Из-за моей куриной слепоты вечером после школы меня встречали родители. Женька набивался в телохранители, но отец был против.
Через месяц у меня началась жуткая депрессия. Я не хотела выходить из дома, вечно плакала, стала какой-то заторможенной. Ходить в школу я наотрез отказалась, и мама тут же организовала мне обучение на дому. Хотя я не понимала, зачем вообще учиться, если не смогу рисовать. Зачем вообще жить, если не могу рисовать. Кем я буду, если не художником? Кем? Разве в жизни художника есть другой мир?
Я запиралась в своей комнате и часами смотрела в окно. Осень выдалась дождливой. Мокрая пелена сглаживала тени и пахла небом. Я смотрела на дождь и плакала. Мы плакали с дождём вместе. У дождя вообще нет цвета, он прозрачный. Ему еще грустнее, чем мне. В жизни, как под дождем: наступает момент, когда уже просто все равно. Я чувствовала себя какой-то пустой и серой, казалась себе почти мёртвой.
И тут моя прабабушка решила устроить шокотерапию. Баба Нюра целых тридцать лет была председателем колхоза, и в свои девяносто лет была в здравом рассудке и трезвой памяти, занималась цигуном в городском парке и проводила одиночные пикеты каждый раз, когда застройщики собирались вырубить в нём деревья. Так что пока бабуля жива, парку быть.
В один такой дождливый день баба Нюра вызвала мою маму и свою дочь, то есть мою бабушку на женсовет. На повестке дня было моё серовидение.
Да на ней лица нет, начала причитать прабабка, как только мы перешагнули порог её саманного домика. Лиса, девочка моя, садись, покушай вареники с «вышней» и клубникой. Ты же их любишь! Господи, вы дитя там что, голодом морите? Ишь она, как исхудала. Кушай, звёздочка моя, я специально для тебя заморозила эту фрукту.
Я молчала, а прабабушка суетливо накладывала вареники мне в тарелку и приговаривала:
Ты кушай, кушай и слушай, что бабуля тебе расскажет.
Мама, может не надо? попыталась остановить ее дочь. Василисе и так тяжело.
Бабушка, ну правда, мы ведь и сами это узнали при других обстоятельствах, встряла моя мама.
Мне вдруг стало любопытно. Что такое скрывала моя семья? Может, у нас какое-то генетическое заболевание, и все в пятнадцать лет теряют цвет, а потом он возвращается, но для этого, наверное, нужно что-то сделать из ряда вон выходящее: например, залезть на Джомолунгму или выпить кровь чёрного петуха.
Цыц, я вам сказала! А ты кушай, кивнула мне баба Нюра. Так вот. В нашей семье есть очень интересная история.
Она не интересная, она проблемная, снова встряла моя мама.
Но прабабка и ухом не повела, продолжила:
Лет эдак семьдесят назад я встретила знахаря. Он был красив, как греческий бог, и умён, как Платон. Влюбилась в него без памяти. Готова была ехать за ним хоть на край света. Но когда он привез меня в свой заброшенный лес на краю болота, я была так разочарована, что хватило моей любви ровно на три дня. Уезжать оттуда он не хотел, хоть и любил меня безумно. Я по наивности своей думала, что если уеду, то он тоже не выдержит и приедет сюда, в колхоз. Перед моим отъездом он лишь сказал мне, что если я уеду с того места, в моем роду девочкам счастье тяжело будет доставаться. И счастливы они будут лишь в тринадцатый раз.
Ба, и ты поверила в эту сказку? Он же просто хотел тебя удержать, с набитым ртом пробубнила я.
Конечно, не поверила. Вот, как и ты сейчас. Вернулась в колхоз, а он мне снился и снился каждую ночь, хотя так и не приехал. Тогда я вышла замуж за бригадира, чтобы избавится от этой напасти, хорошего доброго человека. Но твой прадедушка умер сразу, как только я родила дочь.
Это ведь был несчастный случай. Ты ведь не испугалась? Не стала искать своего тринадцатого мужчину?
Нет, я не стала. Но не хотела, чтобы все женщины в нашем роду стали вдовами, поэтому своей дочери я рассказала эту историю ещё в младшей школе.
Ба, дед у тебя что, тринадцатый? с недоумением спросила я свою бабулю.
Да, Ваня тринадцатый, кивнула бабушка, пряча взгляд.
