Двое, что издали на побоище смотрели, луки тугие изготавливали, пустили в старцев по стреле, но обе стрелы один калика поймал да в руке переломил, а второй метнул в стрелков посохом так, что у одного передние зубы вылетели, а второй с перебитой ключицей бежать в лес кинулся.
Огляделись калики. Стонут воины муромские, кровью умываясь, по траве ползают, на своем языке пощады просят.
Вздохнули старички да принялись их врачевать. Одному руку вправили, другому челюсть, третьему ногу ломаную в шину положили.
С разбитых лиц кровь мокрой тряпицей отерли да каким-то снадобьем, на меду, ссадины смазали.
Сидит мурома, притихла. Больно не воиста сделалась. Толичко поскуливают да на старцев, как мальчишки нашкодившие, поглядывают. Старцы убитого муромчанина положили ровно ногами на восток, меч из него вынули, руки на груди ему сложили. Покачали головами седыми сокрушенно, натянули скуфеечки да и пошли своим путем, будто и боя не было. Только к вечеру, когда на сон грядущий молитвы читали, правили канон покаянный и пост себе заповедали неделю без пищи и воды идти. Потому грех содеяли: кровь человеческую пролили.
Вернулся белоглазый мурома, с ключицей ломаной, из своего городища с подмогою, а за каликами уж и следу нет!
Кинулись догонять с собаками охотничьими. Скулят собаки, а следа не берут
Да и те, что на бое пораненные, сильно своих соплеменников догонять старцев отговаривали. Мол, не ходите, зла не делайте! Все зло против вас и обернется. Старцы-то, видать, не простые Догоните не обрадуетесь: ежели голов не сложите, то всем вам целыми не бывать!
Вот мурома разбойная от погони и отступилась.
А старцы как шли своим путем, так и следовали скоро да споро.
Дней через десять после столкновения с муромой, уже на закате дня, подошли они к затворенным воротам Карачарова городища. С умом было оно строено. Невелико, да прочно. И ров полон водой, и откосы вала круты не зацепишься. И угловые башни, что высились над частоколом, были удобны для стрельбы и в поле, и вдоль заостренных бревен стены. Особливо же отметили про себя старцы умение, с каким были построены ворота. Вели они в самую большую надвратную башню острога, но не прямо, а сбоку, куда вела довольно крутая дорога. И все, что по ней шло или ехало к башне, становилось к стене правым боком как раз под стрелы Сажен с десяток пришлось бы нападавшему правый, щитом не прикрытый бок под стрелы да копья подставлять, пока он до ворот добежал бы. И ворота, видать, были с умом построены. Проломившийся в них оказывался в башне, а там наверняка и вторые ворота, крепче первых, есть.
Набьется ворог в башню, напрут задние, давя передних, ан перед ними еще ворота. Кинутся назад, да упадет сверху железная решетка забрало и перекроет выход. А наверху для попавших в западню уж и копья готовы, и вар на огне клокочет, и смола кипит Потому двухэтажная башня, и пол на втором уровне так поделан, что сквозь щели в нем того, кто в башню попал, видно, а того, кто на втором ярусе стоит, не достать.
«Ладно строено! враз подумали старцы. Видать, живет в Карачаровом городище народ воинский, во многих схватках да затворах накопивший опыт боевой Он ведь даром не дается, он на крови да бедах людских копится».
Но самое главное, что отметили старцы и что жадно искали глазами, пристально изучая городище из лесной чащи, виднелся за частоколом православный крест на деревянном шатре церковки. Разом перекрестились калики и без опаски пошли по открытому лугу, такому сырому, что и на луг-то он не больно смахивал, а походил на болото, где конному да оружному непременно завязнуть суждено.
И это отметили калики, прыгая, как зайцы, с кочки на кочку: изгоном-набегом городища не взять!
