Ну, это было еще задолго до войны, сказал он извиняющимся тоном. Кроме того, детка, свихнуться во время гонок это не позор. А, Пат?
Свихнуться никогда не позор.
Готфрид взмахнул рукой.
Великие слова!
Рев моторов заглушил все. Воздух содрогнулся. Земля и небо содрогнулись. Стая машин пронеслась мимо.
Предпоследний! буркнул Ленц. Эта скотина все же запнулась на старте.
Ничего страшного, сказал я, старт это слабое место у «Карла». Он разгоняется медленно, зато потом его не удержишь.
Едва стал затихать грохот моторов, как вступили репродукторы. Мы не поверили своим ушам. Бургер, один из главных конкурентов, так и остался стоять на старте.
Рокот машин снова стал приближаться. Машины подрагивали вдали, как кузнечики, потом выросли прямо на глазах и вот уже промчались мимо трибун и вошли в крутой поворот. Пока их было шесть, Кестер все еще на предпоследнем месте. Мы держали все наготове. Отдававший эхом рев моторов за поворотом то стихал, то нарастал. И вот вся стая снова вынырнула из-за трибуны. Один из гонщиков вырвался вперед, двое других буквально висели у него на колесе, следом шел Кестер. Он чуть продвинулся вперед на повороте и теперь был четвертым.
Солнце выглянуло из-за облаков. Свет и тень легли широкими полосами на дорогу, превратив ее в тигровую шкуру. Тени облаков передвигались и по трибунам. Ураганный рев моторов взвинтил нас всех не хуже самой шальной музыки. Ленц переминался с ноги на ногу, я давно превратил свою сигарету в жвачку, а Патриция Хольман раздувала ноздри, как жеребенок на ранней зорьке. Только Валентин и Грау преспокойно посиживали себе, греясь на солнышке.
Снова накатил гул напряженного сердцебиения машин, выскочивших на линию трибун. Мы впились глазами в Кестера. Он покачал головой мол, шины менять не буду. На обратном пути он несколько сократил разрыв и теперь сидел на колесе у третьего. Так, спаренные, они и мчались по бесконечной прямой.
Проклятье! Ленц сделал глоток из бутылки.
Ничего, его козырь повороты, сказал я Патриции Хольман. Их-то он и разучивал.
Пригубим пузырек, Пат? спросил Ленц.
Я сердито посмотрел на него, но он выдержал мой взгляд не моргая.
Лучше бы из стакана, ответила она. Пить из горлышка я еще не научилась.
То-то и оно! Готфрид выудил из сумки стакан. Вот они, плоды современного воспитания.
На последующих кругах стая машин распалась. Лидировал Браумюллер. Первая четверка оторвалась метров на триста. Кестер исчез за трибуной, держась нос в нос с третьим. Потом рев снова приблизился. Мы вскочили на ноги. А где же третий? Отто шел теперь в одиночестве за двумя передними. А-а, вот наконец приковыляла и бывшая третья. Задние колеса были разодраны в клочья. Ленц ухмыльнулся не без злорадства машина остановилась у соседнего бокса. Гигант механик чертыхался. Через минуту машина вновь была на ходу.
На последующих кругах расстановка сил не изменилась. Ленц отложил в сторону секундомер и занялся подсчетами.
У «Карла» еще есть резервы! поведал он через некоторое время.
Боюсь, у других тоже, сказал я.
Маловер! Он бросил на меня уничтожающий взгляд.
И на предпоследнем круге Кестер отрицательно помотал головой. Он решил рискнуть и не менять шины. Было еще не настолько жарко, чтобы риск был слишком велик.
Напряжение словно сковало трибуны и площадь незримой стеклянной цепью, когда машины пошли на последний круг.
Подержитесь все за дерево, сказал я, сжимая рукоять молотка. Ленц в ответ на это схватил мою голову. Я оттолкнул его. Он, ухмыляясь, взялся рукой за барьер.
Гул моторов перерос в рев, рев в вой, вой в грохот, затем в высокое, протяжное, свистящее пение мчащихся машин. Браумюллер влетел в поворот по внешней касательной. Вплотную за ним, но ближе к середине трассы, взметая пыль скрежещущими задними колесами, несся второй гонщик, он, по всей видимости, хотел выскочить вперед снизу.
Ошибка! закричал Ленц.
