Ты глядишь вперед и упираешься в мою спину а не отсюда ли, от взгляда вперед и возник вобравший в себя этот взгляд глагол «вперять»? и бурная соска ходит в твоем трудолюбивом рту, а палец левой руки глубокомысленно давит на ее пластиковую крышку, руки в розовых прожилках, в можжевеловых веточках, и из всего этого ясно, что ты мал. Ясно, конечно, не тебе и не мне, а тому, кто тебя в данную минуту не видит, и, главное, не видит, как в глазах у тебя отражаются родители, живущие нелегко, интересно, беспокойно, не всегда справедливо.
А вчера подбрасывал кричащего сына. У тебя был твердый живот, и я сам стал прыгать на кухне, трясясь от пола до потолка в какой-то конвульсии я встал, мама твоя спала, так получилось и один раз я дунул тебе в твой кричащий рот. Все это, пока молоко в печке не согрелось.
Иногда мы просто худые переписчики своих поступков.
8. Пора уезжать.
Лариса Р. просит передать пакет в аэропорт человеку, улетающему в Питер. Видение уплывающей лысой головы в стеклянной трубе коридора, ведущего к посадочным отсекам. Вспомнил отца. Так же уплывала его голова, и ни он, ни я мы друг в друге ничего не поняли. Он не понял, зачем нужно было меня отпускать на Запад, а я зачем он считает, что он отпускал.
Как отдельные листки все эти дни.
Приехавшая из Германии Алена.
А у вас здесь лучше вещи, как я посмотрю. И еда вкусней.
Согрешили. У нее жених немец.
Разговор в Monoprix:
Посмотри пожалуйста. (Показывает ему в кабинке лифчик на себе.)
Я это себе от его имени подарю.
Что, лифчик?
Нет, все вот это.
Какая у нее бесшабашность и непосредственность
Интересно, какую мне тему выбрать?
Ты о чем?
Ну вот, например, то, что для нашего поколения была армия
Как ты думаешь, мне пойдет такое полосатое?..
К чему вся наша хваленая образованность? Если кто-то из нас, живя здесь, все-таки решается служить России, без всякого переносного смысла, то он окажется в тупике. Отсюда что-либо сделать практически невозможно. Или это мне так кажется, но во всяком случае, кажется оно мне, а не кому-то другому. Надо бежать из этой приукрашенной лавки как можно скорее!
Здесь пахнет дорогой материей, здесь хорошо пришивают пуговицы и прячут шов, здесь залы, прохладные в жару, из-за навевающего в вентиляционные щели воздуха, здесь сияют аккуратные лампочки в туалетах и в концертных залах и везде и даже кое-где на вокзалах дотошно-чисто. Вы этого хотели, Петр Яковлевич? Кто из западников этого хотел? Я сам в семнадцать лет хотел, чтобы у нас и вокзалы и отхожие места стали чище.
И те, кто был на родине, говорят, что к этому уже есть поползновения.
Я семь лет торчу на Западе я всего лишь один раз был дома.
Иногда мне кажется, как много я всего не успел.
Я не играл здесь ни на одном органе. Вру: в маленькой церкви в Авиньоне. Я не выучил греческий и немецкий и сразу бросил латынь. Я все еще не дочитал Сервантеса. А Данте в оригинале?
Но чему равняется мой скарб? Русско-французский словарь. Словарь Даля, буква "П". Молитвенник, подаренный мне в Зеленогорске долговязым Денисом. Данте и Петрарка, томик Пушкина, зеленый томик Мандельштама, купленный в Перми на вокзале, желтая книга Булгакова. "Страсти по Матфею", Моцарт, Вивальди и "Детская" Мусоргского, записанная на старую кассету, и такой же старый Шопен, от которого тоска подкатывала к горлу еще в Италии, а потом здесь на студенческом коленкоре, потому что было ясно: я что-то упустил, а музыка возвращала мне меня же самого, невредимого, безостановочно несущего с собой ощущения и природу в детстве, и хотелось тогда сразу, сразу уехать. Что-то ведь помешало.
Но мне что-то непонятно: неужели у меня не было бы всего этого, останься я дома? А то ведь теперь "Обломова" и Салтыкова-Щедрина с Замятиным я выискиваю, побираясь, то выпрашивая, чтобы одолжили, то состоя в бесчисленных библиотеках Большого дворца, имени Тургенева ах, да Бог ты мой!
