Я вынул чек. Ленц едва удержался на ногах.
Не может быть! Что? Неужели? Ну, не получено же прошептал он хрипло.
А вы что, птенчики, думали! сказал я, помахивая чеком. Угадайте сколько!
Четыре! выкрикнул Ленц, закрыв глаза.
Четыре с половиной, сказал Кестер.
Пять! крикнул Юпп от бензоколонки.
Пять с половиной! выпалил я.
Ленц вырвал у меня чек.
Нет, это невероятно! Нет, по нему наверняка не заплатят!
Господин Ленц, сказал я с достоинством, чек настолько же благонадежен, насколько неблагонадежны вы! Мой друг Блюменталь не затруднится уплатить в двадцать раз больше. Подчеркиваю: мой друг, у которого завтра вечером я ем фаршированную щуку. И да послужит вам это примером! Заключить дружбу, получить деньги вперед и быть приглашенным на ужин вот что значит уметь продавать! Так-то, а теперь вольно!
Готфрид с трудом приходил в себя. Он сделал последнюю попытку:
А мое объявление в газете! Мой амулет!
Я сунул ему медаль.
На, возьми свой собачий жетон. Совсем забыл о нем.
Сделка безупречная, Робби, сказал Кестер. Слава богу, что мы наконец сбыли нашу телегу. А деньги нам сейчас невероятно кстати.
Дашь мне пятьдесят марок авансом? спросил я.
Сто. Ты их заслужил.
Не желаешь ли взять в счет аванса и мое серое пальто? спросил Готфрид, сладко сощурив глаза.
Не желаешь ли попасть в больницу, несчастный хамоватый ублюдок? парировал я.
Парни, закрываем лавочку, на сегодня хватит! предложил Кестер. И так заработали за день немало! Нельзя искушать Всевышнего Поедем на «Карле» за город, потренируемся хоть перед гонками.
Юпп давно уже забыл про свой насос. Волнуясь, он потирал руки.
Господин Кестер, тогда я, получается, остаюсь здесь за старшего, да?
Нет, Юпп, засмеялся Кестер, не получается. Ты поедешь с нами!
Сначала мы заехали в банк и сдали чек. Ленц никак не мог успокоиться до тех пор, пока не удостоверился, что с чеком все в порядке. А потом мы рванули с места, да так, что из выхлопной трубы посыпались искры.
VIII
Я стоял перед своей хозяйкой.
Ну, где горит? спросила фрау Залевски.
Нигде, ответил я. Просто хочу заплатить за квартиру.
До истечения срока оставалось три дня, и фрау Залевски едва не упала от удивления.
Тут дело нечисто, высказала она свое подозрение.
Отнюдь, возразил я. Вы позволите мне взять на сегодняшний вечер оба парчовых кресла из вашей гостиной?
Она грозно вперила руки в свои увесистые бока.
Вот оно что! Вам, значит, больше не нравится ваша комната?
Нравится. Но ваши парчовые кресла мне нравятся больше.
Я объяснил, что меня, возможно, посетит кузина и поэтому мне хотелось бы несколько украсить свою комнату. Она хохотала так, что грудь ее накатывала на меня, как девятый вал.
Кузина! передразнила она меня, вложив в интонацию все свое презрение. И когда же пожалует ваша кузина?
Ну, я в этом не совсем уверен, но если она придет, то, конечно, достаточно рано, к ужину. А почему, собственно, не должно быть на свете кузин, фрау Залевски?
Кузины на свете, конечно, бывают, да только ради них не одалживают кресла.
А я вот одалживаю, у меня, видите ли, очень развито родственное чувство, заявил я.
Как же, как же! На вас это очень похоже! Все вы шатуны. А парчовые кресла можете взять. Свои плюшевые поставьте пока в гостиную.
Большое спасибо. Завтра я все верну на свои места. И ковер тоже.
Ковер? Она повернулась. Кто здесь сказал хоть слово о ковре?
Я. Да и вы тоже. Только что.
Она сердито смотрела на меня.
Так он как бы часть целого, сказал я. Ведь кресла стоят на нем.
Господин Локамп, заявила фрау Залевски величественным тоном, не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал блаженной памяти Залевски. Не худо бы и вам усвоить себе этот девиз.
