«В грехах погрязши, не упорствуй» собрался с последними силами пронзительный хор аскетов; по бурному колыханию форменных шляпок было заметно, что в Армии спасения начинался переполох.
Зло победило. Заглушая все, зычные глотки разом грянули:
Пора идти, сказал я Пат. Эту песенку я знаю. В ней много куплетов один хлеще другого. Бежим отсюда!
И снова город с его сиренами и жужжанием шин. Но волшебство сохранилось. Туман превратил автобусы в сказочных зверей, автомобили в крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов в пестрые и прельстительные пещеры.
Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли ярмарочную площадь. В мглистом воздухе вознеслись кипящие музыкой и огнями башни каруселей, чертово колесо разбрызгивало пурпур, золото и смех; а лабиринт мерцал голубыми огнями.
Благословенный лабиринт! сказал я.
Почему? спросила Пат.
Мы когда-то были в нем вместе.
Она кивнула.
У меня такое чувство, будто это было давным-давно.
Может, заглянем туда еще раз?
Нет, сказал я. Теперь это уже ни к чему. Не хочешь ли чего-нибудь выпить?
Она покачала головой. Она выглядела необыкновенно красивой. Туман, как легкие духи, подчеркивал ее очарование.
Ты не устала? спросил я.
Нет еще.
Мы подошли к павильонам с кольцами и крюками. Перед ними горели карбидные фонари с белым искрящимся светом. Пат выжидательно посмотрела на меня.
Нет-нет, сказал я. Сегодня я не буду бросать. Ни разу. Даже если б можно было выиграть винный подвал Александра Великого.
Мы пошли дальше через площадь и прилегающие к ней скверы.
Где-то здесь должна быть «дафне индика», сказала Пат.
Да, ведь ею сильно пахнет еще издалека. Не правда ли?
Она взглянула на меня.
Правда.
Должно быть, она зацвела. Ее запах слышен теперь по всему городу.
Я осторожно поглядывал по сторонам в поисках свободной скамейки. Уж не знаю, что было тому виной сирень, воскресный день или собственное невезение, но я ничего не нашел. Все были заняты. Я посмотрел на часы. Было уже больше двенадцати.
Идем ко мне, сказал я, там нам никто не помешает.
Она ничего не ответила, но мы повернули назад.
У кладбища нас ждала неожиданность. Армия спасения подтянула резервы. К сестрам присоединились униформированные братья, выстроившиеся двумя рядами. Итого хор состоял теперь из четырех рядов. И пение лилось уже не на два высоких голоса, а на четыре и звучало как мощный орган. В ритме вальса над каменными надгробиями бушевало: «Небесный Иерусалим»
Оппозицию больше не было слышно. Она была сметена. Как говаривал директор моей гимназии Хиллерманн: «Терпение и усердие лучше, чем беспутство и гениальность»
Я открыл входную дверь. Поколебавшись секунду, включил свет. Кишка коридора открыла свой желтый отвратительный зев.
Закрой глаза, сказал я шепотом Пат, это зрелище для задубелых натур.
Я подхватил ее на руки и медленно, своим обычным шагом, точно я был один, двинулся мимо чемоданов и газовых горелок к своей двери.
Жуткий вид, а? смущенно произнес я, глядя на представшую нам плюшевую мебель. Увы, ни парчовых кресел фрау Залевски, ни ковра, ни лампы от Хассе уже не было
Ну, не такой уж и жуткий, сказала Пат.
Жуткий, сказал я, подходя к окну. Зато вид из окна красивый. Может, пододвинем кресла к окну?
Пат расхаживала по комнате.
Нет, здесь в самом деле не так плохо. Главное, замечательно тепло.
Мерзнешь?
Люблю тепло, сказала она и зябко повела плечами. Терпеть не могу дождь и холод. Просто не выношу.
О небо, а мы сидели на улице в этом тумане
Тем приятнее теперь здесь
Она потянулась и снова прошлась по комнате своим красивым шагом. Я, весь в смятении, стал озираться да нет, слава богу, наброшено кругом не слишком много. Свои рваные шлепанцы я незаметно задвинул ногой под кровать.
