Илья, хуже дитенка грудного сделался. Детишков своих стыжусь.
А за что ж тебе сие расслабление? Не припомнишь ли греха за собою какого?
Нет, твердо сказал Илья. Все грехи свои припомнил и исповедался. Спасибо, поп наш меня сюды приобщать да исповедовать приходит, да Евангелие читать. Несть греха моего знаемого! Может, согрешил когда неведомо, неведением своим, да и в том уж сто раз покаялся.
За что ж расслабление тебе?
По воле Господней, твердо ответил Илья, опуская кудрявую голову на глыбоподобную грудь.
И не ропщешь противу Господа, и сомнения тебя не берут? опять спросили монахи.
Нет, так же твердо ответил Илья. Господу виднее! Я из воли его не вышел.
Так для чего ж Он силы тебя лишил? Живым мертвецом сделал?
Кто ты, человек, что спрашиваешь меня? пророкотал Илья. Зачем терзать меня пришел? Так вот я тебе отвечу! Как Иов многострадальный в муках не возропщу, не усумнюсь, ибо неисповедимы пути Господни, но все, что творит Он, Отец мой Небесный, ко благу моему. А вы меня не мучьте и не докучайте. Вона кадка с водой попейте да и ступайте с миром. Дух от меня лежалый, тяжкий идет, мне это неловко.
Сие не дух, а запах! сказали монахи, подходя к огромному, привалившемуся к стене Илье и едва доставая до его лица. А дух в тебе, Илюшенька, медов стоялых крепче и елея слаще.
Да полно вам! гудел он, отворачиваясь, но калики троекратно расцеловали его. Да почто же вы плачете?
От радости, Илюшенька, от радости.
Какая радость колоду такую бездвижную видеть?!
Господь, Илюшенька, пророка Иону во чрево Левиафаново поместил, во глубь моря-окияна низверг, дабы он из воли Господней не вышел, и там во чреве китовом он в разум полный вернулся и возопил:
«Ко Господу воззвал я в скорби моей и Он услышал меня.
Из чрева преисподней я возопил и Ты услышал голос мой.
Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня,
все воды Твои и волны Твои проходили надо мною.
И сказал я: отринут я от очей Твоих, однако я опять увижу святой храм Твой.
Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня;
травою морскою обвита была голова моя.
До основания гор я снисшел, земля своими запорами на век заградила меня.
Но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада.
Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе,
и молитва моя дошла до Тебя, до храма святого Твоего.
Чтущие суетных богов оставили Милосердного Своего,
а я гласом хвалы принесу Тебе жертву: что обещал исполню,
у Господа спасение» пропели монахи.
И больной Илья, словно в полубреду, повторил:
что обещал исполню. У Господа спасение
А что бы исполнил Господу, Илюшенька, когда бы извел тебя Господь из немощи твоей?
Какое Господь заповедовал бы послушание тем бы и служил.
А мечом служил бы Господу нашему?
Я человек воистый, приходилось отчину оборонять. И обучен стариками к тому. Служил бы.
Обетоваешься ли оставить дом и всех сродников своих ради служения воинского? спросили старцы.
Обетоваюсь!
Обетоваешься ли покинуть чад и домочадцев своих ради служения воинского Царю Небесному?
Обетоваюсь!
Обетоваешься ли отринуть славу мира сего, и гордыню людскую, и всю суету, и красоту тленную мира сего ради Господа и Спаса нашего?
Обетоваюсь! Господь моя сила, и в Нем спасение мира и народа моего, ответил Илья, дрожа от странного экстатического напряжения. Да не отступлю и не постыжусь!
Аминь! выдохнули старцы. И, споро раскрыв котомочку заплечную, достали оттуда корчажку глиняную запечатанную. А вот, Илюшенька, испей-ко нашего питья, ровно в три глотка.
Они плеснули из корчажки в ковшик. Поднесли к губам больного.
Раз, два, три, а более не надо. Запевай за нами «Верую».
Верую! пророкотал Илья. Во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым Голос его стал стихать, и на словах:
«Исповедую единокрещение во оставление грехов» он откинул голову и уснул.
Монахи, надсаживаясь, вынесли его в огород и положили на траву.