Я-то знал, что этот девиз не помешал блаженной памяти Залевски однажды в буквальном смысле упиться до смерти. Его жена в иных обстоятельствах сама не раз рассказывала мне об этом. Но ей это было нипочем. Она использовала своего мужа, как другие люди Библию, то есть для цитирования. И чем больше времени проходило со дня его смерти, тем больше изречений она ему приписывала. Теперь он уже как и Библия годился на все случаи жизни.
Я приводил свою комнату в божеский вид. Днем я разговаривал с Патрицией Хольман по телефону. До этого она была больна, и я целую неделю не виделся с ней. Теперь же мы условились на восемь, я предложил поужинать у меня, а потом пойти в кино.
Парчовые кресла и ковер производили внушительное впечатление, но освещение портило все. Поэтому я постучал к своим соседям, Хассе, чтобы попросить у них настольную лампу на вечер. Фрау Хассе с усталым видом сидела у окна. Ее супруга еще не было дома. Он по собственной воле задерживался на часик-другой на работе, лишь бы избежать увольнения. Фрау Хассе чем-то напоминала больную птицу. В ее расплывшихся и постаревших чертах все еще проглядывало узкое личико маленькой девочки разочарованной и печальной.
Я изложил свою просьбу. Несколько оживившись, она вручила мне лампу.
Подумать только, сказала она, вздыхая, ведь и я в свое время
Эту историю я знал назубок. Она повествовала о том, какие замечательные виды открылись бы перед ней, если б она не вышла замуж за Хассе. Я знал эту историю и в редакции самого Хассе. Там речь шла о том, какие перед ним открылись бы замечательные виды, если бы он не женился. По-видимому, это была самая банальная история на свете. И самая безнадежная.
Я послушал ее какое-то время, вставив по ходу дела несколько подходящих фраз, и направился к Эрне Бениг за ее патефоном.
Фрау Хассе говорила об Эрне не иначе как об «этой особе, проживающей рядом». Она презирала ее, потому что завидовала. Я же души в ней не чаял. Она не строила себе никаких иллюзий и твердо знала, что нужно постараться урвать хоть немного от того, что у людей называется счастьем. Знала она и то, что за каждую кроху счастья нужно платить вдвое, а то и втридорога. Счастье это самая неопределенная вещь на свете, которая идет по самой дорогой цене.
Эрна опустилась на колени и принялась рыться в чемодане, подбирая мне пластинки.
Фокстроты хотите? спросила она.
Нет, ответил я, я не умею танцевать.
Она удивленно воззрилась на меня.
Не умеете танцевать? Но что же вы делаете, когда ходите вечером развлекаться?
Устраиваю перепляс в своем горле. Тоже, знаете, получается неплохо.
Она покачала головой:
Мужчина, не умеющий танцевать? Нет, я такому сразу бы дала от ворот поворот!
У вас суровые правила, заметил я. Но ведь есть же и другие пластинки. Вот недавно у вас играла замечательная знаете, такой женский голос и что-то вроде гавайской музыки
А, это чудо! «И как я жить могла без тебя?..» Эта, да?
Точно! Кто только придумывает все эти слова! Мне кажется, что авторы этих песенок должны быть последними романтиками на нашей земле.
Она засмеялась.
Вполне возможно, что так оно и есть. Ведь патефон теперь стал чем-то вроде альбома для посвящений. Раньше писали друг другу стишки в альбом, а теперь дарят пластинки. Если мне хочется вспомнить какой-нибудь эпизод из своей жизни, мне стоит лишь завести пластинку, которую я слушала тогда, и прошлое сразу оживет.
Я перевел взгляд на груду пластинок на полу.
О, если судить по пластинкам, Эрна, то у вас есть о чем вспомнить.
Она встала с колен и откинула со лба непокорные рыжие волосы.
Что верно, то верно, сказала она, отодвигая ногой стопку пластинок. Но я бы все свои воспоминания отдала за одно настоящее
Я вынул все, что закупил к ужину, и приготовил стол как умел. На помощь со стороны кухни рассчитывать не приходилось, отношения с Фридой у меня были слишком неважные. Уж она бы постаралась уронить что-нибудь на пол. Но я справился кое-как и сам, да так, что не мог узнать свою комнату в ее новом блеске. Кресла, лампа, накрытый стол я чувствовал, как во мне растет беспокойное ожидание.
Я вышел из дома, хотя до условленного времени оставалось еще больше часа. На улице бушевал порывистый ветер, нападавший из-за угла. Фонари были уже зажжены. Сумерки между домами сгустились и посинели, как море. «Интернациональ» плавал в них, как фрегат со спущенными парусами. Я решил заглянуть туда на минутку.
