Теперь я понял: жена права: я действительно здесь, как в гостях. Но я не боюсь этого. Я до сих пор прекрасно завариваю чай. Я еще не остаюсь наедине с книгой, не успеваю. У меня не дрожат руки, я не изменяю себе.
Ну, что ж, пусть я буду гость в этом большом, таком перегруженном от тоски и трескливом от ссор доме. Здесь бы надо завести сверчка на печи, который бы всех вылечил, как было
дело
Я, наверное, сам похож на сверчка. Жена говорит, что я сутулюсь, сижу уткнувшись "в свои записочки, как сверчок какой-то".
Что ж, стало быть, она права, и я согласен быть сверчком. Только и этой сказке с поджимаемыми губами, с морщинами обид на лбу и с вечерней усталостью тоже когда-нибудь настанет конец.
Мы как будто все не снимем с себя грим. Мы распределяем роли нашей жизни иногда между прохожими, между неуклюжими подростками, доставшимися нам в ученики: вот это будет долговязая нескладная медсестра в угрях, и она будет всех лечить, а это маленький тиран, от которого страдает весь народ количеством в двенадцать человек: и писатель, и дворник, и девочки-наездницы.
Она шла по улице быстро, и от этого казалось, что ее черное пальто развевается.
Иногда мне кажется, что я уже видел себя в старости. Достаточно пристально вглядеться в человека, который отражается в витрине с голландскими булками. Почему с голландскими, спросите вы? Потому что в год моего отъезда из Петербурга у нас на улице Таврической в какой-то призрачной, с тех пор растаявшей в воздухе булочной продавали голландские булки, и все покупали их.
Ну, хватит об этом. Пора бы заняться и делом. То есть тем, что умные люди все еще называют «ностальгией».
Недуг
Недуг? Пришел? Явился?
Смотрит человек на женщин, но они все как будто бы чужие. Видения. У этой мягкая грудь, и вот он как будто сжимает ее в руках, как козье вымя.
Но нет какой-то простоты. Всегда было внезапно, всегда овеяно какой-то простотой. Или дело не просто в простоте, а там земля носила как на крыльях. А здесь идешь и волочишь ноги
Зачем нужно играть эту драму, с истерично-веселыми водевильными вставками, со светской никому не нужной вежливостью как будто сжигаешь черновики и все время предаешь то, что здесь писал. То, что пишешь, больше соответствует России и твоей душе, чем каждодневное поведение.
И женщины наши, выходящие за французов, превращаются здесь в каких-то благообразных цесарок, без тоски и участия, без боли о жизни, оставленной на родине а тех, которые мучаются единицы.
Эти цесарки не дотягивают даже до сочного пафоса Агафьи Тихоновны и все время как будто находятся в ажиотаже завтрашней распродажи, выхаживая по Парижу свой уют и очередной половничек, в зависимости от средств мужа.
А Москва?
Обилие лавок. Раздрай в душе испытание, посланное нам. Вот он, западный, сияющий, богатый мир мир прожорливого порядка.
Чего добивается этот московский великий свет? И у него свои корни. Откуда произрастают хамство, самодурство и нахрапистость? Лишь бы у них все было навалом и как надо. А как надо не знает никто, поэтому евроремонт, тюнинг, фитнес, как можно больше сигар, хороших ночных клубов и веселящих разум винотек (француз бы сказал «енотек» дифтонг oe). О, этот вечный дурак разум!
Я опять начинаю заболевать душевно. Логика жизни еще не позволяет проламывать хронологию, логика предыдущей фразы выкидывает наружу словосочетание, ставшее одним словом, а ведь это словосочетание душевнобольной.
Если говорить о том, что происходило в реальности, то сначала было записано то, что вы находите в главе «Новый свет», когда уже многое было пройдено, но душа восстанавливала все в прежнем чистом порядке, несмотря на горечь, о болезни там идет речь, а началась она здесь, а потом уже было написано то, что пишется сейчас, как будто по второму разу, специально для дотошного читателя, без которого ну никак, ну вот никак нельзя обойтись.
6. Лифт пришел и
И он взглянул на себя в зеркало, в лифте было зеркало: отчего-то глаза казались вылезающими из орбит, но серая лазурь райка была напряженной и густой это выдавало силу и какую-то непонятную людям проницательность, и сегодня опять этот острый лоб, птичий нос, почти выпуклая родинка.