В этот момент пулей вылетел Кестер. Его машина с визгом взяла вираж по самому внешнему краю. Мы замерли. Казалось, «Карл» неминуемо перелетит за пределы шоссе, но мотор взревел, и машина прыжком вписалась в прямую.
Он вошел в поворот на полном газу! крикнул я.
Сумасшедший! кивнул Ленц.
Мы свесились далеко за барьер, дрожа от возбуждения в предчувствии удачи. Я помог Патриции Хольман взобраться на ящик с инструментами.
Так вам будет лучше видно! Обопритесь о мое плечо. Смотрите внимательно, он и этого обставит на повороте.
Уже обставил! воскликнула она. Он его проскочил!
Он приближается к Браумюллеру! О господи боже мой и пресвятые угодники, вскричал Ленц, он действительно его проскочил и приближается к Браумюллеру!
Три автомобиля носились туда-сюда в сгустившихся сумерках от нависшей грозовой тучи. Мы кричали как сумасшедшие, теперь к нам присоединились Валентин и Грау с его оглушительным басом. Кестеру удался сей безумный замысел, он обошел второго на повороте сверху тот переоценил свои возможности, избрав слишком крутую дугу, и вынужден был сбавить скорость. Теперь Кестер, как ястреб, бросился на Браумюллера, неожиданно сократив расстояние метров до двадцати. Было похоже на то, что у Браумюллера забарахлило зажигание.
Дай ему, Отто! Дай! Расщелкай «Щелкунчика»! ревели мы и махали руками.
Машины скрылись за последним поворотом. Ленц громко молился всем богам Азии и Южной Америки и потрясал своим амулетом. Я тоже извлек свой. Опершись на мои плечи и подавшись вперед, Патриция Хольман всматривалась в даль, напоминая русалку на носу галеры.
Наконец они показались. Мотор Браумюллера стучал все еще с перебоями, как будто чихал. Я закрыл глаза, Ленц повернулся к трассе спиной мы делали все, чтобы умилостивить судьбу. Чей-то вопль вывел нас из оцепенения. Мы еще успели увидеть, как Кестер первым проскочил финиш, оторвавшись метра на два.
Ленц просто обезумел. Он швырнул инструменты на землю и сделал стойку на руках на запасном колесе.
Так как вы изволили выразиться? снова встав на ноги, обратился он к механику-геркулесу. Рухлядь, да?
Слушай, не квакай, а? не скрывая досады, ответил тот.
И впервые за все годы, что я его знал, оскорбленного последнего романтика не охватило бешенство; он хохотал и трясся, как в пляске святого Витта.
Мы поджидали Отто. У него еще были дела в судейской.
Готфрид! раздался позади нас хриплый голос. Мы обернулись и увидели не человека, а гору в слишком узких полосатых штанах, слишком узком пиджаке цвета маренго и черном котелке.
Альфонс! воскликнула Патриция Хольман.
Собственной персоной, подтвердил он.
Мы выиграли, Альфонс! выкрикнула она.
Лихо, лихо. Так я, стало быть, опоздал?
Ты никогда не опаздываешь, Альфонс, сказал Ленц.
Я, собственно, хотел вас немного подкормить. Принес вот холодной ветчины и солонины. Все уже нарезано.
Золотце ты наше! Давай сюда и садись! сказал Готфрид. Сразу и заправимся.
Он развернул сверток.
Бог мой, воскликнула Патриция Хольман, да тут на целый полк!
Ну, это выяснится только после еды, заметил Альфонс. Кстати, имеется немного тминной. Он достал две бутылки. И пробки уже вынуты.
Лихо, лихо, сказала Патриция Хольман. Альфонс одобрительно подмигнул ей.
Протарахтев, подкатил «Карл». Кестер и Юпп выпрыгнули из машины. Юпп сиял, как юный Наполеон. Его уши светились что твои витражи в соборе. В руках он держал огромный и чудовищно безвкусный серебряный кубок.
Уже шестой такой же, со смехом сказал Кестер. На что-нибудь другое у них фантазии не хватает.
Один кувшин? деловитым тоном осведомился Альфонс. А тити-мити?
Отсыпали кое-что, успокоил его Отто.
Ну, тогда мы просто купаемся в деньгах, сказал Грау.
Похоже, недурной получится вечерок.
У меня?.. спросил Альфонс.
Дело чести, ответил Ленц.
