Да, мы более десяти лет уже не жили вместе, но я очень часто приходила к ней, особенно в последние годы, после папиной смерти. И я ни разу не нарушила обещания и не сказала неправду. Но теперь я солгала. И не сделаю то, что пообещала. Перед тем, как уйти, я наклоняюсь к маме, сидящей на краешке кровати (она уже переоделась и попила свой любимый персиковый сок из коробочки), и обнимаю её. Обнимаю впервые за те десять лет, что ушла от неё, ушла из своего дома. Меня поражает то, какая она маленькая и худенькая, и какая у нее прохладная кожа, а руки, которые касаются моей спины, и вовсе холодные я чувствую это даже через шерстяное платье. И потом я сбегаю. Такси, автовокзал, большой рейсовый автобус. От популярных песен, которые крутит водитель на протяжении всего пути, голова начинает плохо соображать. А может, это просто от усталости. Я безумно устала за последние несколько дней Устала от тревоги и страха, что мама в последний момент заартачится, передумает ехать «в больницу», как мы с ней договорились. Она очень любила «передумать» и «отложить на другой раз», но сейчас я понимала, что другого раза не будет, это последний шанс. И у меня получилось. Я снова представляю её, лежащую на боку на своей новой кроватке и глядящую мне вслед, и чувствую, как сдавливает грудь и начинает щипать в носу. Надо дать волю слезам, станет легче. И я плачу. Плачу долго, беззвучно, слезы бегут и бегут по щекам без остановки, солёные, тяжелые, я вытираю их с подбородка салфетками. Потом звоню двоюродной сестре.
Моя двоюродная сестра была очень близка с моей мамой до того, как я появилась на свет. Они были как подружки. Танина мать постоянно устраивала свою личную жизнь, и Таня подростком была предоставлена сама себе, а моя мама жалела её и частенько звала с собой то на пляж, то на каток. Они обе любили вспоминать, как однажды даже катались на коньках по льду залива, прямо вокруг сидящих над своими прорубями рыбаков. В их воспоминаниях всегда звучали нотки ностальгии, для них обеих то было самое лучшее время. Потом мама встретила моего папу и родила меня. А Таня вскоре после окончания школы, никуда не поступив, вышла замуж за бывшего любовника своей матери, на двадцать с лишним лет старше, с судимостью в паспорте и с рядом металлических зубов во рту. Мама осуждала этот брак, но у неё сохранилось прежнее тёплое отношение к своей племяннице, и нередко она, забывшись, обращалась ко мне «Таня». К этому имени она привыкла гораздо раньше, чем к моему.
Таня с напряжённым молчанием выслушивает мой рассказ. Потом вздыхает тяжело, и говорит: «Посмотрим, может быть, она там привыкнет». А потом мы ещё какое-то время разговариваем, и она вдруг почему-то вспоминает и рассказывает мне один случай многолетней давности. Тогда мы все жили в одном доме: наша квартира на четвёртом этаже, маминой сестры на третьем, прямо под нами. Мне тогда было, наверное, два месяца, может, чуть больше, мама сидела в декрете. В тот день Таня, её мать и отчим все были дома, и в какой-то момент обратили внимание на непрекращающийся громкий плач, доносившийся сверху. Это я орала, понятное дело. Десять, пятнадцать минут, двадцать Таниного отчима отправили наверх позвонить в дверь и выяснить, что происходит. Он поднялся, звонил и стучал, но никто не отзывался. А я продолжала надрываться, захлёбываясь от плача. Полчаса. В конце концов, их терпение лопнуло, и мужчина решил подняться на наш балкон со своего: тогда балконы соединялись пожарными люками, и при желании можно было легко забраться к соседям. Он вкарабкался по железной лестнице, пролез в люк и, выйдя на наш балкон, заглянул через оконное стекло в комнату. Я заходилась плачем в своей кроватке. А мама она была дома сидела перед своим трюмо, уставившись в зеркало, и медленно расчёсывала свои роскошные каштановые волосы.
Таня рассказывает мне эту историю, и я вдруг так ясно и отчетливо вижу эту картинку, словно бы я помнила её сама. Словно это я поднялась на мамин балкон через пожарный люк и украдкой заглянула в окно.
