И тут же выскочила на крыльцо Аня. Выскочила и сразу протянула руки к жёлтому пушистику. Не вскрикнула радостно, не удивилась, а встретилась с ним так, как будто он и должен был оказаться сейчас здесь.
Возьми, дочка, улыбался и держал перед собой корзинку Александр.
Здравствуй, Гусик, взяла птенца Аня. Я знала, что ты вернёшься. Ты же не мог бросить меня. Мы же не должны расставаться. Пойдём, я повяжу тебе твой синий бант с золотым колокольчиком. Он ждёт тебя.
Глава 4
Сергей Сыскин в жизни стоял на ногах твёрдо. Это и в прямом смысле: от занятий в юности футболом и боксом ноги были как железобетонные сваи, а кулаки как гранитные булыжники. И в смысле переносном «заработать». В этом Сергей являлся человеком очень умелым, так как в окрестных селениях слыл лучшим мастером, буквально профессором отопительных и сантехнических систем. Даже в те времена, когда наши власти всех уровней мало думали о народе (а такие времена у нас не редкость), он не унывал.
Проблем-то нету, лукаво щурился в ответ на чей-нибудь воспалённый вопрос «Как без денег жить будем?», будем жить. Раз калым, два калым вот проблем и нету. Прорвёмся.
Любил Сергей жизнь, всё в ней любил: женщин любил, природу, мясо на праздник пожарить, заработать хорошо любил. Всей натурой своей был от мира сего. И только одна узкая полоска в его жизненном спектре, насыщенном, густом и отчётливо земном, не совпадала цветом с основным содержанием. Одна в самом начале, в годах совсем юных светлая, тоненькая, совершенно солнечная и едва различимая за остальной прожитой до сего дня жизнью. И частенько о ней, помимо прочего, заводил разговор профессор калымных дел, когда выпивал со своим другом Володькой Егоровым. Разговор этот, начавшись много лет назад, время от времени повторялся.
Ты знаешь, Вовка, как я в юности рисовать хотел, тяжёлой рукой обнимал за плечи друга Сергей, погружаясь в чувства под давлением выпитого. Мне снились даже картины, как я их пишу. Ты вот напрасно улыбаешься, я тебе серьёзно говорю. Я прямо видел, как за мольбертом стою. На косогоре где-нибудь, а чуть ниже колок кудрявится. Или у озера бережок такой травянистый, вечереет, луна только проклюнулась. За камышом по центру рыбак в лодке, а над ним утки стаей летят. Я даже доску для этой картины приготовил. Лиственница медовая, чуть скрасна, гладенькая. До сих пор, кстати, не пустил её ни на что. Храню зачем-то, сам не знаю.
Ну, и чё же художником не стал? поначалу спрашивал Егоров, когда впервые услышал это откровение. Может, рисовать призвание твоё, а ты похерил его.
Чего похерил?! Я с четырнадцати лет сам себе на хлеб зарабатываю. То одно надо, то другое. Семья вот, дом, ребятишки. Всё надо чего-нибудь. Думаешь, я не переживаю?! наливал ещё по одной Сергей. Уплыла моя мечта, улетели утки. Мне по сей день картины мои ненаписанные снятся, выпивал, молчал пару минут. Только всё реже теперь. Знаю, что не напишу их никогда.
Почему?
Потому что сегодня один калым закончился, а завтра новый начнётся. И не будет ничего другого, одна гонка эта за деньгами.
Короткое пьяное смятение чувств выветривалось, привычное жизненное равновесие возвращалось и покрывало душу верным защитным слоем.
Проблем-то нету, снова лукаво улыбался Сергей. Раз калым, два калым безнадёгу победим. Заработаем.
Один объект сменялся другим, потом находился третий и тоже проходил. С ними проходили дни, много дней месяцы. Годы.
Прошлой ночью опять утки приснились, сбил Сергей водой поднявшийся в мангале под шашлыками огонь. Он получил деньги за очередное сделанное отопление и отмечал это событие во дворе своего дома. Долго не снились, а вчера опять.
Какие утки? удивился друг Егоров, не сообразив сразу.
Какие, какие Которые над озером летят.
А, эти-то.
Вовка, ты понимаешь, они же не по небу, они в душе моей летят. Снова летят! Вижу, как стою я на бережку, а стая из-за камыша с чистой воды поднимается. У меня и холст передо мной, и палитра в руке. Я кистью краску с неё беру, хочу момент этот запечатлеть. По холсту веду, а следа не остаётся. Я снова краску беру, а на холсте ничего. Как будто по воздуху я кистью провожу.
Это же во сне. Мало ли что во сне увидишь. Пустяки.