Пат остановилась перед шкафом и задрала голову. На шкафу лежал старый чемодан, подаренный мне Ленцем. Он был весь в пестрых наклейках времен его авантюрных странствований.
Рио-де-Жанейро, прочитала она, Манаос, Сантьяго, Буэнос-Айрес, Лас-Пальмас
Она задвинула чемодан и подошла ко мне.
И во всех этих местах ты уже побывал?
Я что-то пробормотал. Она взяла меня под руку и сказала:
Давай ты мне будешь рассказывать обо всех этих городах, а? Ведь как это здорово, наверное, путешествовать по дальним странам
И что же я? Я видел ее перед собой, красивую, юную, полную трепетного ожидания, эту бабочку, залетевшую благодаря счастливой случайности в мою видавшую виды, убогую комнату, в мою пустую, бессмысленную жизнь, бабочку, как будто ставшую моей, но еще не ставшую моей до конца, одно неосторожное движение, и она может вспорхнуть и улететь. Браните меня, проклинайте, но я не сумел, не смог отказаться от искушения, не смог признаться, что я там никогда не был, в эту минуту не смог
Мы стояли у окна, туман, сгущаясь, словно напирал на стекла, и я почувствовал: что-то там снова прячется и подстерегает меня, что-то от былого, скрытого, стыдного, от серых липких будней, пустоты, грязи, осколков раздрызганного бытия, от растерянности, расточительной траты сил, разбазаренной жизни; зато здесь, прямо передо мной, в моей тени, ошеломляюще близко ее тихое дыхание, ее непостижное уму присутствие, теплота, сама жизнь, я должен был это удержать, завоевать
Рио сказал я, Рио-де-Жанейро порт, похожий на сказку. Семью стрелами врезается море в берег, а над ним вздымается белый сверкающий город
И я пустился рассказывать о знойных городах и бесконечных прериях, о желтых от ила потоках, о мерцающих островах и крокодилах, о лесах, пожирающих дороги, о том, как кричат по ночам ягуары, когда речной пароход скользит в темноте сквозь удушливое благоухание, свитое из запахов орхидей, ванили и тлена, все эти рассказы я слышал от Ленца, но теперь мне почти казалось, что я и вправду бывал в тех краях; память о рассказанном и томительное желание самому это видеть соединились в стремлении привнести в мою скудную, бесцветную, полную хаоса жизнь хотя бы толику блеска, чтобы не потерять это неизъяснимо милое лицо, эту внезапную надежду, этот благословенный цветок, для которого я как таковой мало значил. Потом, когда-нибудь, я ей все объясню, потом, когда стану сильнее, когда все будет прочнее, потом, потом А теперь «Манаос говорил я, Буэнос-Айрес», и каждое слово звучало как мольба и как заклинание.
* * *
Ночь. На улице пошел дождь. Капли падали мягко и ласково. Они не хлопали теперь по голым ветвям, как еще месяц назад, а тихо шуршали, сбегая вниз по молодой и податливой липовой листве, мистическое празднество, таинственный ток влаги к корням, от коих она вновь поднимется вверх и сама станет листьями, ожидающими дождя весенней ночью.
Стало тихо. Улица смолкла, на тротуар бросал беспокойные снопы света одинокий фонарь. Нежные листочки деревьев, освещенные снизу, выглядели почти белыми, чуть не прозрачными, а верхушки мерцали, как светлые паруса
Прислушайся, Пат, дождь
Я слышу
Она лежала рядом. Темные волосы на белой подушке. И лицо из-за темных волос казалось необычайно бледным. Одно плечо было приподнято, оно тускло бронзовело от случайного блика. Узкая полоска света падала и на руку.
Посмотри-ка, сказала она, подставляя обе ладони лучу.
Это, должно быть, от фонаря на улице, заметил я.
Она приподнялась. Теперь освещенным оказалось и лицо, свет стекал по плечам и груди, желтый, как пламя восковой свечи, но вот он дрогнул и изменился, стал оранжевым, потом наплыли голубоватые волны, и вдруг над ее головой встало венчиком алеющее сияние скользнуло ввысь и медленно покатилось по потолку.
А это от рекламы тут напротив рекламируют сигареты.
Видишь, как у тебя красиво в комнате, прошептала она.