Гопля, Роберт, встретила меня Роза.
А ты что здесь поделываешь? спросил я. На дежурство не собираешься?
Рановато еще.
Алоис словно соткался из воздуха.
Одинарную? спросил он.
Тройную, ответил я.
Ого, резво ты начинаешь, заметила Роза.
Надо для куражу, сказал я, опрокидывая ром.
Сыграешь что-нибудь? спросила Роза.
Я покачал головой:
Неохота. Очень уж ветрено. Как твоя малышка?
Она улыбнулась всеми своими золотыми зубами.
Не звонят, стало быть, все хорошо. Завтра опять к ней поеду. На этой неделе собралась приличная выручка: знать, весна уже задорит вас, старых козлов. Отвезу ей новое пальтишко. Из красной шерсти.
О, красная шерсть это последний крик моды, сказал я.
Роза просияла.
Какой ты джентльмен, Робби.
Твоими бы устами да мед пить. Кстати, не выпить ли нам по одной? Тебе ведь анисовую?
Она кивнула. Мы чокнулись.
Скажи-ка, Роза, а что, собственно, ты думаешь о любви? спросил я. Ведь ты в этих делах разбираешься.
Она рассмеялась звонким, раскатистым смехом.
Ах, перестань, сказала она, отсмеявшись. Любовь! Хотя, конечно, и у меня был мой Артур Как вспомню этого проходимца, так до сих пор чувствую слабость в коленках. Я вот что тебе скажу, Робби, если серьезно: человеческая жизнь слишком длинная для любви. Просто-напросто слишком длинная. Это мне мой Артур объяснил, когда удирал, на прощание. И это верно. Любовь это чудо. Но для одного из двоих она всегда тянется слишком долго. А другой упрется как бык, и все, ни с места. Вот и остается ни с чем сколько бы ни упирался, хоть до потери пульса.
Ясно, сказал я. Но и без любви человек все равно что покойник в отпуске.
А ты сделай как я, сказала Роза. Заведи себе ребенка. Вот и будет тебе кого любить и кем утешаться.
Да уж, это идея! засмеялся я. Пожалуй, только этого мне не хватало.
Роза мечтательно покачала головой.
Уж как меня, бывало, поколачивал мой Артур, а все равно войди он сейчас сюда в своем котелке, эдак наискось сдвинутом на затылок Милый ты мой! Да я вся трясусь, как только себе это представлю.
Ну так давай выпьем за здоровье Артура.
Роза рассмеялась.
Подлецу и юбочнику долгие лета!
Мы выпили.
До свидания, Роза. Желаю тебе побольше выручить сегодня вечером!
Спасибо, Робби! До свидания!
Хлопнула дверь в подъезде.
Хэлло, сказала Патриция Хольман, о чем задумались?
Ни о чем вовсе. А как вы поживаете? Выздоровели? Что с вами было?
Пустяки, ничего особенного. Простудилась, поднялась немного температура.
Она вовсе не выглядела изнуренной болезнью. Напротив, ее глаза еще никогда не казались мне такими большими и сияющими, ее лицо покрывал легкий румянец, а движения были грациозны, как у гибкого, изящного животного.
Выглядите вы великолепно, сказал я. Ни тени болезни! Мы можем наметить большую программу.
Это было бы прекрасно, сказала она. Но сегодня, к сожалению, не получится. Сегодня я не могу.
Я уставился на нее, остолбенев.
Не можете?
Она покачала головой:
К сожалению.
Я все еще не мог ничего понять. Я решил, что она раздумала идти ко мне, но согласна пойти в другое место.
Я звонила вам, сказала она, чтобы вы не приходили напрасно. Но вы уже ушли.
Наконец-то до меня дошло.
Вы действительно не можете? У вас занят весь вечер? спросил я.
Сегодня да. Мне обязательно нужно в одно место. К сожалению, я узнала об этом всего полчаса назад.
И вы не можете перенести это дело на другой день?
Нет, не получится. Она улыбнулась. Это что-то вроде деловой встречи.
Меня словно стукнули по голове. Все, все я предусмотрел, но только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловая встреча! Нет, не такой у нее вид! Отговорка, по всей вероятности. В этом даже нет никаких сомнений. Какие могут быть вечером деловые переговоры? На это есть утренние часы! И за полчаса о таких вещах не сообщают. Просто ей расхотелось, вот и весь сказ.