Не-е, Вовка, не пустяки. Это ведь у меня в жизни так получается, как во сне-то. Улетела моя стая, не запечатлел я её. И мается душа последнее время, аж места не нахожу. Как будто света мне в ней не хватает, как если бы воздуха в груди не хватало.
А ты щас нарисуй. Возьми и нарисуй.
Не смогу. Огня во мне прежнего нет, не горит больше. Я вот неделю назад Саню Игонина от бомжей оттаскивал. Он их за Гусика своего убивал. Убивал, понимаешь?! И убил бы, если б не оттащил. А мне за моих уток кого бить? Некого, понял, только себя. Улетели они, а я себе даже пенделя не пнул, живу себе, хлеб жую, Сергей снова сбил поднявшееся под шашлыками пламя. Вот, в мангале теперь мой огонь. Давай, наливай, он раздвинул на шее ворот рубахи, словно действительно задыхался.
Друзья выпили, закусили, закурили.
Серёг, тут же каждому своё, глубоко затянувшись, выпустил Владимир сизый дым. Саня Игонин гончар от бога, ему такой талант дан. А ты по отоплению лучший мастер у тебя такой талант, тоже от бога.
Саня, когда гончарит, песни поёт. Он сам рассказывал. Вот и понимай это так, что в душе у него песня. А через руки она в работы его вдыхается. Представляешь, как жизнь. Вот и нравятся они всем, живые они. Чудо получается.
Твоё отопление тоже всем нравится. Тоже для жизни. Вон, отбою от заказчиков нет.
Нравится-то оно нравится Только у меня вместо песни усталость в душе. Как штамповка какая-то все эти мои калымы. А я пресс штамповочный. Понимаешь, устал я от всего. Такая, знаешь, апатия не высказать. А Саня не устал. И не устанет. Давай, наливай ещё. Мы с тобой после десятой рюмки тоже споём душевно, усмехнулся тоскливо.
Так и у меня калым за калымом. А как ещё жить-то?! На какие шиши?!
Не знаю я Но не хватает мне света, понимаешь задыхаюсь нельзя без света не могу больше так вот дальше калымить
Снова выпили и закусили. Подоспел шашлык.
Ух, запах какой! стянул на тарелку с первой шпажки потемневшие от жара куски мяса Сергей. Вовка, ты вот говоришь, талант от бога. А ты крещёный?
Да, в детстве ещё, мальцом. Кажись, даже грудным ещё.
Вот-вот, и меня грудным хотели. Отец с матерью на «Газике» повезли. До Покровки минут двадцать ехать, в церковь-то. Ну, а я не доехал, в пелёнки надристал.
Так и не покрестили? засмеялся друг Егоров.
Меня вскорости опять повезли. И чё ты думаешь? Я опять После второго раза уже мать с отцом такой вывод сделали, что заказан мне пока путь к крещению. Решили, мол, вырасту сам тогда покрещусь. А была бы у нас своя церковь, так успели бы, может.
Успели бы, ещё больше засмеялся Егоров, как раз бы в церкви надристал. А ты щас покрестись. Щас все крестятся, кому охота. Кто из-за моды, а кто, может, правда верит.
Вот-вот, из-за моды. А самые большие кресты у бандитов. А попы их крестят и грехи им отпускают. Столько золота на шее у тех и у других, что новый приход бы хватило отстроить и подать каждому прихожанину.
Кто их знает, какие у них дела. Есть же, наверное, и хорошие попы.
Есть, наверное. Но у них, я так представляю, сума пустая должна быть, или уж хотя бы не такая ожиревшая. Они ж до бога проводники, а не поборники. А тут, гляди, всё за деньги. Перечень ценников у них как меню в ресторане. Нет, проблем-то нету, я заплачу. Только к кому он меня проведёт, такой проводник? У него карманы золотом набиты он сам идти не может, а ему ещё меня вести.
Попы-то попами, а сам-то ты идти хочешь? Я потому спрашиваю, что про это же всё, что и ты щас, раньше как-то с тёткой своей говорил. Да ты знаешь её, тёть Люба-то. Её как брат мой, Толян, из деревни в город к себе забрал, так она сильно быстро здоровьем сдала. Оно понятно от земли-то оторвалась. Но зато у ней в городе к храму доступ большой. Здесь-то у нас нет ничего. Вот я посмотрю на неё, она ведь в любую погоду дождь там или мороз трещит, а она всё равно в церковь на молебен идёт. Хоть там простывшая совсем, хоть охромеет на обе ноги, а поковыляет. Я вот в церкви сто лет не был, даром что крещёный. А она не дай бог, чтоб не пойти. Говорю ей: «Ты попу руку целуешь, а он этой рукой деньги загребает». Так она не с обидой мне, а с печалью какой-то такой давай попа защищать: «Батюшка должен быть, так надобно. Я жеть хожу богу молиться, а не батюшку судить. Нельзя судить. А што богато живёт, так надо то простить». Во как! Понимаешь?! Прощают бабули попов.
