проштампованные билеты, застала в начальничьем кресле такой же ухоженный, как мать, экземпляр, только моложе раза в два. Сама мать, правда, явно была не в себе, и что самое невероятное не в голосе даже. Не она, а с ней разговаривали покровительственным тоном. А она лишь робко-влюблённо смотрела на тонкую стильную девушку, сидящую подле её стола, без малейшего нажима подавая реплики, начинающиеся со слов «Ирочка, ласточка!»
В ней и правда, было что-то от ласточки: тёмная головка с гладко зачёсанными волосами, тонкие длинные руки, талия Тонкие нервные пальцы вертели что-то блестящее большущий степлер. Вдруг после очередной неразборчивой реплики, «ласточка» взвилась в воздух, отшвырнув тяжелую железяку так, что та, проехав по гладкому столу, угодила в дверцу шкафа, чудом не разбив её. «С тобой вообще бес-по-лез-но Всё! Больше сюда ни ногой!», выпалив это, дочка, обставила Надежду на линии отхода и успела выскочить из кабинета первой.
«При посторонних. Не взирая»
Как на войне, сказала Мартышка, где ни дня, ни ночи, точнее, они сливаются в одно, в такое, что не даёт думать о себе, о том, что от разноцветной мозаики жизни осталось Рожки да ножки от неё остались. Как огорчалась маленькая Надя, когда в любимой детской игре растерялись мелкие детали, из которых складывались картинки. Ничего не складывалось. А тут что там детали, сам составитель не знал, где же он теперь: ни среди дня, ни среди ночи ни с каким радаром его не обнаружить. Где он, подлинник Надежды Ефимкиной? Неужели вот за прилавком, в халате когда-то синего цвета?
Как не потеряться, когда столько уже растеряно. Семья Не только родители её покинули. Видно, действительно, молодая учёная была больше замужем за своей работой, чем за своим мужем. Он не захотел конкурировать: не произнося монологов, особо не тратя сил и на диалоги, незаметно перестал появляться на территории их совместного проживания. Не мог смириться с тем, что порядок вещей на ней был одним вопиющим беспорядком. Потом рассказывали, кто знал, что на новую кухню, где его теперь потчуют, даже страшно заходить без бахил как в операционную, такая чистота.
После был человек, тоже из их научной компании, отчаянный, признанный экспериментатор. Настоящий образец деятеля науки, до которого хотелось дотянуться. С ним у них было столько общего, и не только в науке, что даже внешне они стали походить друг на друга. Все кому не лень их спрашивали вы брат и сестра? Да только и он уехал тоже. Потом как-то пришла по почте открытка с видом города Бостона. И всё. Одно обнищание накладывалось на другое, в результате вакуум во всём. А подруги? Ну что подруги. У них у каждой своё мужья, дети, своих забот
Дневной отрезок часов в театре, ночной в больнице. Дом Надежды, то бишь подёрнутая пыльной завесой однокомнатная, в прошлом жилая, клеть, существовал где-то сам по себе, почти не видя ее. Кухонное полотенце зачем-то висело на крючке в кухне. На какое-то «восьмомарто» его простодушно преподнесли коллеги, закрепляя тем самым за Надей статус нормального, как все, человека, которому без кухонного полотенца никак. «А вот живу ведь. А оно там. Обманутое, не по своей воле отлучённое от своего предназначения».
Между утренними и вечерними спектаклями были интервалы. Можно было побыть дома часа два это если сгонять на метро плюс автобусе. Метро построили для того, чтобы обрубить все прежние длинные маршруты по земле, так что без пересадки никак. Грубый подсчет говорил, что если каждый день столько выкладывать на дорогу вряд ли имело смысл суетиться с устройством на эту работу.
На утренних спектаклях особенно мучительно брал в свои оковы сон не сбросишь. Анюта посвятила коллегу в таинства засыпания буквально на ходу, да так, чтобы ни один из ястребов администрации не просёк. Пока шёл спектакль, разрешалось сидеть нацепи на нос очки и спи себе.
Впрочем, не знала Надя, только ли хронический недосып был причиной валящего с ног, как слон, сна во время смены. Раньше она, бывало, любила после напряжённой работы вечерами окунаться в сон. И он не был отключкой на все сто. Скорее, переходом, путешествием, погружением. В нём без всяких специальных ухищрений, как бы нечаянно, можно было нащупать подсказку к решению задачи, которая мучительно не разрешалась во время несна. Теперь же хотелось отключиться, так отключиться напрочь. Исчезнуть, выпасть из действительности, в которой было теперь так мало того ради чего стоило в неё возвращаться. Не спать пыточный эксперимент над собой.
Так или иначе, поначалу фокус с очками удавался. Пока не заложили подружки, приближенные к административно-хозяйственной элите.
Главная наставница тоже не всегда была на высоте по части приспособленности к жизни настолько, что подопечная терялась. Пришла как-то Анна на работу совсем больная на вид, явно с температурой. Хрипло-простуженно доложила:
Вчера днём вырвалась в кои-то веки домой на часок, кх-кх-кхе
Ты что-то совсем Я как раз собиралась чайку поставить. Ну, и?!