Отец наш! кликнули они стоявшему посреди огорода греку, тот словно очнулся от обморока. Пособи баньку вытопить.
Пока деловито и быстро топили баню и ждали, когда выйдет из нее, черной, угар и наполнится вся внутренность ровным жаром от раскаленной каменки, монахи стянули с могучего Ильи рубаху и внимательно прощупали-осмотрели его всего.
Грек видел, как цепкими пальцами старцы перебрали каждый сустав, каждую мышцу огромного, литого тела Ильи.
Осклиз, наконец произнес приговор свой один из старцев, и второй согласился.
Осклиз вот здесь и здесь, показывая на позвоночник, сказал он. Тута жилу пережимает, а тута вовсе в бок пошел.
Не смея подойти и дивясь, как это в тесном городище никто не подходит к старцам и не собирается толпою, будто здесь и людей не стало ни жен, ни стариков, ни мальчишек, греческий священник наблюдал, как старцы что-то мазали у Ильи на спине, словно письмена какие-то на позвонках его выводили. А потом, обхватив громадное и мягкое, как тесто, Ильино тело, волоком потащили его назад, в баньку.
А ты-то, отец мой, что раскрылился? Пособляй! просипели они, сизые от натуги, греку. И тот поспешно схватил огромную руку Ильи, перекинул через плечо и потащил грузное тело в раскаленную баню.
Старцы растянули спящего на полу, и один из них, разувшись, стал босыми ногами ему на спину.
Владычица Богородица, помоги нам, грешным! Старец переступал по широкой спине лежащего ничком Ильи. И вдруг подпрыгнул, мягко и упруго надавив на позвоночник. Второй в этот момент изо всех сил потянул Илью за ноги. Раздался щелчок, словно переломили сухую палку, и старцы опять кинулись выщупывать чуткими своими пальцами бамбук позвоночного столба.
Стали! Стали! Мосолки на место стали! Ну, слава Господу! Поправится. Недаром нам игумен говорил:
«Во граде незнаемом сыщите расслабленного, в память Ильи Пророка нареченного, излечите его, и слава его будет славою Самсона Ветхозаветного». Так и есть, по-реченному. И нас, грешных, Господь сподобил послужить! Теперь он спать трое суток будет. А ты, батюшка, иди и не сомневайся, да никому про нас не сказывай
И грек пошел, пребывая в полном недоумении.
Как не сказывать? Будто старцы на крыльях прилетели? Будто их никто не видел? А стража? А жители городища?.. А жена да домочадцы Ильины? Жена-то ведь каждый день с расчисток бегает: обмывать да кормить его.
Но три дня мелькнули, как сон утренний, никто про старцев и не вспомнил, да и грек стал сомневаться, а были старцы-то, либо во сне привиделось? Порывался несколько раз к Ильиной баньке сходить, но ноги, словно заговоренные, в другую сторону несли, и мигом дело всякое неотложное находилось. Так и не выбрался.
А старцы, сменяя друг друга, трое суток молились подле спящего. На рассвете четвертых суток стал Илья во сне постанывати да раскидываться. Раскрывал глаза, но глядел бессмысленно, не по-здешнему.
Старцы подняли его и усадили на лавку под образом Богородицы, который выносили, когда Илью голого на полке да на полу правили да парили, чтобы икона сраму не видела. Надели на Илью рубаху белую, заботливо выстиранную, дали в руку ковшец, из коего он сонное снадобье пил. Тут Илья и очнулся. Крякнул и, еще не вполне проснувшись, утер усы и бороду рукавом.
Илюша! позвали его калики. Так принеси водицы нам.
Илья поднялся и, только треснувшись головой о низкий потолок, понял, что ходит. Он ощупывал себя, топал ногами. А удостоверившись, что двигается, владеет всем телом своим, которое было безжизненно прежде, закричал от радости и пал перед старцами на колени.
Не нас! Господа благодари, ответствовали старцы. Чуешь ли силу в себе?
Чую силу великую! плача и смеясь одновременно, отвечал Илья. Он схватил со стола корчажку малую и раздавил ее в ладони в порошок.