Красиво, потому что здесь ты, ответил я. Теперь эта комната уже никогда не будет такой, как прежде, потому что здесь побывала ты.
Она встала на колени на постели вся в бледно-голубом сиянии.
Но ведь я буду теперь здесь часто, сказала она, очень часто.
Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Все было как в безмятежном, прозрачном сне ласковом, умиротворенном и очень счастливом.
Как ты красива, Пат! Так ты красивее, чем в любом платье.
Она улыбнулась и склонилась ко мне.
Ты должен очень любить меня, Робби. Без любви я как без руля в жизни.
Ее глаза, не мигая, смотрели на меня. Лицо было совсем близко. Открытое, взволнованное, страстное.
Ты должен крепко держать меня, прошептала она, мне так необходимо, чтобы меня крепко держали. Иначе я упаду. Мне страшно.
На тебя это как-то совсем не похоже, возразил я.
Это я притворяюсь. На самом деле мне часто бывает страшно.
Я буду держать тебя крепко, сказал я, все еще не очнувшись от этого странного, зыбкого и прозрачного сна наяву. Уж я-то удержу тебя, Пат, вот увидишь.
Она обхватила мое лицо руками.
Правда?
Я кивнул. Ее плечи отливали зеленым светом, будто погруженные в воду. Я разнял ее руки и привлек ее к себе о эта живая, дышащая, жаркая волна: набежав, она все поглотила.
Она спала на моей руке. Я часто просыпался и смотрел на нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Мы плыли где-то по ту сторону времени. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться. Я все еще не мог осознать, что меня кто-то любит. То есть я понимал, что для мужчины я могу быть товарищем на все сто, но чтобы меня любила женщина Мне казалось, что это может длиться одну только ночь и что уже утром все кончится.
Темнота за окном посерела. Я лежал не шевелясь. Моя рука под головой Пат занемела, и я ее не чувствовал. Но я не двигался. Лишь когда она во сне повернулась, уткнувшись лицом в подушку, я смог высвободить руку. Я тихонько встал, без шума почистил зубы и побрился. Я даже протер себе шею и виски одеколоном. Было непривычно и странно без единого звука передвигаться в сумерках комнаты, наедине со своими мыслями и с темными силуэтами деревьев за окном.
Повернувшись, я увидел, что Пат лежит с открытыми глазами и наблюдает за мной. Я застыл на месте.
Иди сюда, сказала она.
Я подошел к ней и сел на кровать.
Это все еще правда? спросил я.
Почему ты спрашиваешь?
Не знаю. Может быть, потому, что наступило утро.
Стало светлее.
Подай мне мои вещи, попросила она.
Я поднял с пола ее белье из тонкого шелка. Оно было таким маленьким и таким легким. Я подержал его на руке. «Даже в этом есть что-то новое, необычное», думал я. Кто носит такое белье, тот и сам должен быть человеком необычным. И я никогда не смогу его понять, никогда.
Я подал ей ее вещи. Она обвила мою шею рукой и поцеловала.
Потом я пошел ее провожать. Мы шли рядом в серебристых сумерках рани и почти не разговаривали. Тележки с молоком громыхали по асфальту, разносили газеты. Какой-то старик сидел перед домом и спал. Его подбородок дрожал, как подвешенный на веревочке. Мимо нас проехали велосипедисты с корзинами булочек. На улице остался запах свежего теплого хлеба. Высоко над нами в голубеющем небе летел самолет.
Сегодня? спросил я Пат перед ее дверью.
Она улыбнулась.
В семь? спросил я.
Она совсем не выглядела усталой. Была свежа, как будто долго спала. Она поцеловала меня на прощание. Я оставался стоять перед ее домом до тех пор, пока не увидел, как в ее комнате зажегся свет.
Потом я пошел обратно. По дороге мне пришло в голову многое из того, что я мог бы сказать ей, много прекрасных слов. Я бродил по улицам и думал о том, что я мог бы сказать и что сделать, если бы был совсем другим человеком. Потом я завернул на рынок. Фургоны с овощами, мясом и цветами были уже на своем месте. Я знал, что цветы здесь втрое дешевле, чем в магазинах. И я накупил тюльпанов на все деньги, какие у меня еще оставались. Они были великолепны совершенно свежие, с капельками влаги в бутонах. Мне досталась целая охапка. Продавщица обещала отослать их в одиннадцать часов Пат. Рассмеявшись, она приложила к букету еще толстый пучок фиалок.