Пока добрались они до затворенных ворот город приготовился к встрече, и хоть мычали в хлевах коровы, недавно пригнанные с поля, но явно слышали старцы, как торопливо пробежали в башню воины. Это пришлось каликам по сердцу: обутые бежали, не босые, не лапотники, но в сапогах с подковками Стало быть, народ в городище не бедствует и во всем достаточный, а в воинском деле не новичок
Молитвами святых и всехвальных Мефодия и Кирилла да сохранит вас Господь в городище сем дружно пропели калики, постучав в ворота клюками.
Аминь, ответили из башни. Да сохранит вас Пресвятая Богородица под покровом Своим.
Аминь, ответили, кладя поясные поклоны, старцы.
Створки ворот чуть приоткрылись ровно настолько, чтобы прошел один человек, и старцы поочередно протиснулись в башню.
Ворота за ними сразу же затворились.
В темноватой башне, где они, как и предполагали, оказались перед вторыми, наглухо затворенными воротами, голос сверху спросил:
Молитвами и предстательством законоотец наших Кирилла и Мефодия, откуда путь держите? Чьи вы люди?..
Из стольного града Киева. Монаси
Ого! сказал кто-то невидимый, простодушно удивляясь, из какой дали явились эти странники.
Давно ли идете?
Да с полгода будет. На Покров выходили, по зимнему
Створки вторых ворот также чуть приоткрылись, и монахи вышли на свет уже за стенами карачаровскими. Их ждали несколько крепких смугловатых и черноволосых воинов, совсем не похожих на населявшие эти края людей.
Больше всего они смахивали на печенегов или на родственных печенегам торков, что служили Киеву. Были на них черные высокие шапки-колпаки черные клобуки Но говорили они по-славянски чисто, и, самое главное, в расстегнутых воротах рубах виднелись гайтаны крестов.
Калик отвели к церкви, и первым их расспрашивать, кто они да откуда, принялся священник каппадокийский грек, неведомо как оказавшийся в здешних лесных и дремучих местах.
Удостоверяться, что это монахи, не самозванцы, в те годы было бессмысленно, только истинный православный христианин, положивший для себя превыше всего служение Христу, мог заявить о вере своей. Хотя христиане были на Руси не в редкость, но большая часть племен и родов, населявших Русь, пребывали в язычестве и христиан в лучшем случае избегали, как, впрочем, и мусульман, и иудеев, а чаще казнили без милости, принося в жертву Перуну или иным своим богам Зачем пустились смиренные божьи люди в столь дальнее хождение, грек не спрашивал не по чину ему было. Раз идут стало быть, не без причины, а коли есть причина сами скажут.
Присматривались и монахи к городищу, к священнику, к детишкам, что шныряли повсюду и совали по-летнему облупленные уже носы в раскрытые двери церкви, где в трапезной батюшка потчевал репой и хлебом странников.
Дивились монахи и церкви деревянной, будто изба, и строенной, словно это баня или амбар. Не видали они таких-то в южных краях. Перво-наперво поднялись они по широким ступеням на крытую галерею, где, будто в княжеском тереме, стояли столы и лавки, видать, бывало здесь пирование; прямо против крыльца сквозь растворенные двери виднелся собственно храм, освещаемый несколькими лампадами. Виден был и престол, и все его убранство, и несколько икон, висевших за престолом и стоявших на алтарной перегородке. Иконы все были греческие.
Ведя приличную месту и чину беседу, монахи странствующие распытали обиняком, что за народ пребывает во граде сем, кто князь и кто набольший.
Народ пришлый! Не от корня здешнего, ничего не скрывая, ответствовал священник. Бежали от гор Кавказских, когда хазары православных громили и резали, тому уж лет сорок будет. Тогда Хельги, регина русов, в Константинополь к цесарю Византии помощи противу безбожных хазар просить ездила
Помним, помним закивали калики. Она тогда еще в язычестве пребывала.
А уж я-то, рассказывал грек, с нею приехал, когда она крестилась и привезла в Киев стольный, вместе с именем своим Божиим Елена, и первые книги, и нас попей смиренных, кои согласились в языческий край ехать.
А сюда-то как попал?..