Э, брат протянули старцы. Это в тебе еще зелье гуляет. Так ты у нас как берсерк варяжский сделаешься те мухоморов сушеных нажрутся и чувствуют в себе силу великую. А как действо зелья пройдет, так и бери их голыми руками. Нам ты такой не надобен!
Да как же, отцы мои, благодетели, дрожа мелкой дрожью, стуча зубами и плача, говорил Илья. Я силою своею послужу! Ох, как послужу!
Сила есть ума не надо! А тебе ума много потребуется! осадили его старцы. Ну-ко!
Они достали другую заветную корчажку с иным зельем: Вот, испей охолонешь.
Стуча зубами о край глиняной плошки, Илья выпил. Его прошибла испарина. Словно вынырнув с большой глубины, он тяжело дышал и обмяк, привалившись к стене.
Ну вот говорили старцы, отирая его рушниками. Вот и ладно будет. Теперь-то небось силы не чуешь?
Вовсе ослаб. Но шевелю руками, ногами-то!
Знамо, шевелишь. И еще как шевелить станешь. Только в силу тебе входить надо теперь медленно: шутка ли, сколь ты времени сиднем сидел. Теперь тебе заново ходить учиться нужно.
Да нет! Ходить-то могу, сказал Илья, поднимаясь и сутулясь под низким для него потолком баньки. Однако ноги, будто кто стукнул под коленями, согнулись, и он едва не упал
То-то! засмеялся монах. Давай-ка, как с дитем малым, тихохонько пойдем. Одной ноженькой, другой. Одной, другой
Илья, обвисая всем своим мощным, непослушным телом на плечах монахов, выполз на волю Вдохнул полной грудью
Господи Боже ты мой! Хорошо как
Хрустальный рассвет стоял над городищем. Чуть дрожал воздух над избами, согреваемыми человеческим теплом, а дальше, за частоколом стен, зелеными валами лежал бесконечный лес, синеющий вдали и своей бескрайностью слитый с голубыми небесами. Да, не насытится око зрением, согласились с Ильею монахи. А ухо слушанием.
И верно: разноголосым щебетанием был полон лес, в городище орали петухи. Зазывая на утреннюю дойку хозяек, мычали в хлевах коровы. Весело и гулко трещал по сосне клювом дятел. Сороки, вереща, перепархивали с крыши на крышу.
Во как! засмеялся Илья, следя глазами за стрекотухами.
Нечесаный беспорточный мальчишка выполз из избы, пустил с крыльца струю и получил шлепок от древней старушки, что вслед за ним вышла на воздух.
Знай место, срамник! Лень ему по росе до овражка добежать.
Так ить студено!
А вота таперя заднице твоей горячо!
Во как! смеялся Илья, не в силах выразить словами счастье выздоровления.
Он перевел взгляд поближе среди капустных гряд, укутанная по глаза платком, вся в утренней лесной росе, стояла Марьюшка, глядя неверящими, распахнутыми глазами на Илью.
Марьюшка! позвал Илья. Не бойся! Я это! Здоровый.
Будто птица белокрылая, кинулась к нему жена и обвисла; совсем без стыда при чужих людях, при монахах, забилась в счастливых слезах на широченной груди мужа.
Ну вот ну вот гудел Илья. Я здоров, а ты теперя плачешь. А не ты ль говорила:
«Молись, Илюшенька! Господь все ко благу управит!»
Монахи отошли, сели на солнышке, а Илья так и стоял, уперев руки в дверные косяки, а Марьюшка только вздрагивала от рыданий, прижимаясь к нему.
***
Сила возвращалась быстро, но Илья торопил ее. Напрасно монахи запрещали ему тяжелую работу, объясняя, что достаточно одного непомерного, резкого усилия, и опять сорвет он позвоночник, и опять обезножеет.
Илья понимал, соглашался, каялся, зарекался не подымать до времени тяжести, не таскать бревна на вал для починки частокола, не катать камни на стену, чтобы потом, при осаде, обрушить их на головы врага Вечерами стонал от боли в мышцах, отвыкших от работы. Но просило выздоравливавшее тело тяжести для полного усилия. Потому не стерпел Илья и уже через неделю пошел на расчистки.
Селище, в котором нашли приют старшие родичи Ильи, бежавшие от резни христиан в Хазарии, прежде принадлежало славянам-вятичам.