Знал, что опять превратился в эту мудрую, старую птицу, что опять сегодня не будет покоя и утешения. Даже от глубоких и прозорливых слов Лены. И он резко хлопнул пятерней по зеркалу и закрыл этот полу-чужой лик, опустив голову. Если бы мог, он бы это зеркало в лифте занавесил или уничтожил.
Там дом 21 почему-то дом номер именно 21.
Я только чуть замедлил шаг, но уже знал, что заходить не буду. Поравнявшись с ним, я увидел, что на втором этаже в унисон моему предчувствию горит окно. Я уже прошел практически следующий дом черные плиты, почему-то радовавшие меня в детстве как вдруг раздался громкий и почти безысходный крик ребенка, наверное, девочки И я повернулся и пошел назад.
Дома так тихо. Что я даже подумал, что ну вот, вместо того, чтобы скучать о тебе, я мог бы обдумать то, что мне грезилось за день. Но где твоя тихая требовательность? Я как будто бы нуждаюсь в ней.
Я раньше вслушивался в каждое твое слово, хотя ты иногда говорила совсем простые, совсем ничего не значащие вещи. Но они значили, я знаю, они значили. Теперь я часто не дослушиваю тебя, как будто чего-то боюсь. Я знаю, в чем дело. На самом-то деле, я просто хочу, чтобы случилось так случилось так, чтобы ты меня обняла, чтобы я тебя обнял, чтобы ты обняла меня порывисто и по-детски и я замер у тебя на груди порывисто и по-детски
Нашел письмо, написанное, когда мы были в Питере, а ты, наоборот, здесь
7. Письмо жене
Заинька моя ! Заинька !
Очень мне все нравится. И чай-чашкович-чайник и то, что дел ты нам желаешь безупречных, а просыпания радостного.
Когда что-нибудь здесь о тебе упоминаю : Анюта или Оля в двух словах, в груди и внутри волна чувств, хороших про что-то, что не то знаю, не то чувствую про тебя. Быть может, я не безупречен в общении с жильцами и в торге, двум ощущениям следую прозрачно и свято: их ты во мне поселила. Упорству добиваться своего, знать, что я все сделаю и мне нужно это сделать. И еще чувству полной свободы. Только как это все организовать? Перевоз всего, продажу, как чего не забыть? Видимо, завтра придется выбирать машину: театральную или Славкиных строителей.
Грусть меня обуревает от Питера. Я чувствую, что в нем уже не нуждаюсь. У меня есть свой. Мы с ним по-разному живем. А ты права: у них есть свой этикет и свои идеалы. Только в боли и добрых словах понимаем еще мы друг друга.
Правда, о моей боли я никому, кроме Ленуса, клочками рассказывать не собираюсь. А тебе то, что прольется само. Я не хочу тебе о боли.
Я, моя Оленька, целовать тебя хочу и нежно-нежно разговаривать. Я сделаю все так, чтобы ты хоть не расстраивалась. И, главное, не буду очень сильно тебе подробности рассказывать. Не подробности ранят, а что-то другое, что связывает. У всех печально-надрывный юмор, Новгородская подслеповатая, все знакомые мужики чем-то придавлены. Тебя я уже не вижу в этом мире. Ранит только то, что ты вроде в нем когда-то была.
Ты помнишь про русалочку, про то, что я понял, что тебе больно ходить?
Пусть это преувеличенно: мне дорог каждый твой шаг и вздох. И твое пробуждение. Они, пока нас нет, пусть будут у тебя радостными и тихими.
Завтра едем в"Максидом" на театральном автобусе за Леночкиной мечтой : елкой в горшке. А я на "Ладожской" уже купил гирлянду, по-разному мигающую в восемь режимов, и подарю ее Лене и еще нам куплю.
Пока я тебе писал, Настюша успела помыться в ванной говоря честно и шепотом, первый раз за все время ребенок, кажется, лежал в ванной.
Анечка грустная, а отпускать нас не хотела. И в предвкушении сегодняшнего, видимо, свидания с Андрюшей я не буду спрашивать, где она встречает Новый год она хандрила, хотя держалась. Кажется, мы с ней как-то друг друга понимаем, но, только приехав, я понял, что наши разговоры с Аней лишь пятая часть в этом понимании. Мы приглядываемся друг к другу и втягиваем воздух носом, как собаки.