Мы б с тобой уж никак бы не простили. Нет уважения к таким попам, они ещё выпили, пожевали мясо. А бабушки, видишь, прощают, продолжил Сергей. Вот про церковь говорят место намоленное. Так, я думаю, эта намоленность как раз от их молитв и происходит. Коль чистые у них души, так и молитвы тоже чистые. Нету корысти никакой. Если и просят, то всё за кого-нибудь.
Да уж. Какие есть они, такие перед богом и стоят.
Я тебе уже много рассказывал, как мы с Анной моей Вильгельмовной в феврале этом в Иерусалим ездили. А всё равно, сколь ни рассказывай, словами не передать, чё я там испытал. Вот где, Вовка, намолено! Сколько там всех! И мы там, и армяне, и евреи, и греки. И эфиопы там Откуда они там?! А они там идут, чёрные такие, тоже паломники.
Надо же
Говорю тебе. А главное, Вовка, на лицах у всех доброта и тишина восторженная. Такое, Вовка, благоговение и волнение в душе!
Да-а
Стою я на плитах и понимаю Нет, прямо ощущаю ступнями, что под плитами следы Его, земля, по которой Он ходил, камни, которые Ему в кожу впивались. И чувствую я их сильней, чем если бы своими ногами. Представляешь?! Чувствую, что был Он, что правда всё.
Уверовал?
Дело не в этом. Не то что уверовал, а словно как увидел Его и точно понял, что был Он. А значит, получается есть.
И как ты это почувствовал? Со мной даже близко такого никогда не было.
Как бы тебе это объяснить, остановился, подбирая доходчивое объяснение, Сергей. Вот ты чё почувствовал, когда тебе жена первый раз сказала, что беременна?
О-о, это-то понятно чё Это-о даже не знаю, как сказать Обрадовался сильно, заулыбался очень понятному и дорогому Егоров.
Вот, примерно так, удовлетворённо хлопнул себя по колену своей медвежьей лапой Сыскин, видя, что угадал с объяснением. Вчера ещё не было никого, а сегодня есть. Ты не видишь её, а она есть новая жизнь. И у тебя к ней сразу восторг и любовь.
Если так, то конечно. Это очень мне понятно. За это вообще выпить надо.
Давай, давай, за это надо, они выпили. А ещё, Вовка, чуду я поразился: камень там помазания плита такая мраморная, в трещинах вся, жёлто-серая такая. На неё Христа после казни положили. И ты знаешь чё Из неё масло выделяется и выделяется, из каждой трещинки, из всей поверхности. Мироточит плита. Веришь нет, люди ладонями масло всё сотрут, платками промокнут, а оно опять. Я же сантехник, я всю плиту обсмотрел нету никаких трубок, ничего не подведено, я бы увидал. Чудо, ты понимаешь?! Прикасаешься к нему, и душа замирает.
Тебе верю, ты бы увидал. Но как же оно тогда выделяется?
Вот, Вовка, запало мне в душу это чудо, не отпускает. Так мне по фазе двинуло, что об нём теперь постоянно думаю. Заболел я им, понимаешь?! Хочу, чтобы у нас в деревне тоже чудо было.
Да ты чё, Серёг?! Сравнил тоже, Иерусалим и мы не-е. У нас и церкви-то никакой нет.
Вот, Вовка, именно. А надо, чтобы была, до конца раскрыл свою новую мечту Сергей, и Егоров понял, что в Иерусалиме его друга действительно сильно двинуло по фазе. Пусть хоть маленькая совсем, часовенка, но у нас. Чтоб намолено в ней было, и чудо тоже. Вот тогда бы я покрестился. Может, не просто так мне снова утки снятся с картины моей ненарисованной? Зовут
Да-а придумал ты
Ты крестик серебряный носишь?
Серебряный.
Не темнеет он у тебя?
Да нет, вроде
Ну-ка, покажи Вот, видишь, блестит, светлый А мои почернели оба за месяц, меньше даже. Один сперва, потом другой Эти-то, я тебе показывал, в Иерусалиме которые купил паломника крест и наш, православный. А священник там говорил, что можно и некрещеному носить, если в Иерусалиме купил крестик. Выходит, нельзя, здесь надо покреститься, потом уж носить.
Да может, от пота просто почернели. Кто его знает
Ты ж тоже потеешь, не деревянный. Нет, надо, надо
Водку друзья допили, шашлык доели. Егоров на следующий день уехал в соседнюю деревню на свой калым ставить крышу на гараж. А Сергей Сыскин следующим утром начал чудить.