Гороховый суп со свиными потрохами, ножками и ушами, произнес Альфонс, и даже Патриция Хольман изобразила на лице безусловное почтение. Бесплатно, само собой, добавил он.
Подошел Браумюллер, проклиная свое невезение, с пригоршней промасленных свечей зажигания.
Успокойся, Тео, сказал ему Ленц. В ближайшей гонке детских колясок первый приз тебе обеспечен.
Ну вы хоть дадите мне реваншироваться коньяком?
Даже выставим его в пивных кружках, сказал Грау.
Ну тут у вас еще меньше шансов, господин Браумюллер, сказал тоном эксперта Альфонс. Я еще ни разу не видел Кестера пьяным.
Я тоже ни разу не видел «Карла» впереди себя, парировал Браумюллер. А вот поди ж ты.
Держись достойно, сказал Грау. Вот тебе стакан. Выпьем за гибель культуры под натиском машин.
Собравшись уезжать, мы хотели взять с собой остатки провианта. Его должно было хватить на несколько человек с избытком. Однако, хватившись, мы обнаружили одну лишь бумагу.
Что за дьявольщина! воскликнул Ленц. А, вот в чем дело! Он показал на Юппа, который стоял, смущенно улыбаясь, с руками, полными снеди, и с животом, набитым как барабан. Тоже рекорд!
За ужином у Альфонса Патриция Хольман пользовалась, как мне показалось, слишком большим успехом. От меня не ускользнул и тот момент, когда Грау снова предлагал ей написать ее портрет. Рассмеявшись, она заявила, что это не по ней длится слишком уж долго, и что фотография дело куда более удобное.
А это как раз по его части, вставил я не без яда. Может, он напишет ваш портрет по фотографии?
Спокойно, Робби, невозмутимо отреагировал Фердинанд, не спуская с Патриции своих огромных голубых детских глаз. Ты от выпивки становишься злее, а я человечнее. В этом разница поколений.
Он лет на десять старше меня, опять вставил я.
В наше время это и составляет разницу в целое поколение, продолжал Фердинанд. Разницу в целую жизнь. В тысячелетие. Да что вы, сосунки, знаете о бытии! Вы пугаетесь собственных чувств. Вы больше не пишете писем разговариваете по телефону, вы больше не мечтаете выезжаете за город на уик-энд, вы разумны в любви и неразумны в политике, вы жалкое племя!
Я слушал его лишь одним ухом, а вторым прислушивался к тому, как Браумюллер уговаривает Патрицию уже не вполне трезвым голосом брать у него уроки вождения автомобиля, обещая обучить ее всем своим трюкам.
Выждав удобный момент, я отозвал его в сторонку.
Спортсмену вредно, Тео, слишком увлекаться женским полом.
Мне не вредно, я устроен замечательно, заявил Браумюллер.
Прекрасно. Но предупреждаю: тебе будет вредно, если я хвачу тебя бутылкой по башке.
Он ухмыльнулся:
Спрячь шпагу, малыш. Знаешь, в чем отличие джентльмена? В том, что он соблюдает приличия, даже когда пьян. А знаешь, кто я?
Пижон!
Я не опасался, что кто-нибудь из них станет всерьез отбивать ее такое между нами не водилось. Но ведь я не знал еще в точности, как обстоит дело с ней самой. Вполне могло статься, что она пленится кем-нибудь из них. Мы еще слишком мало знали друг друга, чтобы я мог быть уверен. Да и как вообще можно быть уверенным?
Давайте незаметно исчезнем! предложил я.
Она кивнула.
Мы шли по улицам. Стало сумрачно, улицы окутал серебристо-зеленый туман. Я взял руку Пат и сунул ее в карман своего пальто. Так мы шли долго.
Устали? спросил я.
Она покачала головой и улыбнулась.
Не зайти ли нам куда-нибудь? показал я на ряд кафе, мимо которых мы проходили.