Я очень люблю читать твои письма, они, как постоянное, свежее, родное дыхание мне в лицо и в душу
Я тебе пишу и говорю иногда как наощупь.
Хорошо, что ты по ночам думаешь. Или рисуешь. Первое: увидеть твои мысли невозможно, но рисунки оставь пожалуйста для своего мужа. Может, мне удастся, вернувшись, сидеть рядом с тобой, когда ты думаешь, и просто не мешать тебе, дыша рядом?
Малыш, я очень хочу быть безупречен. И не только в делах. Что происходит в Настюшиной душе, я не знаю. Видимо, не присматриваюсь или не разбираю по порядку. И какое-то горение, ожидание чего-то и необходимость пятиться, зарываться в себя, неумелое и почти уже женское чувство одиночества среди своих подружек, скроенных из другого теста и в то же время желание им что-то подарить от своей внутренней свободы и ранней ясной зрелости. Она просто зациклена на теме "Ася", как только возникает тема общения с друзьями, потому что до Васи она не дозвонилась, а об Артуре и Никите вообще не думает. О чем говорить с мальчишками? Настька сейчас пытается собой спасти Асю, придумать другую Асю, закрыть глаза на чуть лукавые и женские проявления этой зажатой и рвущейся все время из болезни и комплексов девочки и надрывающей, как это всегда бывает у слабеньких, и самое себя и свой мир вокруг. Я как-то утряс ситуацию, по-жонглерски перевернул ее в сторону Настюши. Асе понравилась Ленина квартира, фортепиано и, главное, Асю сильно заинтриговал я: чтобы показать, что она меня слушает, она в разговоре отодвинет и Настю женские дела, причем, такого толка, будто некоторые девочки берут их на прокат в какой-то мастерской старых поношенных повадок. А бывают женские судьбы, имеющие свой запах и как будто несомые на руках самой души. Этот запах удивителен и неповторим. Эта женщина рождена в мир единожды, и природа протягивает к ней руки со всеми еще не созданными дарами, заново творит женское. Это ты.
Леня лохматый, красивый, здоровский мальчишка, он проснулся, когда мы были уже в дверях и собирались уходить, Настюша ему улыбалась, а я пел, шутил, балякал, и он заулыбался, а когда я шапку дедморозову надел с мигающими по краю сердечками, он просто был рад. Аня сказала: «По-моему, вы ему понравились. Он теперь всегда, когда будет просыпаться в такое время, будет думать, а где же вы?» У Ани был вчера порыв оставить нас ночевать.
А сейчас, малышонок мой, мамочка и девочка, я пойду спать. Я просто хочу спать. Только на секунду тебе позвоню, а когда ты будешь мое письмо читать, так я уже буду в кровати.
Завтра меня Ленус будит и я с утра за компьютер что-нибудь набирать. Отец понял, что я дальше буду писать только лучше, это для него реальность. Мы сегодня болтали об искусстве!
Вон Настюша и свет потушила.
Целую тебя, любимуша моя.
Буду рыцарски делать дела. Буду светел.
Бормотание
Были сделаны дела, разом была продана Новгородская, а что Лена болеет, мы тогда не знали да мы ничего не знали! Или просто старались не знать.
А дружба утеряна, и Ася за это время выросла, и, может, даже справилась и с комплексами своими и вполне чувствует себя в этом мире нужной, ей непросто, но, наверное, она по-настоящему живет. Девчонки, бывает, из ангелочков и томных уходят в ленивых стерв, а бывает, приходят к простой женской судьбе.
Иногда подлинник ничего не подозревает о самонадеянной работе его копии, выдающей его тайные черты и откуда все знает этот самозванец-двойник?.
Я помню его все время нас снимающим то со старым фотоаппаратом, то с новенькой, какими-то тайными усилиями доставшейся камерой. Странно было то, что в этот раз при встрече, подстриженный налысо, "под сапог", он все так же щурил один глаз, будто все продолжает снимать меня.
Я как раз хотел тебе сказать, что он предал нашу дружбу.
Неумело о любви
Да, я призван составить счастье женской души: разговоры по душам и моя вечная предупредительность в отношениях с женщинами возможность дать им почувствовать свою значимость, а у женщины она проявляется через понятость ее другим и тем более мужчиной я дарю им эти минуты озарения и их пылкого величия, я делю их с ними. Дело в том, что я люблю женщин но я потратил много времени, говоря им об их неповторимости. Иногда я чувствую нутром, какая женщина передо мной и даже, какая женщина в ней прячется.