Мои слёзы давно высохли. Автобус подъезжает к Владивостоку, я совсем скоро буду дома. А мама не дома. Она очень далеко от дома, в другом городе, в казённом заведении. От этого у меня тяжеленный булыжник на душе. Но зато она под присмотром, зато она будет теперь среди людей, как она и хотела. Ей всегда будет с кем поговорить. И вкусная еда пять раз в день, и не нужно идти в магазин, или ждать, пока я приду и принесу эти кульки из супермаркета. От этого мне должно быть спокойно, но пока не спокойно. Пока просто тяжело. Потому что она ждала меня сегодня вечером. Она будет ждать меня завтра. Может быть, будет выходить из корпуса во двор и сидеть на скамеечке, вглядываясь слабыми глазами, не идёт ли кто от ворот. А я не приду. Ни завтра, не послезавтра.
Я снова вспоминаю Когда мне было лет пять, в один прекрасный день, вернее, в один ужасный вечер, родители не забрали меня из детского сада. Вот просто взяли и не пришли за мной. Скорее всего, они поругались, может быть, даже, папа ушел из дома, к другу или ещё куда. А мама в таком настроении за мной не пошла. И в сад никто из них, похоже, не позвонил, и не предупредил дежурного воспитателя, что я остаюсь сегодня с ночевкой. Все вот эти догадки по поводу их размолвки и несделанного телефонного звонка это уже результат моих сегодняшних размышлений. В тот вечер, ставший для меня самым грустным вечером моего детсадовского детства, я ни о чем не думала. Я просто ждала.
Родители моих одногруппников приходили, забирали их, одного за другим, как обычно, каждый вечер после ужина Вот уже забрали последних. А моих родителей всё не было. Ни мамы, ни папы. За большими окнами группы уже совсем стемнелокажется, была осень, октябрь. Я очень хорошо помню свои чувства в тот вечер. Но их так непросто определить, описать. Это мучительное, тревожное ожидание, вперемешку со страхом (мыслей, что с ними что-то случилось, ещё нет, но страх есть), отчаянием, и острой, до боли острой надеждой, что вот-вот в следующую минуту кто-то придёт мама или папа, и заберёт. Но их всё нет.
Из других групп к нам приводят ещё несколько детей, которые в садике «на пятидневке», то есть, они ночуют здесь с понедельника по пятницу. Воспитательница усаживает нас в кружок и читает нам сказку. А из кухни доносится невероятный аромат: там пекут пирожки с повидлом для второго ужина. Днём нам никогда не давали пирожков с повидлом! В группу приносят целое блюдо этих умопомрачительно пахнущих пирожков и большой чайник с чаем. И надо сказать, это очень отвлекает от тревожного ожидания! Пока мы чаёвничаем, дежурная нянечка ставит несколько раскладушек и стелет постели. И для меня тоже: вон она вытаскивает мои подушку и одеяло из розового мешка, с моими, вышитыми мулине, инициалами. Но я все ещё не верю, что останусь в садике на ночь. Такого не может быть, потому что такого никогда не было! Воспитательница дочитывает нам сказку и велит раздеваться и ложиться. Конечно, я послушно раздеваюсь и ложусь, но всё время посматриваю на дверь: ну, должны же они за мной прийти! Я долго не могу уснуть. Я напряжённо жду. В какой-то момент я слышу, как хлопает внизу тяжёлая входная дверь, слышу стук каблуков по лестнице и в коридоре, и мое сердце сжимается и радостно подпрыгивает, когда дверь группы открывается, и в дверном проёме вырисовывается силуэт женщины, в повязанной поверх высокой причёски косынке. Это мама! Это её прическа и её косынка! Но женщина что-то говорит нашей дежурной воспитательнице, и я слышу совершенно чужой голос, низкий, хрипловатый. И тут меня прорывает, и слёзы начинают бежать по щекам. Они бегут и бегут, солёные, тяжелые, и я утираю их с подбородка краешком пододеяльника. Так, в слезах я и засыпаю И вот теперь, далеко, в другом городе мама, наверное, так же ждет меня. Тогда папа пришел за мной, кажется, на следующее утро. А вот я за мамой не приду. Хотя я всё еще обманываю себя, говоря: «Может быть, если она не привыкнет, я заберу её».