В Греции я не был, византийского пения не слышал. Хотя, быть может, и есть в Париже греческая церковь. Или, как говорит, один приятель-художник: зайди в любую церковь, а в ушах поставь себе византийское пение.
Ну как можно отсюда служить России?
Эмиграция носит на спине увезенный невидимый скарб, где радости тесно переплетены с неудачами, и боится, что кто-то разрушит ей эту тоскливую иллюзию. Смешно, что, когда они входят в двери, невидимый горб не задевает верхней притолоки. Они способны по большей мере на тараканьи бега и то непонятно, на каких тараканов ставить.
Не одолжите ли вы мне своих тараканов, профессор?
Ведь есть среди них профессора и инженеры, рисовальщики из детских журналов, абстракционисты и недоучки с тремя высшими образованиями.
Но кто мне объяснит, зачем было заводить русские магазины с польскими и немецкими малосольными огурцами в банках и пирожными душераздирающего цвета? Чтобы кого утешить?
Ведь все равно все наши русские семьи любят хороший рассыпчатый творог. Молодые семьи еще как-то беспокоятся об этом, прожив не более двух лет. Тогда еще можно ездить в еврейский магазин где-нибудь у Северного вокзала, где на полках и прямо на полу стоят огромные мешки с орехами, с красно-коричневыми горами кумина, который вот-вот просыпется наружу, и все будут чихать, где лежит длинная маца, бережно завернутая в мутный полиэтилен, где опять же всякие малосольности в банках с разлапистым красным семисвечником на боку, где даже можно найти греческий сыр фету и нашу гречу. Только творог женщины берут в каких-то других магазинах.
Потом и это наскучивает.
В конце концов можно слетать к маме в Питер или в Москву и наесться этого творога до отвалу? Я ведь правильно говорю?
А иногда мне кажется, что моя жизнь здесь это затянувшаяся поездка на какой-нибудь европейский семинар. На завтрак в гостинице шведский стол. Можно запастись, насколько рук хватит, круглыми легкими баночками с вареньем. Молока сколько хочешь наливай в хлопья.
Но завтрак заканчивается, девушки-официантки убирают сначала молоко и соки, потом уносят прозрачные бадьи с хлопьями и мюслями, и надо идти жить семинарской жизнью: о чем-то говорить, что-то доказывать, оправдывать свое казенное проживание.
Иногда мне здешние женщины, сидящие в бесчисленных окошечках вокзалов, метро, почты и в кабинетах бесчисленных университетов кажутся серьезной командой, нанятой обслуживать дюжину семинаров, конференций и заседаний парламентских палат, поэтому у них вполне можно попросить принести чашку кофе в номер Только вот в какой номер?
И так дальше можно бесконечно.
Ну какой он к черту Пьер Безухов! Не может быть Пьеров Безуховых в чистом виде.
Он просто москвич, балагур и болтун и в Бога как-то почти не верит.
Мне иногда кажется, что имена, попадающиеся мне в жизни, не случайны. Первая любовь была Юлия. Или Катерина? Одна «горькая», другая «ясный разум» или что там это значит Была ведь святая Екатерина, невеста Божия.
За именем Андрей кроется слово "человек", греческое " антропос", за Кириллом кириллица, за Романом романица то есть романские страны, где я и торчу, хотя Ромка вроде в этом не виноват
Но от двух имен я почему-то замираю: от имени Анна и от имени Ольга.
Вот так когда-то гоголевский итальянец отправился в центр западной цивилизации.
У Ларисы Р. оставить вещи. У нее кричит ребенок.
Ты чего-то как-то осунулся и похудел.
Вот был бы у меня сын
Идти на автобус ехать в Питер. Экономятся деньги.
Я устал от людей. В людях всегда какая-то тяжесть. Или это она скапливается во мне, а им, поговорив со мной, становится легче.
На Монпарнасе садик куцая полоска скамейки и деревья.
Видите, человек виском прижался к кривому стволу горячего на ощупь платана.
Это вы там с деревом обнимались? Вам повезло, что я задержал, а то бы вы не успели.
9. Приезд в белую ночь.
Бензином пахнет сразу на две улицы, дома передают друг другу влажные безмолвные телеграммы дождя и нет никакой возможности описать, что я ощущаю.