И все же я устал. Но есть еще надо мной другая почти крылатая власть, власть старших женщин мамы и Лены. Я не знаю, почему я подчиняюсь этой власти иногда к лучшему, иногда к худшему но подчиняюсь, будто без этого не могу.
Вот зачем я сейчас подарил Лене и дарю уже целый год подробности о наших неурядицах, ведь это всего лишь мои неурядицы, зачем тут я хочу остановиться, чтобы не впасть в обыкновенное судачество, что, мол, это как отношения с золовкой, то, что, путаясь в одном слове, как в шарфе, не мог выяснить папа: золовка, невестка я сам проясняю все время эти отношения и порчу скорее всего Ленину любовь своей суетой, невольно диктуя ей происходящее в тех красках, какие меня распаляют в эту минуту, сам ожидая утешения, и утешение приходит, и получается, что в любой ссоре я прав и мне потом остается «обелить» Олю, и раньше я в это верил, а теперь это только нервное подергивание плечом, потому что, наверное, я все испортил
Но эта моя мысль, что мы все одна семья и должны вместе лечить наши душевные вывихи я не умею сам справиться с этой мыслью, но рассказываю, рассказываю, не зная, куда это все повернется
И все же я дарю Лене ощущение женского счастья я дарю ей с первой минуты моей настоящей жизни бесконечную повесть моего сердца и это противоречит законам сохранения семьи и общим взглядам на супружескую любовь и я не прав, я готов уговаривать других людей не делать точно так же но таким вот выговариваньем я сохраняю семью, остаюсь самим собой, дарю Лене счастье быть горячо включенной в мою жизнь как и тогда, когда без десяти восемь, гудящий от счастья, я звонил Лене в дверь, и все по моему лицу было понятно, все оно заранее объявило и выдало наружу двух внезапно-счастливых людей и нисколько не затронуло тугой вал счастья, который нес меня, принес к Лениной двери, потому что я хотел поделиться этим чувством полета, а не плестись на пустую вымершую Новгородскую, а потом понес меня и тебя дальше, сделав Лену первой свидетельницей нашей любви.
И вот теперь я сказал Лене:
Я сказал Оле: Отпусти меня.
Зачем я это сказал Лене?
Ведь я так слово в слово не говорил.
Сегодня мне приснился Леша С. У него всегда немножко пахло изо рта, весь он был большой, немного похожий на бычка: он потел в играх, у меня и у себя дома, действительно, как бык, и как бык был неутомим. Он от чего-то предостерегал меня. Во сне весь его запах и пот вспомнились мне, хотя от него самого не исходило никаких привычных запахов.
Он был бы хорош на роли увещевателя, потому что в наших разговорах с ним он в девятом и десятом классе как будто старался меня не обидеть и в то же время, с детской мудростью, которая едва заметна самим детям, как будто берег меня, чтобы я, не дай Бог, не сотворил какой-нибудь ерунды. Только все это было в интонации, в неожиданной виноватости взгляда, когда мы с ним разговаривали о каких-то группах, танцующих брейк, или о чем-нибудь, что мне совсем уж было неинтересно и он безмолвно извинялся, но как будто не только за то, что говорит о какой-то чужой мне вещи, а за что-то еще другое за то, что ожидает меня
Так мы не замечаем предостережений увальней и оглушительных толстяков, которые много потеют.
Глядя вперед
А он, глядя вперед или перед собой, как еще порой советует нам живущая в нас старая лексика, всегда знающая тяжесть хранимых ею обетов видит нас и видит за нас: там, где я с кем-то близким ругаюсь, хотя довольно все-таки бережно и одним краем мыслей уже отходчиво, и чего-то еще требую от близких да, в основном понимания чего-то еще жду от людей да еще пока что всего; и там дальше, где я, пишущий и сам глядящий вперед, где-то подразумеваюсь рядом с тобой. Так, сынок? Так ведь, так. У тебя будет шумная и довольно ясная деятельность, и, может, ты разрешишь своими усилиями, зачем нужна пропасть между творчеством так называемым ведь пишут не из ощущения утвердить это понятие и строящей себя жизнью. А, может, нам и удастся сгладить, срастить поближе неровные края этой тектонической трещины а, может быть, и не нам.