2
Дом престарелых стоит на высоком утёсе над заливом. Вид потрясающий: бескрайняя водная гладь, и крошечные, словно игрушечные, кораблики на ней. Видела ли мама всё это хоть раз за тот месяц, что она живет здесь? Я вхожу в полутёмный тихий вестибюль. Управляющая кивает мне из-за своей конторки: «Поднимайтесь к ней». Два лестничных пролёта, ноги слегка слабеют от волнения. Вот и холл второго этажа, несколько старушек в цветастых халатиках смотрят телевизор, а я сворачиваю направо и сразу вижу маму: в самом конце длинного коридора большое окно, под ним два кресла, и в одном мамина худенькая фигурка. Она сидит, ссутулившись, подперев кулачком голову, повязанную белой косынкой по-украински, узелком вверх, и внимательно слушает белоголового старичка, сидящего напротив. Кивает, взмахивает рукой в знак согласия, вздыхает я не слышу, но знаю это.
Сиделка выглядывает из чьей-то комнаты, и сразу узнав меня, сообщает: «Она теперь в двести восьмой, идите туда». Голос и взгляд у неё недовольные, неприветливые. Может быть, мне так кажется. Я прохожу мимо двести восьмой и иду прямо к окну в конце коридора. Собеседники не слышат моих шагов, но когда я совсем рядом, старичок умолкает на полуслове и вскидывает на меня ясные, круглые голубые глаза. Я громко здороваюсь с ним, и только тогда мама медленно поворачивает ко мне лицо. Сухие, седые, с остатками выцветшей хны волосы выбиваются из-под косынки. Помутневший и от этого всегда словно рассеянный взгляд останавливается на моём лице. Я кладу руку ей на плечо. Улыбаюсь: «Привет». Она отвечает «Привет» и вглядывается. Потом говорит, покачивая головой: «А вот знаешь, я даже и не пойму, кто ты».
Я приезжаю к маме раз в месяц. Чаще пока не получается. Находка не так-то близко, всё-таки три часа пути на машине, но летом, пока ремонтировали дорогу, мы добирались и по четыре-пять часов в одну сторону, и столько же обратно. Находка город, который я почти не знаю, но он мне как-то очень близок. Может быть, потому, что там жил мамин любимый дядя Жора, родной брат бабушки. Родился он, как и бабушка, во Владивостоке, но в 50-е переехал в строящийся тогда молодой город-порт, чтобы работать на судостроительном заводе.
Я хорошо помню дядю Жору и его нечастые, но регулярные визиты: неизменно весной и осенью он навещал свою «сестричку» во Владивостоке и к нам обязательно заходил. Высокий, худощавый, всегда подтянутый и элегантный: галстук, шляпа, начищенные до блеска ботинки, запонки на накрахмаленных манжетах рубашки И он всегда привозил нам гостинец: пару плиток шоколада. В то время шоколад не так просто было купить, его лишь изредка «выбрасывали» в магазинах, к большим праздникам. Но дядя Жора всегда привозил шоколад. И я, маленькая, помню, спросила его однажды: «Да где же вы его берёте?» Дядя Жора улыбнулся своими тонкими губами, подмигнул мне и сказал: «У меня на крыше дома шоколадная фабрика». И, конечно, я поверила. Прямо представила это. Ему невозможно было не поверить.
Он всегда внимательно выслушивал наши новости, потом кратко, но обстоятельно рассказывал о своих, тех, о которых не успел ещё написать в письмах. Письма он тоже присылал аккуратно, раз в один-два месяца, и обязательно поздравлял со всеми праздниками, подписывая открытки своим бисерным почерком. И один, только один раз я с родителями была у дяди Жоры в гостях, в Находке. Мы отправились туда не поездом и не автобусом, а на большом морском катере, и из всего этого короткого путешествия я больше всего запомнила невероятные по красоте морские виды: остроконечные, устремленные ввысь, словно готические соборы, скалы из красноватого камня, отражающиеся в нежно-голубом зеркале спокойного сентябрьского моря
Такие же красноватые отвесные скалы теперь здесь, возле маминого пансионата. После посещения мы спускаемся по почти вертикальной железной лестнице на пустынный пляж и часок сидим под этими скалами, наблюдая, как море задумчиво играет с круглыми камушками на берегу. Когда я везла маму сюда, в Находку, я все время напоминала ей, что здесь жил её самый любимый дядя. И она улыбалась, кивала и словно пыталась вглядеться своими слабыми глазами в глубь прошлого, такого яркого и светлого, беззаботного прошлого, пронизанного золотыми солнечными лучами и сверкающего слепящими бликами на морской глади.