Они будут радовать вашу даму не меньше двух недель, сказала она. Надо только положить в воду пирамидон.
Я кивнул и отдал ей деньги. А потом медленно пошел домой.
X
В мастерской стоял отремонтированный «форд». Новой работы не было. Нужно было что-то предпринимать. Мы с Кестером отправились на аукцион. Хотели взглянуть на такси, которое там шло с молотка. Такси всегда можно было с выгодой перепродать.
Аукцион помещался в глухом дворе на северной окраине города. Помимо такси, здесь продавалась еще куча разных вещей. Часть из них была выставлена во дворе. Кровати, шаткие столики, позолоченная клетка с попугаем, который кричал «Здравствуй, дорогой», напольные часы, книги, шкафы, старинный фрак, кухонные табуретки, посуда жалкий мусор нищей, крошащейся, гибнущей жизни.
Мы пришли слишком рано, распорядителя аукциона еще не было. Я порылся в развале и полистал пару книг зачитанные дешевые экземпляры древнегреческих и латинских авторов со множеством пометок на полях. Не стихи Горация и не песни Анакреона были на этих замусоленных, истрепанных страницах, то был вопль пропащей жизни с ее беспросветной нуждой и потерянностью. Для владельца этих книг они были последним прибежищем, и он цеплялся за них, сколько мог, и уж если расстался с ними, значит, дошел до точки.
Кестер заглянул мне через плечо.
Грустное зрелище, а?
Я кивнул и показал на другие вещи.
Как и все это, Отто. От хорошей жизни шкафы с табуретками сюда не потащишь.
Мы направились к машине, которая стояла в углу двора. Лак потрескался, местами облупился, но в целом машина была чистенькой, и даже крылья были в порядке. Неподалеку стоял коренастый мужчина; свесив жирные руки, он тупо наблюдал за нами.
А мотор ты проверил? спросил я Кестера.
Вчера, сказал он. Порядком изношен, но ухожен отменно.
Я кивнул:
Да, вид у машины именно такой. Наверняка ее мыли еще сегодня утром, Отто. И вряд ли этим занимался этот бездельник-аукционист.
Кестер посмотрел на коренастого мужчину.
Наверное, это и есть владелец. Он и вчера тут был и машину чистил.
Ну и вид у него, черт возьми, сказал я, как у раздавленной собаки.
Какой-то молодой человек пересек двор и подошел к машине. На нем было пальто с поясом, его пижонский вид отталкивал.
А, так вот она, колымага, сказал он, обращаясь не то к нам, не то к мужчине, и постукал тростью по капоту. Я заметил, как в глазах мужчины что-то дрогнуло.
Пустяки, чего там, снисходительно бросил подпоясанный, лакировке все равно уже грош цена. Да, почтенная рухлядь. Ее бы в музей, да? сказал он и залился смехом от собственного остроумия, поглядывая на нас в поисках сочувствия. Мы не смеялись. Он повернулся к владельцу машины. Сколько же вы хотите за это ископаемое?
Мужчина проглотил слюну и промолчал.
Видимо, пойдет по цене металлолома, а? продолжал трещать юнец, пребывая в радужном настроении. Он снова повернулся к нам. А вы, господа, тоже интересуетесь? И понизив голос: Можем обтяпать дельце. Отыграем ее по какой-нибудь тухлой цене, а выручку пополам. Что, а? А чего ради навешивать им лишние деньги! Кстати, позвольте представиться. Гвидо Тисс из фирмы «Аугека».
Он вертел своей бамбуковой тростью и подмигивал нам с видом доверительного превосходства. «Эта тля в свои двадцать пять прошла уже огни и воды», подумал я с ненавистью. Мужчину рядом с машиной было искренне жаль.
Тисс произнес я. Эта фамилия вам не очень подходит.
Неужели, сказал он, явно польщенный. Как видно, он привык получать комплименты за свою бойкость.
Ну конечно, продолжал я. Сопляк вот бы вам что подошло. Гвидо Сопляк!