Нет. Нельзя же все время
Мы побрели дальше и добрались так до кладбища. В каменном водовороте домов оно было как тихий остров. Деревья шумели. Их верхушек уже не было видно. Мы отыскали пустую скамейку и сели. Вокруг фонарей, стоявших на краю тротуара, дрожали оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане вершилась волшебная игра света. Охмелевшие майские жуки медленно отделялись от липовых крон, окружали фонари, тяжко бились о влажные стекла. Туман преобразил все приподнял, растворил; отель напротив нас уже плыл, как океанский лайнер, нависнув освещенными каютами над черным зеркалом асфальта; серой тенью торчавший за ним собор обернулся призрачным парусником с высокими мачтами, таявшими в багрово-сизом мареве А в дымке за ними уже плыл караван домов
Мы молча сидели рядом. Туман и нас, как и все вокруг, сделал какими-то нереальными. Я взглянул на девушку в ее широко распахнутых глазах отражалось пламя фонарей.
Иди ко мне, сказал я, поближе, а не то тебя унесет туман
Она повернула ко мне лицо и улыбнулась: губы ее были слегка приоткрыты, поблескивали зубы, большие глаза смотрели прямо на меня, но мне чудилось, будто она меня вовсе не видит, будто она улыбается не мне, а чему-то в серебристо-сером тумане, будто она зачарована тихо шелестящим в ветвях ветром, звоном стекающих капель росы, будто она прислушивается к таинственному, беззвучному оклику того, кто прячется позади деревьев, позади всего мира, кто зовет ее встать и идти, наугад и без колебаний, следуя ему, темному и таинственному зову земли и жизни.
Никогда не забуду я это лицо, никогда не забуду, как оно безмолвно склонилось ко мне с тихим выражением глубокой нежности, нет; как оно просветлело и расцвело; никогда не забуду, как ее губы потянулись навстречу моим, как глаза приблизились к моим, как они стояли прямо передо мной, большие, серьезные, лучистые, с застывшим в них немым вопросом, и как они потом закрылись, словно сдаваясь
А туман все клубился, повисая клочьями на белесых могильных крестах. Я снял пальто и накинул его на нас сверху. Город затонул. Время исчезло
Так просидели мы долго. Ветер понемногу усилился, перед нами в сизой мгле замелькали косматые тени. Я услышал скрип шагов и невнятное бормотание. Потом долетел приглушенный звук гитарных струн. Я приподнял голову. Тени приблизились, превратились в темные фигуры, которые затем образовали круг. Тишина. И вдруг ее разорвало громкое пение: «И тебя Иисус ожидает»
Я вздрогнул, прислушался. Что это? Где мы? Уж не на Луне ли? Ведь это был настоящий хор женский хор на два голоса
«Грешный образ твой совлекает» загремело над кладбищем в такт военному маршу.
Я посмотрел на Пат с недоумением.
Ничего не понимаю, сказал я.
«От тебя он ждет покаянья» наливался бодростью лад.
Наконец-то меня осенило.
Бог мой! Да ведь это Армия спасения!
«И забвенья, и ликованья» взывали тени в нарастающей кантилене.
В карих глазах Пат зажглись искорки смеха. И губы, и плечи ее подрагивали.
Неудержимый хор гремел фортиссимо:
Тихо, разрази вас сила небесная! раздался вдруг в тумане сиплый сердитый голос.
Последовала минута озадаченного молчания. Однако ж Армию спасения мало что беспокоило. Тут же хор вступил с новой силой.
«Чего ты жаждешь в мире сем» зазвучал укоризненный унисон.
Обжиматься, черт подери! хрипел сердитый голос. Хоть здесь-то можно этим заняться без помех?
«Где бесова соблазна окоем» прогремел на это пылкий ответ.
Вы-то, старые гайки, давно уже никого не соблазняете! незамедлительно воспоследовал ответ из тумана.
Я прыснул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Эта кладбищенская дуэль повергла нас в дикий хохот. Армии спасения было известно, что кладбищенские скамейки облюбовали парочки, не знавшие, где им уединиться посреди городского шума и гама. Было решено нанести по этому безобразию мощный удар. Во имя спасения душ «армейцы» вышли на воскресную облаву. Непоставленные голоса с истовой набожностью и такой же громкостью гнусавили заученный текст. Дело дополняли редкие и неуместные звуки гитары.
Кладбище ожило. Со всех сторон из тумана доносились выкрики и хихиканье. Складывалось впечатление, что были заняты все скамейки. Одинокий мятежник любви получил могучую поддержку незримых единомышленников. Формировался хор протеста. Нашлись, кажется, и старые вояки, которых возбудили маршевые ритмы, ибо в скором времени над кладбищем мощно зазвучало незабвенное: «Ах, как был я в Гамбурге-городе, видел мира цветущего рай»