А я ощущаю, что я живу.
Белая ночь это, когда хватаясь за тугую ватную полу подъезда так, будто мне плохо и я падаю, хотя, на самом деле, падаю я исключительно в затхлую и теплую пропасть лестницы, мне плохо от счастья я поднимаюсь на второй этаж, звоню в дверь и знаю, что мне откроют.
Когда Лена которая, Слава Богу, уже не спит не спрашивает меня, почему я так рано, и я, слезящимися от света глазами смотрю на Лену и на сервант и разыскиваю в этом мягком и ватном мире, куда вернулся из далекой выси в этом уютном и странном мире, не сдвинувшемся ни на миг, пока ночь подбрасывала меня на своем батуте я разыскиваю самую белую чашку, в которую еще можно наливать, не выплескивая и не споласкивая, чай поверх сливок белой ночи, округляющих ее и без того валкие размеры
Я выпью чаю с волшебными сливками, я забудусь на время. Белые пятна начинают сновать по комнате, Лена появляется на пороге с чайником и совершенно непорочным полотенцем.
Я как будто вернулся, и эти белые пятна это хлопья мыльной пены. Наш мир будет умыт и обласкан. Пятна бегают по комнате, оседают на дедушкином серванте, бегают, как строчки. Эта рукопись это моя жизнь.
И вот стены зашатались и двинулись в заоконье. Большой немой стол накрыт развевающейся скатертью. За столом, с быстротой и ясностью сжимающегося сердца возникают, как из воздуха, световые фигуры. Возникаете вы, только что выкупанные в свете это вы плыли сюда ко мне, через всю белую ночь. Ваши жесты поразительно обыкновенны и немедленны и вызывают счастливую боль в сердце. Скатерть развевается, и кого-то ждут. Умершие сидят рядом с живыми и теми, кого мы еще не знаем. Только мне ничего не слышно. Кого-то ждут. Развевается скатерть.
Я иду навстречу моей проступившей сквозь время семье и начинаю торопиться, хотя ноги меня не слушаются будто именно в эту минуту я должен тебе, сидящей ближе всего ко мне и обернувшейся и все ждущей меня, надеть невидимое обручальное кольцо на палец.
Белая ночь это значит, что я, растопырив пальцы, точь-в-точь, как надо, успеваю, надеть тебе кольцо на палец и это означает: утро.
Предметы легчают изнутри и теряют вес. Мы смотрим в окно в одну точку. Точка плывет, гудит и вращается. Это метель. Метель предметов.
10. Встреча
Как тот, который выбрал себе возможность воздыхать на расстоянии, обожая твою заботу, в которой было что-то безотчетно-материнское а однажды он приснился тебе домогающимся тебя и странно напористым как он сказал, оттягивая перед тобой в сторону дверь: "Твой любимый цвет, твой любимый размер"
Надо было ни бровкой не показать.
Уже было холодно. Все ходили в куртках. Я приехал оттуда, как был, без всякой куртки.
И только когда приоткрывается в минуты сердечного ясновидения вижу как будто твою душу ту, как и увидел ее, прежде чем глаза увидели. В эти минуты ты вся душа, ты вся несказанна. Бессловесные у души жесты. Если ты меня возьмешь за руку в эту минуту, то это благодать.
Виден Спасо-Преображенский собор.
А за ним светлый коридор того дня.
И вот, когда все так хорошо почему же меня не покидает тревога? Белая ночь вырастает на чувстве полноты, как на дрожжах.
Будто адрес ее кто-то выдал
И сейчас же раскаялся в том.
На два месяца позже.
Еще несгоревший Троицкий собор.
Женщины не подойдешь к ним. Живут без звука. Истинное в них без звука. И ухают, расставив по-пловецки руки, в трясину горя.
Надо маму куда-то везти. Надвигается вечер, и хочется ощупать предметы, оставшиеся во дворе: оградку, фонтан, тополя ощупать, пока они не провалились в неслышную воронку ночи. Похороны бабушки вроде бы завершились. Хорошо, что в этот раз мои бумажные дела хотел сказать «подоспели», но в этом-то и идиотизм, что подоспели! С бабушкой я попрощаться не успею. Я ничего важного пока что в жизни не успеваю.
Опять меня не было года четыре.
Надо как-то повидаться говорил кто-то.