Я был огорчен прямо-таки как ребенок. Только теперь я понял, насколько был рад предстоящему вечеру. Я был недоволен собой из-за того, что так огорчился, и мне не хотелось, чтобы она это заметила.
Что ж, сказал я, коли так ничего не поделаешь. До свидания.
Она испытующе посмотрела на меня.
Ну, особой-то спешки нет. Я договорилась только на девять. Мы могли бы еще немного погулять. Я целую неделю не была на улице.
Хорошо, нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал себя разбитым и опустошенным.
Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и над крышами встали звезды. Мы шли вдоль газона, на котором темнело несколько кустов. Патриция Хольман остановилась.
Сирень, сказала она. Пахнет сиренью.
Я не чувствую никакого запаха, возразил я.
Ну как же! Она склонилась над газоном.
Это «дафне индика», сударыня, раздался из темноты хриплый голос.
Там, прислонившись к дереву, стоял один из городских озеленителей в форменной фуражке с латунной кокардой. Слегка пошатываясь, он подошел к нам. Из его кармана высверкивало горлышко бутылки.
Мы ее, слышь ты, сегодня высадили, заявил он, прерывая свое сообщение сильнейшей икотой. Тут она и есть.
Да-да, спасибо, сказала Патриция Хольман и, повернувшись ко мне, добавила: Вы все еще не чувствуете никакого запаха?
Нет, отчего же, вяло возразил я. Теперь я чувствую запах доброго пшеничного шнапса.
Попадание первый класс! Человек в тени звучно рыгнул.
Я отчетливо различал густой сладковатый аромат цветения, растекавшийся по мягкому бархату ночи, но я бы ни за что на свете не признался в этом.
Девушка засмеялась и потянулась одними плечами.
Ах, как это прекрасно, особенно для того, кто целую неделю проторчал дома. Как жаль, что надо уходить! Этот Биндинг вечно он спешит, вечно сообщает обо всем в последний момент! Лучше бы он действительно перенес это на завтра!
Биндинг? переспросил я. Вы договорились с Биндингом?
Она кивнула:
С Биндингом и еще одним человеком. В этом-то человеке все дело. Серьезная деловая встреча. Представляете себе?
Нет, возразил я, не представляю.
Она засмеялась и продолжала что-то говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Это имя прозвучало для меня как раскат грома. Я и думать не хотел о том, что она ведь знает его много дольше, чем меня, я только совершенно отчетливо и в каких-то преувеличенных размерах видел перед собой его сверкающий «бьюик», его дорогой костюм и его портмоне. Бедная моя, славная, изукрашенная берлога! И что это мне взбрело на ум! Лампа от Хассе, кресла от Залевски! Да эта девушка мне просто не пара! Кто я такой, в конце концов? Тротуарный шаркун, одолживший себе на вечер «кадиллак», жалкий пьянчужка и ничего больше! Да такие шьются на каждом углу. Я уже видел, с каким подобострастием швейцар в «Лозе» приветствует Биндинга, видел светлые, теплые, великолепно обставленные помещения, утопающие в сигаретном дыму, видел элегантно одетых людей, небрежно расположившихся в них, слышал музыку и смех, смех надо мной. «Назад, подумал я, скорее назад! Что-то предчувствовать, на что-то надеяться уже и это было смешно! Глупо предаваться таким иллюзиям. Так что только назад!»
Мы могли бы встретиться завтра вечером, если хотите, сказала Патриция Хольман.
Завтра вечером у меня нет времени, возразил я.
Или послезавтра, или в какой-нибудь другой день на этой неделе. На ближайшие дни у меня нет никаких планов.
Это будет трудно, сказал я. Сегодня мы получили срочный заказ, над которым придется работать всю неделю до поздней ночи.
Это был обман, но я не мог иначе. Столько во мне скопилось бешенства и стыда.
Мы пересекли площадь и пошли по улице вдоль кладбищенской ограды. Я увидел, как от «Интернационаля» навстречу нам движется Роза. Ее высокие сапоги сверкали. Я бы мог еще свернуть и в другое время так бы и сделал, но теперь я пошел прямо, ей навстречу. Роза скользнула взглядом мимо меня, как будто мы и в глаза друг друга не видели. Все это само собой разумелось: ни одна из этих девушек не узнавала на улице своих знакомых, если они были не одни.