Извините, сказал он, виновато пожимая плечами, приехавшему к нему из города заключать договор богатому клиенту, не смогу я вам отопление сделать. Обстоятельства у меня непредвиденные.
Как же так, Сергей Викторович?! растерялся богатый клиент. Мы же договаривались Я же ждал
Очень у меня непредвиденные обстоятельства Извините Но вы не переживайте, я вам посоветую хорошего мастера. Сделает как надо
И отказал. Не взялся. Занялся непонятно чем.
Ты чё?! цепко посмотрела на мужа жена Анна Вильгельмовна, показав лицо женщины, у которой только что на родной улице бесцеремонно вытащили любимый кошелёк, и она при этом как бы ещё видит спину убегающего вора. С Егоровым недоперепили?! А спальня новая а машина а жить на что?!
Ты же тоже в Иерусалиме была Вот и не спрашивай больше, коротко объяснил он. Потом от дальнейших объяснений отказался и продолжил гнуть совершенно не свойственную ему ранее линию.
Надо же! Иерусалим ему виноват! одновременно растерялась и рассердилась жена.
А сделал Сергей после отказа богатому клиенту именно вот что: ближе к обеду пересёк узкий проулок, отделяющий его дом от избёнки одинокой старушки Лазаревой, отворил хилую калитку и постучал в дверь. В ответ за дверью долго сохранялась тишина, потом по полу прошаркала мягкая обувь, звякнул снятый с петли крючок, и на Сыскина из чуть открывшегося проёма вопросительно глянули подслеповатые старушечьи глаза.
Открой пошире-то, баб Вер. Здравствуй! глянул навстречу Сергей. Иль боишься чего?
Чего мне бояться? открыла шире дверь Вера Даниловна. Не ждала никого, вот и думала: кто бы это ко мне мог? Теперь вижу.
В дом-то пустишь? Разговор у меня к тебе не короткий.
Пущу, чё же Пойдём.
В единственной комнате, с окнами, когда-то румянившимися чистыми стёклами от каждой зари, а теперь потускневшими, уселись за круглый стол. Старый стол под локтями Сыскина издал такой протяжный скрип, что локти тут же были сняты.
Баб Вер, а я к тебе с чудом.
С чудом?! не поняла, о чём речь, старушка Лазарева, не увидев ничего в руках гостя, и потому уточнила: Где ж оно, твоё чудо?
Вот тут и тут, Сергей приложил ладонь сначала ко лбу, потом к сердцу.
Уж больно мудрёно объясняешь. Проще-то можно?
Ты город Иерусалим знаешь?
А как же, как же его не знать? Ты из меня бестолковую-то не делай, мы в Бога-то веруем. Знаю, столица это Божья. И слыхала, ты с Анной своей нынче в нём был. Мне-то не судьба в нём побывать, а я бы побывала. Мало, видать, кто из наших людей в Иерусалиме бывает.
Сейчас уже много. Паломники едут чудо посмотреть.
А-а. Ну, нам-то отсель не видать ни паломников, ни чуда.
Так вот, баб Вер, я и хочу, чтобы у нас здесь хоть немного Иерусалима было. Чуда своего, понимаешь
Эк, хватил. А чё ж ты сможешь? Ты же человек простой, а там Бог.
Смогу, баб Вер, смогу, если ты поможешь. Мне для этого угол твоего участка нужен, что к проулку. У меня-то, понимаешь, к проулку дом стоит, и с другой стороны всякой всячины. А в сам проулок чудо не засунешь.
Да чего ж ты сделать-то такое хочешь? Не пойму я. Чудо, чудо объясни толком. Чудо-юдо
Часовню хочу поставить, баб Вер.
Ох-ох, вон чего Замахнулся ты, даже не представить, покачала головой старушка. Так поставь в центре где-нибудь, всем видней будет. Оно лучше, в центре-то
Не дотянется до центра чудодейство моё.
Ну тебя! Опять загадками говоришь. Ладно, мужик ты, знаю, дельный, не болтаешь попусту, ничего не поняв про чудо, но угадав в затее соседа что-то совершенно для них небывалое и очень хорошее, подошла к согласию баба Вера. Ток это тебе не тяп-ляп чё хочу, то ворочу. Тут и батюшки благословение надобно, и место освятили чтоб
Да потом, баб Вер, привезём попа, если надо. Мне щас поторопиться бы, до холодов сделать кой-чего. А потом-то конечно, освятим это дело. Ну, позволишь?
Ладно, перечить не буду тебе. Мне не помеха, а у тебя, может, получится Только, смотри, весной за благословением поезжай.