Так ведь при регине богобоязненной, православной, кою славяне Ольгой, по темноте своей зовут, а по закону она есть Хельги Елена, жилось в Киеве православном сносно. И крестились многие, и паства была, и Хельги-регина нас всем одаривала и кормила. Но Господь взял ее в чертоги свои, и княжить стал ее закосневший в язычестве сын Святослав. Сей был дик и свиреп! И, кроме войны, ничего знать не хотел. Да и воевал-то все непутём Все в местах отдаленных, а вотчины своей не берег! Так и сгинул на перекатах днепровских. Сказывают, печенег Куря из его головы чару сделал да вино пьет.
Тьфу! дружно плюнули оба монаха. Погоди, будет этому Куре за деяния да волхвования колдовские
А по мне, так и поделом Святославу. При нем такие гонения на христиан в Киеве пошли, что почище хазарских погромов будут. Славяне да варяги в истуканов своих веруют почти что одинаково. Вот они без Хельги-то регины меж собой живо сладились да и почали христиан имать да в жертву приносить, а живых хазарам торговать, а то и сами за море везлиВот и побежала братия киевская куда глаза глядят в леса да пустыни Тако и я здесь оказался.
Однако же он сокрушил Хазарию котел зла бесовского и разврата сатанинского, возразил один из монахов. И грек догадался, что монах в мирской своей жизни был воином и, должно быть, ходил со Святославом громить и жечь столицу Хазарии Итиль-град.
Да где же сокрушил? возмутился грек. Только стены градские разрушил да дворцы их пожег. А Хазария как стояла, так и стоит. Как творила зло во славу сатаны, как торговала зельями, да шелками, да рабами, отовсюду ведомыми, так и торгует.
Однако от Святослава-князя, не унялся калика, киевский каган кагану Хазарии дани не платит.
Сегодня не платит, а завтра придут вои хазарские, пожгут стольный Киев-град и станут дань взимать как прежде, как триста лет взимали!
Да не платил Киев дани триста лет! вяло возразил монах.
Триста не триста, а платил! А что Святослав Итиль пожег продолжал грек. Был я в том Итиле. Сие есть град и на городище не похожий! Стены хоть и высоки и толсты, да глинобитные, а строения все деревянные, а крыши войлочные! Такой-то хоть сто раз жги он, глазом не моргнешь, опять отстроится.
Не стенами крепок град, но воинством! Спарта эллинская и вовсе стен не имела, но войско стеною было ей несокрушимою, сказал скрытую похвалу греку, за тридевять земель от Эллады ушедшему нести слово Христово, второй монах. Еще Хельги-старый, воевода Рюрика, конунга русов, Итиль разорил да всех иудеев в Киев на телегах привез.
На горе себе! завопил грек. И тогда Итиль отстроился, и Хазария, как феникс-птица, из пепла восстала, и зло от нее не преуменьшилось. Идут караваны рабов из Итиля и в Мадрид, и в страны далекие, восточные, где их на шелк меняют да на блудниц искусных азиатских, на танцовщиц. А Киев-град весь в долгах у общины иудейской хазарской да на виду у Хазарии, как на ладони. В Итиле про каждый чох княжеский на другой день знают. Потому и пришлось Ольге за море в Царьград за помощью бежать, что на своих киевских воев надежа мала.
Не скажи! закипятился калика, что со Святославом Итиль громил. Не скажи
Но товарищ его перебил, видя, что спор разгорается и ни к чему хорошему не приведет:
А кто у вас княжит либо воеводит? Кто во граде вашем набольший?
Да несть у нас ни князя, ни воеводы его, прихлебывая молоко из глиняной чаши, спокойно сказал грек.
Как так?
Сказано вам: народ тут пришлый. От разных языков, и едина у него только вера православная. Вожди, кои и были, так все перемерли А оно и к лучшему. Несть во граде нашем ни при, ни замятни княжеской! Никто супротив другого не возвышается.
Тело венчает глава, а страну князь! Разве можно без главы?
И мы не без главы. У нас глава старейшина. Да Совет мужей мудрых, годами преклонных, в коих страсти утихли от множества лет и молитвы христианской, а мудрость прибыла и умножилась от опыта житейского и слова Божия.
А кто воев водит? Чаю, не без войны живете?!