Постой-постой. Бабуль, ты в восемнадцать лет вышла замуж, только не говори, что до этого возраста у тебя были отношения с тринадцатью парнями? удивилась я.
Не знала краснеть или провалиться сквозь стул. Неужели я должна узнать сейчас все любовные истории моих предков? Кошмар какой-то.
Мамочка, а ты ведь вышла замуж в двадцать. А папа знает, что у тебя до него было двенадцать мужчин? спросила я, а в голове мелькнула страшная мысль: он точно мой папа? От таких откровений вдруг начало подташнивать.
Мам, ну я говорила тебе, давай не будем ей про это рассказывать, взмолилась бабушка. Как я сейчас этому ребенку должна объяснить, как и что было?
А что было-то, Клавдия, ради бога. В те-то времена! Лисса, твоя бабушка просто перецеловалась с двенадцатью парнями в старшей школе и потом встретила своего Ивана. И ничего у них до своих мужей не было ни с кем, а мать твоя вообще хитрюга. Она влюбилась в твоего отца, но отказалась с ним встречаться, пока время не придет. Он тут пороги все отбил, пока твоя мамуля не решила сходить на танцы в военное училище и за один вечер не перецеловалась там с двенадцатью кавалерами.
Мама тоже прятала глаза, и потому я не верила, что все вот так было легко с этими поцелуями. Что-то было не так, но это решили опустить.
Просто поцелуй и все? Двенадцать поцелуев? не сдавалась я.
Не все. В любом случае ты должна будешь испытать какое-то влечение к этому парню, тихо произнесла мама.
Мама, как ты узнала, что тринадцатый это точно папа?
Поцелуй тринадцатого совершенно отличается от остальных. Ты сама это поймешь.
А если бы ты не поверила в это бред и поцеловала бы папу первым, вышла бы за него замуж, он бы умер после моего рождения?
Я не хотела рисковать жизнью того, кого люблю, мама подняла взгляд и пристально посмотрела мне в глаза.
Что-то из всего этого было правдой. Вареники в желудке взбунтовались и потребовали выхода. Стало тяжело дышать. Если я не поверю в это и захочу выйти замуж за первого, кого полюблю, он обязательно должен умереть? А если поверю, то должна буду измотать себе душу любовью целых двенадцать раз. Чёрт!
Бабуля, ты хочешь сейчас мне сказать, что я двенадцать раз в своей жизни влюблюсь и расстанусь, то есть я должна буду пережить боль двенадцать раз такую же, как я испытала, когда думала, что Женька умрет?
Ты целовалась с Женькой?
Ну я нет. А вот он как-то поцеловал меня в подъезде.
Тогда осталось всего одиннадцать.
Комок подкатил к горлу, я вскочила и выбежала на улицу под дождь. Закрыла глаза, чтобы не видеть этот серый мир и жадно хватала ртом воздух, слизывая дождинки с пересохших губ. Боже мой! Неужели это происходит со мной? Ну почему со мной? Двенадцать мужчин? Двенадцать любовей? Черт побери этого Женьку! Тогда я испытала настоящий шок от осознания того, что этот дурень исчезнет из моей жизни, при этом абсолютно не была в него влюблена. Я вообще не знала, что чувствую к нему, а что было бы, если бы любила? С ума бы сошла от безумной утраты. И такое пережить еще одиннадцать раз? Нет, не хочу умирать столько раз. Пусть лучше сразу меня убьют и закопают здесь в огороде у бабушки. Я не могу быть художником, любить и быть счастливой. Зачем мне вообще эта жизнь?
То, что я узнала, по задумке прабабки, должно было вызвать шок и
вернуть цветной взгляд на мир. Но мир показался мне настолько чёрным, а будущее беспросветным, что я хотела лишь одного закрыть глаза и не проснуться. Наверное, всё так и было бы, но что-то снова пошло не так. Под осенним дождём я промокла и жутко замерзла. Подхватила сначала простуду, потом ангину, а потом и воспаление лёгких. Тело пылало огнём, но даже в бреду, мир оставался серым. Даже сны стали сниться чёрно-белые. Несмотря на моё отчаянное желание раствориться в этом мире серых теней, я всё-таки выздоровела. И стала рисовать. Нет, мой воспаленный мозг не прозрел, и антибиотики не вызвали желание жить. Это всё дед Ваня. Он явился ко мне в больницу с картиной. Это была репродукция на холсте Ван Гога «Телега с чёрным быком».