Они бросили его, откочевав в леса, но постепенно вернулись и перемешались с христианами. Так что и мать, и жена Ильи были славянками.
А поскольку славян было больше, чем беглецов, то говорили в городище на их языке, и хотя Илья понимал тюркское наречие, а на нем уже не говорил.
Почему же вятичи вернулись? Почему две общины слились в одну и стали единой православной семьей?
Причин было несколько. Во-первых, и вятичи были в здешних местах сравнительно недавними поселенцами. Их небольшие поля окружали бескрайние ловы и охотничьи угодья финских племен, граничивших на востоке с камскими болгарами. Пришедшие же с юга христиане были родственны болгарам: и те и другие тюрки. И это давало возможность мира и союзничества с мощным и многочисленным соседом.
Но самое главное южане были искуснейшие земледельцы.
Не тащили они в переметных сумах ни арабского серебра, ни византийского золота, но превыше всех богатств сберегали семенные зерна пшеницы-полбы, которой в здешних местах до них не сеяли.
Быстро переняв у вятичей умение выжигать лес под пашни, они стали получать такие урожаи, что община забыла про голод.
Еще принесли они невиданные в здешних местах доспехи и воинское мастерство, лесным славянам неведомое. Не умели так сражаться храбрые и сильные, но не бывавшие ни на военной выучке, ни в походах дальних, ни в сражениях кровопролитных вятичи.
А беглецы были все воинами, поколениями не выходившими из боев, потому что родина их, страна Каса, лежала на перекрестках древнейших военных дорог, помнивших и воинов Македонского, и тяжелую поступь римских легионов, и совсем недавнее, многими волнами накатывающее нашествие арабов-мусульман, с которыми, напрягая все силы, сражалась держава Хазария, бросая против исламских войск всех, кого могла поставить в строй: черных болгар, алан, буртасов, барсилов, савиров, славян, плативших дань Хазарии, всех, кого можно было нанять, заставить или уговорить.
Но если арабы, воодушевленные пророком Мохаммедом, были монолитны, то в хазарском войске, поначалу совершенно веротерпимом, бок о бок сражались и язычники-тенгрианцы, и христиане, и иудеи, и те же мусульмане.
Злейшим врагом Хазарии была Византия, с которой хазарские каганы дрались за господство в Крыму. Византия была государством православным. Поэтому после принятия иудаизма власти Хазарии начали уничтожение христиан. В резне 943 года погибла большая часть тюрок-христиан, крестившихся чуть ли не с IV века и до 861 года. Остатки уцелевших после резни бежали в донские степи и еще дальше, чуть не до Оки и Камы, спасаясь от свирепых хазарских иудеев. Беглецы несли в новые места веками накопленные знания: мастерство земледелия, воинское мастерство и даже грамотность. Которая, впрочем, за ненадобностью была вскоре забыта. Новое поколение, рожденное от славянок (среди пришельцев не было женщин!), уже не помнило тюркского письма, а еврейская грамота для рядовых хазар, даже принявших обрезание, была под запретом. Ею владели только посвященные, в чьих жилах текла кровь потомков сынов Израиля. Таких в Хазарии было очень немного.
Они управляли. А ловили рыбу, пахали землю, трудились на виноградниках, воевали многие народы, в том числе и хазары-тюрки, в основном православные или тенгрианцы. Земледелие, рыболовство, садоводство и война вот были основные их занятия. Они превосходно разбирались в агрономии, полеводстве, в плодородии почв и умении обрабатывать ее. Потому и заполыхали в муромских лесах, окопанные глубокими канавами, лесные участки, превращаясь на несколько лет в сказочно плодородные поля.
Однако плодородие лесных почв истощалось быстро. И каждый год пахари выжигали новые и новые участки, уходя все дальше от городища. Когда новые пашни отдалялись на несколько десятков верст и как грибы после дождя поднимались близь них беззащитные деревни-селища переносилось на новое место или строилось новое городище, куда в случае нападения врагов мог укрыться земледелец, чтобы переждать наезд лихих людей, перетерпеть осаду и снова приняться за самое тяжкое свое занятие за хлеборобство, самой тяжелой частью которого была расчистка.