Кругом опасно живем! вздохнул грек. И болгары камские нападают, и мурома соловая-белоглазая по лесам разбойничает, людей имает да не то хазарам, не то варягам продает
А во граде Муроме, слышно, князь сидит от Киева? Что ж он смерды не блюдет?
Какой он князь! Огнищанин княжеский! И дружина у него варяги да иудеи, два жида в три ряда! Мы и не град, а селище, но много как его воистее. Он сам дани просит да полюдьем примучивает, а защиты от него никакой! Только на себя и надеемся.
А среди воев кто набольший?
Да был Илья. Хоть и годами не стар, а таков воитель и здоров телом преужасно
Погиб, что ли? Ты сказываешь «был»? встрепенулись монахи. А ноне он где? Видно было, что про Илью они слышали, а может, к нему и шли.
Да не мертв он нынче и не жив, в расслаблении пребываетУж который год в расслаблении: ни руками, ни ногами не владеет.
Монахи глянули друг на друга и, не сговариваясь, торопливо прошли в церковь и пали перед алтарем.
«Вот оно, видение игумена нашего,» только и услышал греческий священник сказанные одним из калик, будто про себя, слова.
Удивительна была молитва монахов. Молились они молча, истово, без славословия и пения. А вставши с колен, оборотились к греку:
Веди к сидню вашему. Где он? Где родители его?
Родители-то в лесу, на расчистках лес под пашню выжигают. Во граде только дружина малая. Все наши карачаровцы тамо, а Илья-то где? В бане своей сидит. Куда он денется? Как он расслабленный! торопливо толковал грек, едва поспевая за каликами, которые шли мимо землянок, огнищ и строений так, будто знали дорогу сами.
Дивился грек перемене в них. Словно огонь запылал в монахах, и в сумраке надвигающейся ночи странно светились их бледные лица с широко распахнутыми глазами.
Муромский сидень
Не в избе, но в стоящей на толстых сваях баньке пребывал, ради немощи своей, карачаровский сидень Илья. Грек священник еле поспел за каликами, когда споро и ловко, перепрыгивая через огородные грядки с буйно возросшей капустной рассадой, подошли они к заволочному оконцу и пропели:
Слава Господу и Спасу нашему Иисусу Христу!..
Во веки веков, тяжко и низко простонал голос за неохватными бревнами банного сруба. Кто здесь?
Калики перехожие, монаси с печор киевских. Притомились, пообились в пути немереном, подай испить водицы странникам, Илюшенька
Ничего не понимал грек в этом странном разговоре-перепеве, но и сказать ничего не мог точно столбняк на него нашел. Торчал посреди огорода будто пугало.
Рад бы услужить вам, люди добрые, да ноне я в немощи. Ни руками, ни ногами не владею. Не прогневайтесь и мною не погнушайтесь: не побрезгайте, ради болезни моей, пойдите возьмите ковшик да сами водицы и налейте.
А был бы здрав, Илюшенька, не погордился бы странникам убогим услужить? спросил один из монахов.
Чем гордиться-то? удивленно спросил-пророкотал голос за стеной. Я не князь, не кесарь Я сын христианский, и все люди дети Христа и Бога нашего, чего чваниться?..
Была бы прежняя моя сила, не гнил бы я в бане заживо. Заходите, божьи люди, коли немощи моей не гнушаетесь.
Монахи, согнувшись, посунулись в баньку. А грек так и остался стоять столбом, не в силах с места стронуться. Во мраке баньки мерцала лампада перед иконою да струился из двух заволочных оконцев слабый свет. А рядом с каменкой, на полке полулежал-полусидел в белой чистой рубахе до колен, немощный Илья.
И почто ж ты, Илюшенька, в баньку забился, от людей хоронишься? спросили монахи. Стыдно на людях быть в таком художестве. Раньше одной рукой семерых валил, а ныне комара отогнать не могу. Вона, едва-едва руками двигаю, грех сказать: порток завязать сам не могу. А здеся, в баньке, жене моей обмывать меня сподручнее, я ведь, всхлипнул