Что ну и? Нет там никого, вот тебе и ну
«Домой? Она? Да ведь нет у нее никакого дома! Есть только этот кусок гардероба с чужими шубами и пальто, да списанная тумбочка со списанным барахлом».
Ну, нет никого. И что?
Что, что? Так и не попала никуда. Ключа-то у меня нет.
Как нет ключа?
И ведь всегда кто-то торчит дома, куда им ходить-то? Один потерял работу, другой ещё не нашёл. А тут как сговорились. Не раньше, не позже. И холод, как нарочно.
Забыла ты, что ли, ключ?
Да нету у меня его, ключа этого, я ж говорю, вообще! будто бы ключ, это «Мерседес» какой, которого у неё быть не может.
Когда мне его заказывать? Времени-то нет. Да и денег лишних.
Надежда забыла, что собиралась пойти включить чайник и стояла с ним, слегка прижав его к себе.
Вот и просидела целый час перед подъездом на скамейке, застыла вся, в снегурку.
Надя увидела покрытую инеем скамейку с такой же заиндевелой, поблескивающей голубым в холодном лунном свете, Аней на ней. «Господи! Думала, я тихая. А сколько же в ней тишины!», чуть не вскрикнула Надежда, желая, чтобы от этого крика очнулась и пришла в себя заледеневшая фигурка. Нет, не очнётся. Надеждина рука, вместе с тем, что в ней было, вдруг взметнулась вверх, а потом с размаху бросила этот дурацкий железный чайник на каменный пол гардероба. Чуть не оглохла от грохота. Пригнулась, как от взрыва снаряда, зажав уши.
Ты чего? еле слышно спросила Анна.
Извини Вырвалось. То есть выскользнуло.
Нет, не очнётся. В голосе её наставницы не было ни раздражения, ни потрясения. Прозрачные голубые глаза излучали обычное ровное сияние.
Как же не наблюдательны мы в массе своей. Город наш, оказывается, и впрямь портовый и стоит на берегу моря. А иначе откуда же такое Детям, собравшимся в тот день в театр, вернули билеты, подумаешь, кто-то поплакал дети ведь. А мельпоменский корабль был отдан на откуп вполне взрослым дядям и тётям из таможни. Нет, не из заезжей какой-нибудь, гастролирующей, таможни, а из самой что ни на есть местной, преспокойно народившейся в типичном сердцевинном пункте, от которого до ближайшей хоть сухопутной, хоть морской границы тысяча вёрст, не меньше. Это когда-то там: таможня, значит, граница неподалеку. Теперь таможня оказывается, повсюду, и народу в ней трудится не меньше, чем в былые времена в разных НИИ. Если только одна из них целиком откупила огромный театр «чисто» погулять.
И таможенники в синих одинаковых мундирах абсолютная реальность. Причём их синий с приторно-слащавым оттенком в сторону детсадовски-голубенького. Видеть сотни взрослых дядек в такого цвета мундирах было испытанием. С оглушительным гомоном и режущим нюх престижным запахом они в тот вечер так жадно засинили все фойе, заслонив даже сады оба сада, что казалось, будто те взяли и засохли на корню от внезапной печали. Чувствовалось, еще немного, и от необычной нагрузки: пассажиры-то роста недетского, да еще в мундирах корабль того и гляди даст крен и зачерпнёт бортом. Банкет что шторм. От пьяной гульбы качка становилась угрожающей.
Так вот для кого драили палубу сцены! Да еще, вместо халатов, служителям гардероба выдали новенькие костюмчики, достойные банковских работников: строгие жакеты с прямыми юбками благородного мышиного цвета. Аня стала так просто сногсшибательна в её родной нордической гамме. Надя, правда, слегка утонула в своём пиджаке, но даже с подогнутыми рукавами он смотрелся приличным.
Необычные, взрослые гвалт и суматоха, подействовали на Надежду хуже некуда в знак протеста она образцово отключилась от происходящего, сидя перед своим прилавком, нацепив очки. Очки были такими чудесными, что сквозь них она не видела ничего, в том числе и нетрезвый синий мундир, застрявший напротив неё по другую сторону барьера. Не видела нацеленную на неё видеокамеру. Не слышала присуждения себе звания чемпиона среди гардеробщиц: «Лучшая по улыбке», и не видела преподнесённую изрядно помятую, будто отнятую у кого-то силой, розочку.
Да что цветок! Вот Берите! Мне не жалко!
Мундир попытался сунуть в Надины сонные руки видеокамеру. Но та, не зацепившись, соскользнула и с грохотом рухнула на пол. Надя проснулась, с ужасом уставившись на непонятно откуда взявшуюся вещь.
Да не переживайте! У нас этих камер Пойдёмте к нам, потанцуем, чего вы тут? Тут у вас как на полюсе дует
Надя подняла с пола вещицу и молча протянула мундиру.
Ну я же на память
Надежда не успела даже удивиться такой благорасположенности, как к доброму таможеннику подошли два других синих мундира с двух сторон и попытались забрать его с собой. Но тот успел вцепиться обеими руками в прилавок, от усилия выпростав рубаху из штанов: «Я приглашаю На танец! Девушку Танцы это можно, это всем разрешено» Но двое шутя отцепили его от барьера, взяли под руки, и весело поругивая товарища, унесли прочь.