Мы ехали тогда, как будто в больницу, на недельку. Но вот уже полгода, как мама здесь. И на днях я снова ездила к ней: отвезти тёплые вещи и кое-что по мелочи: крем, косметические салфетки, шоколад, который мама так любит. В пансионате карантин, посещения официально запрещены, и я этому даже рада, потому что не знаю, что уже отвечать маме на её просьбы вернуться домой. Да, она всё ещё хочет домой. Она уже забыла, как, будучи дома, не хотела там находиться одна в четырех стенах. Ни кошечки, ни собачки, ни телевизора, ей «ничего не надо»! Ей было надо, чтоб рядом была я. И я приходила, часто. Иногда мы гуляли вместе, иногда я водила её на концерты в филармонию или пообедать в кафе. Звонила каждый вечер. Вымыть полы, закупить продукты, покрасить маме волосы, сводить в поликлинику, всё это делалось чётко, как по часам, независимо от моей занятости или самочувствия. Но конечно, всё это было не то. Ей нужно было, чтобы кто-то постоянно был рядом. Может быть, необязательно я. Не знаю. «Я всё время одна!». «Человек не должен быть постоянно один». «Всё время в этих стенах, я не хочу здесь сидеть, я уйду, пойду ночевать в церковь!». «Мне нужно куда-нибудь уйти, туда, где есть люди. Люди мне помогут, чужие люди лучше родственников» И так постоянно. Теперь она там, где есть люди. Всё время люди вокруг, она не одна, всегда есть с кем поговорить. Но теперь ей нужно домой.
Я стою около широких ворот пансионата и жду, когда управляющая подойдет забрать у меня пакеты с мамиными вещами. Смотрю на белеющее за воротами здание, волнуюсь, как обычно, и как всегда, мне невыразимо грустно. Кусты морского шиповника у ворот уже все в крупных, ярко-оранжевых плодах, клумбы около корпуса пестрят осенними цветами Снизу, с пляжа доносится тихий шорох волн. Тут так хорошо, спокойно. Но разве я сама хотела бы остаться здесь навсегда? Я вспоминаю тот вечер, когда я привезла маму, и оставив её в комнате, убегая, наткнулась на запертую дверь этажа и в панике метнулась искать дежурную нянечку, чтобы меня выпустили Мне стало так страшно, что мурашки побежали по коже, и сердце заколотилось где-то в горле. На миг мне показалось, что меня сейчас тоже запрут здесь, заберут паспорт, и я буду вместе с мамой, вместе со всеми этими седыми коротко стрижеными тётушками прогуливаться туда-сюда по длинному коридору и иногда выходить на прогулку на территорию И так день за днём, много лет. Прямо как в страшных голливудских фильмах. «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой», это же главная библейская заповедь для меня. Я всегда старалась поступать согласно ей. Так почему же с мамой я поступила иначе?
Управляющая, женщина моих примерно лет, стройная, всегда стильно одетая, в очках в модной оправе, идёт от корпуса к воротам, на ходу журит за что-то охранника, приветливо улыбается мне. Я отдаю пакеты, прошу, чтобы нянечки помогли маме всё разложить, сама она как-то с этим не справляется Управляющая смеётся: «О, зато как она всё прячет! Заворачивает в какие-то тряпочки и суёт в невообразимые места, чтобы не нашли и не украли!» Да, я знаю, она и дома в последнее время так делала Прятала свой кошелёк, или паспорт, или очки, а потом забывала, куда положила, и утверждала, что у неё «пропало»! Я приходила, начинала искать. А пока я заглядывала во все шкафчики, под диван, в её любимое трюмо, пытаясь найти «потерянное», мама ходила за мной по пятам по квартире и повторяла: «Да ты не найдёшь. Что тут искать! Тут всё понятно. Кто-то ночью проникает в квартиру и забирает вещи. Специально, чтобы свести меня с ума. У кого-то есть ключи от входной двери». Сначала я при этих её словах заводилась и просила не нести бред: ну, кто ещё проникает, какие ключи, когда даже у меня ключей от квартиры нет. Но всё это распаляло её ещё больше. Поэтому вскоре я перестала реагировать и просто искала молча. А когда находила, мама неизменно изумлялась: «Как?! Где ты это нашла? Да что ты говоришь! Такого быть не может, ты сама сейчас туда и положила Ты с ума меня хочешь свести!».