Василиса, дед никогда так официально меня не назвал, Василиса, послушай старого декоратора. Это самая лучшая картина Ван Гога. Ты видишь, он соединил интенсивный чёрный цвет с белыми ногами вола. Посмотри на телегу, на птиц. Какая здесь уникальная детализация.
Деда, ты думаешь, я могу стать Ван Гогом? недоверчиво спросила я.
Конечно, нет. Чушь какая. Но Ван Гогшей можешь, засмеялся он и потрепал меня по голове. Хитрюга моя, лисья мордочка, кто-кто, а ты уж точно обхитришь свою судьбу. Просто рисуй. Запомни, ты единственная на всем белом свете видишь мир со всеми оттенками чёрно-белого. А ведь другим его приходиться придумывать и воображать.
Дед назвал меня Единственной и Неповторимой. Аргумент был весомый. Если декоратор самого красивого здания города считает, что у меня есть потенциал стать Ван Гогшей, то я ею обязательно стану.
Дедушка нашел мне преподавателя, и через полгода я нарисовала свои первые пять картин. Родители были на седьмом небе от счастья. Нет, я не переплюнула Ван Гога, но я так была увлечена рисованием, что забыла про то, что деда Ваня был тринадцатым, что мама перецеловала половину военного училища и что не дай бог я неправильно посчитаю своих будущих мужиков, то превращусь во вдову.
Мама даже организовала выставку в Доме Пионеров, а папа добавил к тем картинам еще мои зарисовки с наших книг, увеличенные в несколько раз. Моя первая выставка! Гордость так и распирала. Меня так хвалили гости из Министерства культуры, что я вдруг поняла, что во мне всегда будут видеть мамину дочку и дедушкину внучку. Единственный выход учиться и учиться, пока я не стану хоть наполовину Ван Гогшей. Кстати, неугомонная моя мамочка сделала потом выставку еще на набережной в День города и продала какому-то мужику мою любимую картину с серым дождливым лесом и уходящим вдаль силуэтом.
Эта история сыграла потом важную роль в выборе моей будущей работы. Я продолжала учиться у лучших художников нашего города и сидеть дома. Единственный, с кем я общалась, был мой названный брат Женька. Он оказался классным парнем. На каждый мой день рождения дарил медведя, а наши встречи начинались с получасового урока по самообороне. Братик, видимо, не оставлял надежду, что когда-нибудь я буду одна гулять вечерами и тогда буду готова постоять за себя. Мне было почти двадцать лет, и я сидела не только дома, но и у родителей на шее. Заказы на чёрно-белые картины не приносили постоянного дохода, а своего «быка» я так и не нарисовала, чтобы продать его за миллионы долларов с аукциона. Встречаться с парнями тоже не было никакого желания. Да и где я должна была их встретить?
Вася, так дело не пойдёт. Долго ты еще собираешься сидеть в добровольном заточении? накрыло как-то Женьку, и он взялся меня вызволять. Сейчас своей Красотуле позвоню, и мы этот вопрос решим.
Он позвонил своей девушке, что-то спросил про какой-то опен и приказал мне переодеться.
Шорты надеть белые. В них у тебя попа обалденная, строго сказал он.
Она у меня и без них обалденная, проворчала я, открывая шифоньер.
Боюсь, настолько обалденная, что если выйдешь без них, то даже я не отобью тебя от всех маньяков города, расхохотался новоявленный брат.
Я укусила его за руку и выставила за дверь.
В тот вечер Женька привел меня на набережную. Так вот что значит опен.. опен эйр. Это танцы под открытым небом. О боже, какая это романтичная красота! Так я попала на самое прекрасное и зажигательное зрелище в моей жизни. Конечно, театральные постановки и концерты это тоже прекрасно, и они радовали мой слух и чёрно-белое зрение. Но в танце я могла не только увидеть и услышать, но и сама почувствовать эту невероятную энергию. Не сразу. В тот день я даже потанцевала. Меня схватил кавалер, в возрасте таком приличном, и потащил танцевать. Я упиралась и говорила, что ничего не умею.
Просто чувствуй меня и слушай, сказал дядя Миша, и я, конечно, оттоптала ему все ноги.