Клянусь, если бы это были тополя, я бы радовался, как в детстве подарку.
Но это друзья детства, нацепившие на себя проворно, как подводники, невидимый комбинезон века.
Ну, пока.
И ныряют в машину, как в люк, и исчезают в глубине двора одна воронка, и кипящая вода вокруг.
Ушли на погружение, на пять метров глубины. Глубина называется: ночь.
Машина сверкнула. Белилами вымазала глаза.
На номере: АНХ.
АНХ символ Вечной жизни.
В смысле?
У египтян. Ну, вспомни: петля, а под ней крест.
Вам бы к батюшке Иосифу. Он под Тосно, в Артемиксах. Вы бы послушали, как он бесов отчитывает. Как нашкодивших. Мне невестка у меня невестка набожная Наташа говорила: такого можно наслушаться
И неверие в голосе, и зачарованность, и любопытство точь-в-точь, как у моей бабушки.
Дождь проливенный.
«Бог ты мой! Ведь все как было Вот здесь ветер гулял. Здесь мальчишки, прицепив веревку за паникадило это, знаешь, Боже, у нас такая большая люстра раскачивались.»
А потом священник помер, отец Стефан. От инсульта. В алтаре с ним случился. У нас тогда было восемь градусов, прости Господи.
«Ты слышишь, Господи, прости ты нас»
Священники причащались, так губы к чаше примерзали.
У входа таз серый, дачный, с латунным кранчиком и мама с дочкой в плаще:
А вода у вас освященная?
Служительница им:
Когда нет, вот у нас табличка и протянула мне или им табличку кому, не знаю:
«Святая вода кончилась».
А то приходят, бывает, руки по локоть в таз! Но я знаю, что осуждать нельзя, плохо это осуждать. Не судите.
И не судимы вольно и невольно отвечаю я.
Женщины смотрят еще растерянно это значит, что еще весна не пришла в мир. Хотя кругом август. Смотрят на меня смутно.
У женщин взгляды еще пока беззащитны. Смотрят на меня и мельком выискивают у меня в глазах как будто землю для опоры. В данном случае подходит пятый троллейбус. Пройдет года три и она вырастит без моей помощи сына.
Троллейбусные провода оставили мокрый чернильный след в воздухе. Всего-навсего размазанная по щеке тушь от слез.
Троллейбус чмокает проспект в мокрую щеку. На углу Пятой Советской старый заброшенный канцелярский дом из разряда сберкасс хотя ближайшая сберкасса аж через две Советских. На углу одной из них мужчина в шляпе и красных носках пытается встать, но безуспешно.
У Технологического Института мама мне сказала:
Найди рубль, дай бабушке. Я дал. Я люблю таким подавать, мама говорит так, будто укутывается в шарф. ОНИ НАСТОЯЩИЕ. Стоит такая чистая, аккуратненькая.
И вот опять сон поворачивается на оси, сон воспоминания мы пришли в Троицкий собор. В будущем приделе Св. Марии Магдалины позолота на иконах такая свежая, будто здесь прошел дождь и позолотил деревянную листву.
А когда здесь еще начинали служить, голуби влетали. До алтаря, говорит женщина с пожилым от забот лицом. Все было нараспашку.
ВЫЕЗД НАДОЛГО
I mean it must be high or low.
John Lennon. Strawberry fields
They have their exits and their entrances.
Shakespeare. As you like it
Обычно мы запоминаем какое-то место в городе, угол, который полюбится позже и будет в памяти всплывать без самовнушения, или подъезд, потому что либо возле целовались, либо же получили по морде. По морде я получил на Ковенском, у дома номер 6. Все остальные места в Питере я вспоминаю по принципу, целовался я здесь или нет, или, в крайнем случае, кого куда из девушек провожал, и на каком углу хотел поцеловать и не получилось. Не целовался я в Некрасовском садике и на Финбане, да много еще есть мест Кстати, по морде чуть не получили мы все строем на углу Чайковского и Потемкинской. Там я тоже не целовался, зато приходил туда и уходил оттуда с друзьями. Или один. Ну, конечно, это совсем другой, совсем другой адрес Троллейбусы пороли горячку еще потом столько лет, останавливаясь напротив у решетки Таврического сада, чего дедушка уже из окна никак не мог видеть. Разве только другим небесным способом