Но дядька не сдавался, и на третьем танце я расслабилась и закрыла глаза. Мелькающие тени отвлекали, а так я я всё чувствовала, каждое его движение и направление. Это было чудесно, восхитительно и так волнительно. Пальцы впивались в сильные мышцы рук партнера, нос щекотал мужской запах, и я бесконечно наслаждалась движением, музыкой.
Так я полюбила бачату самый романтический и чувственный танец на свете. Но мне нужна была тренировка, а на уроки нужны были деньги. И тут для меня встал вопрос поиска работы. Я не смогла придумать, где может работать дальтоник, и обратилась за помощью к родителям. Они были откровенно удивлены этим моим желанием, отчего стало еще больше неловко, как будто я инвалид. Неужели они думали, что я до седых волос буду жить с ними и не работать? Папа впервые на моей памяти прямо-таки психанул. Вылетел из комнаты и, вернувшись с моими эскизами на страницах книг, заорал:
Вася, ты не создана для работы, понимаешь?! он так тряс перед моим носом рисунками, что у меня начало рябить в глазах.
Папа, прости, но ты какую ересь несешь? Мам, он же не расскажет сейчас историю о том, что если я пойду работать, то наш род вымрет от очередного проклятия?
Нина, о чём она? отец с глубоким недоумением посмотрел на маму.
Та отмахнулась от него и строго глянула на меня. Не получив ответа, папа опять начал гнуть своё:
Вася, ты ведь можешь рисовать. Зачем? Зачем тебе заниматься ещё чем-то?
Я не могла обвинить отца в издевательстве над моими мечтами. Кому нужна эта моя мазня. Я не Ван Гогша. Ну не вышел из меня гений. Селяви. Мама нервно постучала ногтями по столу, выхватила из папиных рук рисунки и вдруг губы её растянулись в улыбку. Она победно вытянула руку вверх и воскликнула:
Твой папа гений! и она кинулась его целовать.
Ой, мамочки! Они на пару у меня сбрендили. И что я такого им сказала, что у них ум за разум зашел. Я прижалась к стенке и тихонько поползла из комнаты, точно боясь, что сумасшедший вирус и меня зацепит.
Лисса, стой! Ты можешь работать с книгами. Помните того парня на набережной? Он указал на эскизы и сказал это будет её работа.
Про работу было понятно. Про какого-то парня не совсем. И тут мамочка развеяла мою очередную иллюзию. Я-то думала, что тогда на выставке на набережной хоть одну мою картину купили. А оказалось, что мама отдала даром мою лучшую картину какому-то прохожему на набережной, потому что у него не было денег, а вместо оплаты он предсказал направление моей будущей работы: как только вашей дочери понадобятся деньги, то она может продавать эти эскизы на книжных страницах. Тогда она не поняла, о чем он. И тут папа быстро спас ситуацию.
Ах, да. Все мы творческие личности в семье, а папа у нас обычный айтишник. Мы в облаках летаем, а он эти облака пытается уместить в своё хранилище данных. Он помог сделать шикарное портфолио с оцифрованными страницами всех изрисованных мною книг. Отправила его во все книжные издательства, а сама приступила к изучению графического планшета, который купил отец. Вскоре поступило единственное предложение о работе от издательства, в котором я до сих пор работаю. После выхода нескольких книг с моими иллюстрациями конкуренты приглашали работать у них на более интересных условиях, но я решила, что буду работать с теми, кто первым увидел во мне потенциал Ван Гогши. Платили они хорошо, хватало и на учителей танцев, и на переезд в другой город. Вообщем-то, так я сменила одиннадцать городов и оказалась в Питере.
Почему и от кого бежала? От мужчин. Дьявол их побери. Я не так часто ходила на опен-эйры, но страстная бачата каждый раз заманивала меня в сети очередного партнера, и всё заканчивалось поцелуем. Всё с него начиналось и им же и заканчивалось. Как только парень меня целовал, тут же переставала с ним общаться, дабы отношения не заходили дальше. Но нет же, начинались обвинения, преследования, разборки. Я меняла не только номера телефонов, а даже и города. Какое счастье, что Гера оказался другим, и я могу задержаться в прекрасном городе, в Питере. После того, как на следующий день после поцелуя я игнорировала его звонки, он предложил дружить, я согласилась. И мы стали просто переписываться.